Офальд

Неав, Ивстаяр. Май – апрель

Дрожа от холода, Офальд быстро шагал по скупо освещенной редкими фонарями улице Ташдранрессон, сжимая в кулаке несколько монет, только что полученных им от дочери Грантебеля за три открытки и небольшую акварель. Май в Неаве выдался на редкость холодным, и ледяной воздух беспрепятственно пробирал Телгира до самых костей, ничуть не сдерживаемый преградой в виде прохудившегося дырявого пальто, накинутого прямо на голое тело. Ноги промокли насквозь, в горле саднило, и Офальд уныло думал, что простыл окончательно. Завтра ему предстояло внести оплату за ночлег, после чего денег на еду не оставалось вовсе. Это означало, что отлежаться в постели – больным в общежитии разрешалось находиться в спальнях и днем – у Телгира не получится: надо было рисовать очередную картину, чтобы заработать хотя бы на ужин. Офальд ускорил шаг, чувствуя ломоту во всем теле. Нет, он определенно заболел. Оставалось лишь надеяться, что Нохиш не откажется напоить его горячим чаем и поможет с едой, чтобы Телгир смог поболеть один день. Только один день, без красок, кистей, опостылевшего стола в читальне, унижений перед торговцами, назначавшими смехотворные цены за его работы и без этого собачьего холода, когда в начале мая в зеленеющем Неаве выпал самый настоящий снег. Телгир хлюпнул носом и закашлялся, подходя к общежитию. Решено: он подарит себе этот день. И плевать на все остальное. Офальд решительно вошел в большое здание и, споткнувшись, растянулся на мраморном полу вестибюля. От его правого башмака отлетела подошва, обнажив костлявую ступню в мокром дырявом носке.

* * *

После потери сиротской пенсии и отъезда из Мьеделнама его верного помощника Ферлефла (он отправился на родину помочь семье и вернулся в Неав лишь через полтора года) Офальд несколько месяцев жил впроголодь, с трудом перебиваясь мизерными заработками от продажи картин и открыток, пока не познакомился с соседом по общежитию Ларком Нохишем, другом Мильвельга Ньяки из Аровияма, который был на два года младше Офальда и работал конторщиком. Нохиш представил Телгира нескольким знакомым торговцам-ехчам, и тем самым сильно расширил круг его потенциальных покупателей. Цены на работы Офальда немного повысились, и он, рисуя по картине в день, мог худо-бедно обеспечивать себя самым необходимым. Однако с одеждой и обувью у молодого человека по-прежнему было туго. Даже если бы у Телгира были свободные деньги, ни в музей, ни в театр, ни, тем более, в оперу его бы попросту не пустили. Целыми днями он сидел в читальне, закутанный с головы до ног в серо-желтую накидку, в старой мягкой шляпе без ленты, и перерисовывал иллюстрации из книги "60 лет Неава", которую несколько лет назад мэрия разослала во все школы, приюты и общежития по случаю юбилея императора Цфарна Фиоси. Этот богато иллюстрированный изображениями самых известных зданий и видов ивстаярской столицы фолиант на долгие месяцы стал главным источником дохода Телгира, который переносил изображения одно за другим на свои холсты. Рукава пальто и штанины брюк Офальда украшали огромные прорехи, волосы доходили до самых плеч, усы срослись с неухоженной спутанной бородой, дыры на подошвах перевязанных веревкой башмаков были заклеены кусками картона. В помещении, даже сильно натопленном, он никогда не снимал пальто или накидку. Когда Нохиш однажды его спросил, почему Телгир не хочет раздеться, тот признался, что у него нет рубашки. Мильвельг и Ларк, сами жившие крайне небогато, нередко делились с Офальдом кусками хлеба и обрезками жира с ветчины, которые среди самых бедных обитателей Мьеделнама считались чуть ли не деликатесом.

Через три месяца после двадцатитрехлетия к физическим страданиям Телгира добавились нравственные. В общежитии вновь появился Хайдрольн Шинах, продолжавший заниматься тем же, что и Офальд – то есть, рисовать картины и открытки, продавая их торговцам по всему Неаву. Бывшие приятели часто пересекались в читальне. Лишь завидя один другого, соперники невольно распрямляли спины, их лица принимали злобное выражение, руки сами собой сжимались в кулаки. Телгир быстро закрывал или переворачивал незаконченные работы, если видел, что к нему приближался Шинах. Сам Хайдрольн не упускал случая громко обсудить со всеми желающими художественные достоинства собственных картин, постоянно сравнивая их с "другими, откровенно слабыми поделками". Вражда усугублялась тем, что главным клиентом обоих по-прежнему оставался Грантебель, в магазинах которого конкуренты пересекались с пугающей регулярностью.

Шинах никак не мог забыть историю с полицией, когда Телгир и Ферефл фактически отправили его в тюрьму. Офальд жаловался Нохишу, что он подозревает Хайдрольна в подготовке какой-то интриги против него, и просил друга по возможности избегать конкурента и любого общения с ним. Ларк успокаивал Офальда, хоть и был уверен, что его впечатлительный приятель, отличавшийся повышенной возбудимостью и частой сменой настроений, попросту накручивает себя на пустом месте.

– Вот скажи мне, – говорил Нохиш другу, сидя за пустым чаем в столовой. – Что этот паяц может тебе сделать?

Офальд, нахохлившись, упрямо мотал головой.

– Ты его не знаешь. Я чувствую, что он готовит мне какую-то пакость.

– Не переоценивай старину Хайдрольна, – беззаботно махал рукой Нохиш. – Все прекрасно знают: единственное, что у него работает сносно – это его неплохо подвешенный язык. А вот все остальное явно дает сбои.

Но Телгир не собирался поддерживать игривый тон приятеля, кутался в свою накидку и беспокойно щипал себя за бороду, то и дело оглядываясь по сторонам, будто ежеминутно ждал нападения коварного Шинаха. Ларк смотрел на него с улыбкой и переводил разговор на другую тему.

Однако вскоре Нохишу стало не до смеха. Дождливым октябрьским утром в его спаленку ворвался Офальд с зажатой в кулаке бумагой официального вида. Его лицо было перекошено, длинные нечесанные волосы спадали на лицо, губы дрожали.

– Видишь! – закричал он, переполошив весь этаж, – я был прав! Это Шинах, это точно он, как я тебе и говорил!

Он упал на узкую кровать и затрясся всем телом. Нохиш привстал, с трудом разжал пальцы приятеля и взял сильно измятый лист. Это была повестка в районный аксмосириат.

– Я не пойду, – бормотал Телгир, поправляя волосы. – Сейчас дождь, а у меня даже нет подходящей обуви. Я не пойду.

– Послушай, Офи, – увещевающим тоном заговорил Ларк, протирая заспанные глаза. – Тебе нечего волноваться. Ты ничего не украл, не нарушил, ты просто художник, рисующий картины. Наверняка от тебя просто попросят какого-нибудь свидетельства или чего-то в этом роде.

– Нет-нет, – запальчиво возразил Офальд, – вот смотри: тут приказано явиться для дальнейших разбирательств по поводу заявления – заявления! Кто-то написал на меня донос, и этот кто-то – точно Шинах!

– Но в чем тебя могут обвинить? Ты ни в чем не виноват. Сходи и оправдай себя, что бы про тебя там не написали.

– Я не пойду, – заявил Телгир и порывисто вскочил. – У меня есть веская причина не идти, и я не пойду!

Он схватил повестку и бросился вон из комнатки. Нохиш, привыкший к порывистости товарища, пожал плечами и снова лег спать: до колокола, возвещавшего, что обитателям общежития надлежит покинуть спальни, оставалось еще целых два часа.

Через три дня к Офальду, сидевшему на своем обычном месте в зале для некурящих в читальне, подошел помощник управляющего Дарфнем, унылый сутулый немолодой человек с нервным тиком и заиканием.

– Офальд Т-т-телгир, управляющий п-п-просит вас к себе.

Юноша затравленно оглянулся на Мильвельга, сидевшего за соседним столом, и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Он встал, поправил свою накидку и отправился вслед за Дарфнемом в уютный кабинет герра Рубеха, управляющего мьеделнамского общежития. Это был круглый небольшого роста человечек с очаровательными ямочками на щеках и аккуратной бородкой, чрезвычайно доброжелательно относившийся к своим постояльцам. Ходили слухи, что подобное отношение к молодым жильцам в мужском общежитии имеет под собой весьма неприглядные основания, довольно распространенные в некоторых порочных кругах Неава, но ни желавших о чем-либо рассказать свидетелей, ни доказательств каких-либо неблаговидных поступков Рубеха не существовало. Войдя в хорошо обставленную комнату, Офальд стянул с головы шляпу и поклонился. Управляющий, сидевший за массивным столом темного дерева, ответил на приветствие Телгира коротким кивком. Он выглядел опечаленным. По другую сторону в большом кресле сидел молодой полицейский. В руках у него был какой-то документ.

– Добрый день, Офальд, – сказал герр Рубех своим высоким голосом, над которым посмеивалось все общежитие. – Я попросил вас зайти, поскольку в полиции лежит заявление с обвинениями в ваш адрес.

Полицейский мрачно кивнул, не сказав ни слова. Его голубые глаза смотрели на неряшливо одетого Телгира холодно и твердо, тяжелая нижняя челюсть с выбритым до синевы подбородком едва заметно ходила из стороны в сторону.

– Господин полицейский утверждает, что вы получили повестку с просьбой явиться в комиссариат для допроса, но проигнорировали ее.

– Прошу прощения, герр Рубех, – хрипло сказал Офальд и откашлялся, – дело в том, что у меня не было подходящей обуви, чтобы выйти на улицу в такой дождь.

Полицейский встал, продемонстрировав во всей красе свой огромный рост, широкие плечи и выпуклую грудь, перетянутую блестящей портупеей. Глядя на Телгира сверху вниз с едва скрываемым презрением, он вынул из кожаной папки с гербом, которую держал в руках, какой-то документ.

– Герр Офальд Телгир, – начал он звучным голосом. – На вас поступило анонимное заявление, где говорится, что вы самовольно присвоили себе звание выпускника Неавской Академии искусств, где даже не учились. Представляясь подобным образом, вы нарушаете закон Ивстаяра. Доношу до вашего сведения, что, если подобное произойдет вновь, вам грозит наказание в виде штрафа или, за неимением средств для выплаты такового, заключение в тюрьму на срок, который определит суд. Все ли вам ясно?

Офальд кивнул. Рубех с сочувствием посмотрел на него и сказал:

– Вы прекрасно можете рисовать свои картины и без ложных званий, Офальд.

Полицейский нахмурился.

– В мои обязанности не входит давать вам советы, молодой человек, но все же примите один. Найдите себе нормальную работу, хотя бы для того, чтобы купить себе хорошую обувь. А живописью можно заниматься и по вечерам, в свободное время. Распишитесь вот здесь.

Телгир поставил свою подпись под каким-то документом, который даже не прочитал: в глазах у него было темно от злости. Он выдавил из себя пожелание доброго дня полицейскому с управляющим, и поспешил покинуть уютный кабинет. Офальд точно не знал, кто написал на него заявление, но все знавшие историю его с Шинахом взаимоотношений были уверены: Хайдрольн мстит за историю с похищенной картиной. К счастью, через полтора месяца после Рождества Шинах в очередной раз съехал из общежития. Ходили слухи, что он вообще покинул Неав. К тому времени Телгир, который уже на протяжении нескольких лет не мог обходиться без преданного компаньона, охладел к Нохишу (с ним он, правда, продолжал поддерживать хорошие отношения) и сблизился с новым другом.

* * *

У Офальда Телгира и Лорьфуда Слейхора было много общего. Оба родились в семьях таможенных чновников с деспотичными властными отцами и тихими, обожавшими их матерьми, и не окончили школу, перебиваясь случайными заработками. Но если Илоса Телгир умер, когда его сыну не исполнилось и четырнадцати, то Слейхор-старший благополучно здравствовал, чтобы увидеть, как его лоботряса-отпрыска вышибли из школы за хулиганские выходки, от которых уставали как учителя, так и товарищи Лорьфуда. В день восемнадцатилетия герр Слейхор выгнал непутевого сына из дому, заявив, что ему достаточно четверых детей, радовавших отцовское сердце: старший брат Лорьфуда учился в Университете и жил в съемной комнате, чтобы находиться поближе к университетской библиотеке, младшие братья и сестра были отличниками в лицее и гимназии. Мать Слейхора-младшего, Даи, все еще красивая пятидесятилетняя женщина из семьи ивстаярских аристократов, жалела сына и приглашала его в дом каждый раз, когда отец отлучался по делам. Она кормила и одевала Лорьфуда, собирала ему огромные продуктовые посылки с собой в общежитие и снабжала деньгами.

Офальд познакомился с этим несуразным хулиганом, носившим пенсне и говорившим с сильным неавским акцентом, в читальне мьенделнамского общежития, через несколько дней после того, как тот заселился в одну из спален на пятом этаже. Лорьфуд поступил в обучение к аптекарю в нескольких кварталах от улицы Мьенделнам, 27, и вечера коротал за чтением книг в зале для некурящих. Девятнадцатилетний ученик аптекаря и двадцатитрехлетний художник быстро подружились, и уже через неделю Слейхор пригласил Телгира на ужин в отчий дом, красивый особняк на улице Зермогесамс – откуда как раз на два дня уехал отец семейства. Лорьфуд одолжил другу свои ботинки, которые немилосердно жали, и ссудил двумя кронами на баню и бритье со стрижкой, так что перед Даи Офальд предстал во всей красе, выглядя вполне прилично в одолженном у Нохиша пиджаке и в белоснежной рубашке, без спроса взятой у Мильвельга. Во время обильного ужина в великолепно обставленной гостиной Телгир старался есть без жадности, хотя уже много месяцев не сидел за таким великолепным столом. Он велеречиво рассуждал об архитектуре, живописи, музыке, похвалил одну оперу и пожурил другую, окончательно очаровав фрау Слейхор, решившую, что ее непутевому сыну пойдет на пользу дружба с таким благовоспитанным и тонким молодым человеком.

С тех пор Офальд стал частым гостем в доме Даи, хотя они с Лорьфудом появлялись там исключительно в тех случаях, когда отец семейства был в отъезде. Хозяйка дома с удовольствием перенесла часть своей заботы с сына на его товарища, и с тех пор оба никогда не голодали, с удовольствием поедая многочисленные блюда, заботливо приготовленные и упакованные Даи "мальчикам с собой". На карманные деньги Лорьфуда приятели ходили в оперу, где Телгир познакомил своего молодого товарища с музыкой Ренгава, посещали театры и музеи. Офальд по-прежнему ходил в одежде с чужого плеча, но он привел в порядок прическу, снова был сыт и наслаждался своей ролью наставника при Слейхоре-младшем, для которого стал непререкаемым авторитетом и чуть ли не заменил отца, несмотря на небольшую разницу в возрасте. Приятели старались проводить вместе все свободное время, и все чаще Телгир заговаривал об отъезде из Неава, о котором грезил уже не первый месяц. Он убежденно говорил, что настоящие римнагцы, даже если они и родились в Ивстаяре, должны жить только в великой Римнагее, сплоченным и единым народом. И коль скоро лоскутная империя Грубгабсов решила окончательно себя уничтожить смешением многих рас, душащих главную, римнагскую, не стоит ждать ее неминуемого падения.

Подобные речи Офальд вел не только наедине со Слейхором: он часто присоединялся к горячим дискуссиям в читальне мьенделнамского общежития, где со временем даже образовалось что-то вроде небольшого кружка его почитателей. В него входили Нохиш, Мильвельг, Лорьфуд и даже ехч Негрю Галн, разделявший неприязнь Телгира к Грубгабсам, а также недавно вернувшийся в общежитие Ферлефл. Главным оппонентом Офальда во время вечерних жарких споров в читальне был Сулак Цульше, ратовавший прежде всего за реформы, соглашавшийся с необходимостью перемен, но категорически не признававший идей объединения Ивстаяра с Римнагеей или насильственного отделения разных рас и национальностей друг от друга. Телгир и Цульше порой спорили до хрипоты, отстаивая каждый свою точку зрения, и большинство слушателей было неизменно на стороне Сулака, хотя все присутствовавшие в читальне и признавали, что Офальд мог быть чертовски убедительным, когда, вскочив на рояль, так и сыпал аргументами в пользу своей точки зрения, раскачиваясь с пятки на носок и рассекая воздух резкими движениями рук. Даже сам Цульше, обессиленный после очередного жаркого противостояния, нередко хлопал Телгира по спине и высказывал ему свое восхищение. Лорьфуд, гордый своей ролью оруженосца при столь великолепном ораторе, во всех красках описывал эти словесные баталии за обеденным столом в семье Слейхор, и фрау Даи благосклонно улыбалась воодушевленному сыну и его скромному приятелю, никогда не распространявшемуся о собственных заслугах. Но не только мать семейства посматривала на Телгира. Еще одна пара карих глаз, обрамленных длинными пушистыми ресницами, не могла оторваться от бледного лица Офальда с аккуратно подстриженными усами и непокорной прядью волос, картинно спадавшей на лоб.

Семнадцатилетняя Лимил Слейхор, невысокая румяная девушка с каштановыми пышными волосами быстро влюбилась в интересного друга старшего брата, и украдкой забрасывала его знаками внимания, от пылких стихов на надушенных открытках, до носовых платков с вышитыми ей инициалами предмета обожания. Телгир всегда боялся и сторонился женщин. При этом, по иронии судьбы, он обычно действовал на представительниц противоположного пола как магнит (конечно, когда был прилично одет и причесан). Из-за этого своего мужского обаяния он терпеть не мог проходить через "красные кварталы" Неава, где проститутки вешались на него гроздьями. Другой юноша возраста Телгира был бы только счастлив получать подобное внимание, щедро сдобренное искусными ласками, однако Офальд оставался неуступчив и недвижим, словно камень. Еще во времена дружбы с Бекучиком он презрительно отзывался о порочном Неаве, его бьющей через край похоти и женщинах, продающих себя под звуки волшебной музыки, звучащей на каждом углу в блестящей столице Ивстаяра. На самом же деле Телгир под маской презрения и холодности скрывал свой страх перед женщинами. Платоническая любовь к Нифстеан по-прежнему оставалась главным событием его интимной жизни.

Теперь же молодой человек попал под прицел очаровательной сестры лучшего друга. Офальд старательно игнорировал порывы юной девушки, но отказываться от посещений гостеприимного дома (а в особенности от вкусных и сытных обедов) он не собирался, и Лимил, соблюдая осторожность, чтобы не попасться матери, становилась все настойчивей. В начале апреля, когда Лорьфуд уже прошел в гостиную, а Офальд мешкал в прихожей, сняв пальто и расправляя пиджак так, чтобы закрыть его полой пятно на брюках, откуда-то из-за портьеры возникла Лимил, решительно подлетела к молодому человеку и на секунду накрыла его губы своими, сунув в руку оторопевшему Телгиру очередной надушенный конверт, а затем, тихонько взвизгнув от страха, также стремительно исчезла. Через секунду в прихожей показалась фрау Слейхор, осведомившаяся, почему дорогой гость так мешкает. Офальд, с пылающими щеками и затрудненным дыханием отправился вслед за хозяйкой, и весь вечер провел в молчании, отделываясь от вопросов Даи односложными репликами и подолгу замирая, вперив невидящий взгляд в противоположную стену. Лимил к гостям так и не вышла.

В конце концов, Телгир улучил момент, когда Даи с Лорьфудом отправились на кухню собирать очередную продуктовую посылку, и быстро направился к комнате сестер Слейхор. Тихо постучав, он дождался ответа (Лимил дрожащим голосом разрешила войти) и осторожно заглянул внутрь. Девушка была одна. Она сидела у ночного столика в воздушном кружевном платье и не смотрела в сторону двери. Офальд вошел и торопливо заговорил тихим голосом – он хотел поскорее покончить с объяснениями и ретироваться, чтобы не придавать ситуации, когда юноша и девушка остаются наедине, оттенка двусмысленности:

– Дорогая Лимил, позвольте с вами объясниться начистоту.

Она вспыхнула и посмотрела на Телгира, но тут же отвернулась.

– Мне несказанно льстит ваше… ммм… внимание, я польщен и уж наверняка недостоин его…

Девушка сделала протестующий жест, но Офальд продолжал, будто не заметив.

– Вы необыкновенно прелестны, хорошо воспитанны и ваш избранник будет счастливейшим из людей, но я должен, обязан вам сказать, что быть этим избранником я никак не смогу.

Лимил подняла голову и посмотрела на юношу, на ее чудесных ресницах заблестели искорки слез.

– Дело в том, милая Лимил, что вы, сестра моего обожаемого друга Лорьфуда, сами мне как сестра, и я никак не смогу воспринимать вас иначе, ведь в Инцле меня ждет невеста, Нифстеан.

Офальд и сам не мог бы сказать, из каких глубин памяти вынырнуло это, давно полузабытое имя девушки, о которой он ничего не слышал четыре года. Он даже не собирался говорить о невесте, а просто хотел дать девушке понять, что между ними ничего быть не может, однако ложь о предполагаемой женитьбе уже слетела с его губ, повисла в комнате, и Лимил беспомощно склонила хорошенькую головку с тяжелой короной каштановых волос, а слезы капали на кружево ее платья.