Офальд

Еще ночью летучие разведотряды римнагцев сообщили, что проволока на правом фланге и в центре обороны осталась нетронутой, поэтому с самого начала обстрела возвышенности ривятасалской артиллерией римнагцы приготовились к контрударам на левом фланге, где им удалось взорвать склад боеприпасов и ранить немалое количество артиллеристов. В послеобеденное время неприятель попробовал прорваться справа, но пехотинцы попали под огонь римнагских пулеметов. Быстро высланное подкрепление достигло было первой линии укреплений, однако пулеметчики атаковали с флангов, а затем несколько ударов по захваченному было району нанесла артиллерия. Атака ланиягцев по центру имела несколько больший успех, хотя солдаты, уничтожив проволочные заграждения, наткнулись на ложные укрепления в виде канав, заполненных водой, по которым велся прицельный огонь. Несмотря на это, в ходе прорыва в плен было захвачено несколько десятков римнагцев, несколько сотен погибли от артиллерийского огня и около километра линии фронта оказалось в руках союзников. К вечеру командующему ланиягскими силами доложили об успехах в центре и на правом фланге, после чего он, не перепроверив эти данные, и не посоветовавшись с ривятасалским союзником, запросил у него поддержку и направил в бой еще несколько батальонов. В итоге, произошло то, что предвидели римнагские тактики: с наступлением темноты большая группа союзных войск оказалась на широкой полосе между двумя линиями укреплений, и вместо того, чтобы вернуться к первой и окопаться на ней, продолжала раз за разом атаковать вторую, подставляясь под фланговый огонь пулеметов и артиллерийские обстрелы. Римнагцы обошли незадачливых противников с флангов, снова заняли свою первую линию и отрезали ривятасалцев с ланиягцами от основных войск. К утру обе стороны заключили перемирие, чтобы раненые могли получить необходимую помощь, и "худшие двадцать четыре часа в нашей истории", как позже назвали эту атаку газеты Ривятасала, подошли к концу

Офальд, весь в грязи, полуоглохший от частых взрывов, в промокшем насквозь мундире метался чуть ли не по всей линии фронта, используя траншеи связи, и доставляя срочные донесения и приказы практически на все участки, где кипели бои. Прикомандированный к правому флангу, Телгир, будучи самым опытным из штабных связных, вскоре оказался на левом, где погибли сразу двое посыльных. Усатого худощавого ефрейтора видели то у пулеметных гнезд, куда он доставил сообщение о прорыве в центре, то среди артиллеристов, которым он принес последние данные о корректировке огня, то на передовой, откуда срочно требовалось отводить головной контратакующий отряд. Офальд практически не отдыхал, раз за разом отправляясь на самые сложные задания. После боя он был настолько истощен, что не мог удержать ложку, и Наману пришлось насильно влить ему в горло полстакана шнапса и скормить несколько кусков ветчины, после чего Телгир тут же уснул, проспав двенадцать часов подряд: штабное начальство распорядилось не трогать лучшего связного при штабе полка.

В бою при Лермлофе римнагцы потеряли полторы тысячи человек, ланиягцы и ривятасалцы – больше семи тысяч. Уже через два дня после этого 16-й полк имени Тилса отправился к месту основных боевых действий при рифаянцской реке Масом, где союзные войска еще с начала июля проводили невероятно масштабное наступление на римнагскую армию. Роталашт осталась в Нурфе, куда Телгир приезжал при каждой возможности.

Через три месяца Офальда, выполнявшего очередное штабное задание во время боя у местечка Гюрбар, ранило в бедро осколком гранаты, разорвавшейся в нескольких метрах от групппы солдат, двое из которых были убиты на месте. После краткого пребывания в полевом госпитале раненого ефрейтора отправили лечиться в городок Елецби в пятидесяти километрах от Инбрела. Телгир не был в Римнагее два долгих года.

* * *

В елецбийском госпитале Офальду предстояло пережить первое из многих потрясений, ждавших его во время этого вынужденного отпуска. Он неохотно вступал в разговоры с другими пациентами, предпочитая читать газеты или книги из неплохой больничной библиотеки, собранной благодаря пожертвованиям окрестных жителей, однако прекрасно улавливал настроение большинства солдат, лежавших вместе с ним в общей палате, и оно приводило Телгира в ужас. Римнагцы по крови, удостоившиеся чести жить во времена, когда можно было послужить родине, и, если нужно, пожертвовать жизнью ради нее, вовсе не горели желанием участвовать в войне. Они ругали правительство, командование, фронтовую жизнь, саму войну, снабжение, ивстаярских союзников и открыто обсуждали способы, как можно причинить себе минимальный вред, чтобы не слишком страдать, но попасть при этом в госпиталь и сбежать таким образом с фронта. Один сержант, румяный и крупный молодчик из Ребтегвюрма, области на юге Римнагеи, предложил остроумный способ, с восторгом принятый его собеседниками. На многочасовом привале или перед отбоем следовало обложить тыльную часть стопы толченым чесноком, крепко обмотать несколькими слоями материи и дать этой смеси сделать свою работу. Процедура была менее болезненной, чем если плеснуть на ногу кипящим маслом, а результат давала превосходный: кожа отслаивалась, под ней скапливалась жидкость, и нога выглядела сильно обожженной. Ни о какой строевой службе при этом речи быть не могло.

– Самый приятный момент в этом всем, – весело разглагольствовал снатжер, – это возможность ухудшать свое состояние по мере излечения. Просто пару раз добавьте чесночку под повязку, оставьте на несколько часов, и ваш отпуск быстро увеличится.

Его слушали с восторгом, хлопали по плечам и обещали при случае воспользоваться великолепным рецептом. Телгир скрипел зубами от злости и несколько раз порывался резко высказаться в адрес сержанта и его почитателей, но сумел совладать с собой. Любые слова здесь были бесполезны.

Правда, один раз Офальд все же произнес страстную речь перед больными в елецбийском госпитале. Это произошло накануне выписки целой группы солдат, уезжавших в резервный полк на восточном фронте. После прощальных речей, подпольно пронесенной выпивки и братания, кто-то шутки ради предложил нелюдимому и вечно мрачному Телгиру, отказавшемуся от алкоголя, сказать тост. Неожиданно для всех он согласился, и произнес монолог о патриотизме и священном долге перед родиной, вызвавший улыбки и смешки подогретых шнапсом пациентов.

– Мы – оплот цивилизации в невежественной, многонациональной и местами даже полудикой Повере, – говорил Офальд, вскочив на свою койку. – Наша цель священна и наша война праведна. Вскоре все мы вновь покинем Римнагею, чтобы сражаться вдалеке от нашей земли, но я от всего сердца желаю, и чтобы те из нас, кому повезет снова вернуться на родину, увидели ее очищенной от всякой иноземщины, чтобы благодаря тем жертвам и страданиям, которые сотни тысяч из нас испытывают каждый день, и тем рекам крови, которые проливаются в борьбе с международным заговором врагов, мы не только разбили внешних врагов Римнагеи, но, чтобы рухнул и внутренний интернационализм.

Странный тост не вызвал никакого энтузиазма у слушателей, которые быстро выпили и вернулись к прерванным разговорам о женщинах, грубоватым шуткам и нехитрой закуске, принесенной за небольшую мзду сговорчивой санитаркой. Ни на кого не глядя, Офальд поспешил выйти из палаты.

* * *

Рана Телгира оказалась неопасной, но восстановление после нее растянулось на два месяца, в течение которых Офальд с удовольствием гулял по Инбрелу, знакомясь с римнагской столицей. Он несколько дней подряд приходил в Национальную галерею, был в опере, открытой и во время войны, посетил несколько галерей и даже делал наброски с видами Инбрела. Он писал Роталашт по два коротких письма в неделю, обещая вернуться в Рифаянц сразу же, как только сможет. Но вдали от девушки разлука ощущалась не так остро, как можно было бы предположить. Она несколько раз переезжала вслед за полком Офальда, останавливаясь в крестьянских домах в тылу, и он вырывался к ней при любой возможности, однако за неделю до его ранения Роталашт вернулась в Рекюсбон, где собиралась пробыть до Рождества. Планы влюбленных изменило ранение Телгира, хотя и легкое, и теперь они обменивались короткими письмами: Офальд писал мало, потому что ему тяжело было одевать свои тяжеловесные мысли в легкую одежду рифаянцского языка, а Роталашт просто не знала, о чем писать, да еще к тому же стеснялась своих ошибок в правописании, которые допускала довольно часто.

В декабре Телгир отправился в Хеннюм в распоряжение запасного батальона 2-го пехотного полка, но тут же получил полагающийся ему десятидневный отпуск. Он провел два дня у приютившего его Оппа, а потом прожил неделю у адвоката Стрэна Пехпа, с которым сблизился еще до войны, обсуждая будущее Римнагеи в хеннюмском кафе, и состоял в постоянной переписке. В главном городе Вабаяри Офальда ждало очередное потрясение. Хеннюм сильно изменился, по мнению Телгира, далеко не в лучшую сторону.

– Постоянные гнев, проклятия, недовольство всем происходящим, – жаловался он, сидя в уютной гостиной Пехпов за чашкой ароматного чая. – Все смотрят с подозрением, лица злые, глаза бегают, губы поджаты. Куда подевался мой любимый Хеннюм с его радостным энтузиазмом перед великим будущим?

Жители Вабаяри, как это было принято по всей римнагской империи, винили в быстрых темпах инфляции, дефиците продовольствия и неудачах на фронте соседний Сяспиру, где были убеждены, что именно вабаярийские снобизм и лень мешают Римнагее развиваться, побеждать и продвигаться на всех фронтах семимильными шагами. Единственное, в чем соглашались вабаярийцы и сяспируйцы – что Ребтегвюрм уж точно хуже кого бы то ни было в империи.

Помимо всеобщей озлобленности и упаднического настроения Телгира неприятно поразило количество йеревов, занимавших, как ему показалось, все возможные и невозможные должности в военных канцеляриях.

– Кажется, каждый писарь – йерев, и каждый йерев – писарь, – говорил он Пехпу. – Они должны быть на фронте и воевать за нашу страну, а не отсиживаться в уютных конторах, набивая брюхо.

Подобные высказывания слышались в Хеннюме повсюду, поэтому Стрэн согласно кивал, разделяя негодование Офальда, два года воевавшего за Римнагею. На улицах города все чаще можно было увидеть дома, на стенах которых появлялись оскорбительные для йеревов надписи, некоторые газеты не переставали публиковать карикатуры с гротескными носатыми толстяками, забирающими тарелки с горячим обедом прямо из-под носа голодных тощих рабочих, но это по-прежнему были отдельные голоса, никак не желавшие складываться в один мощный хор.

Однажды, когда адвокат угощал приятеля завтраком в их любимом кафе, Телгир увидел проезжавший мимо шикарный автомобиль, из окна которого со скучающим видом смотрел на город толстый йерев, банкир, судя по внешнему виду. Офальд в ярости швырнул вилку на стол и громко заговорил, обращаясь ко всем посетителям:

– Пока наши братья дерутся с наглыми захватчиками по всей Повере, защищая родину от иноземной швали, некоторые кровососы отлично устроились в тихом тылу! Их троны покоятся на костях погибших, а их миллионы политы кровью честных солдат!

Люди заоборачивались на оратора, который вскочил, комкая в руках накрахмаленную салфетку.

– Они набивают мошну, пока мы страдаем! Они живут в свое удовольствие, пока мы проливаем кровь, чтобы защитить их богатые, набитые золотом и серебром дома! Они контролируют прессу, которая по их заказу клепает лживые статейки, принижающие наши победы и умаляющие силу и мощь нашей нации! Их алчность делает Римнагею ненавистной для всего мира, и пока они богатеют на военных заказах и поставках мы вынуждены терпеть постоянный рост цен!

Йеревская семья из четырех человек, мирно завтракавшая за два столика от Телгира, поспешила покинуть кафе, бросив официанту несколько купюр. Остальные посетители смотрели на Офальда с несколько пренебрежительным интересом, как на зарвавшегося клоуна, плоско пошутившего в промежутке между номерами во время представления шапито.

– Вся наша промышленность контролируется финансистами йеревами, – уже почти кричал Телгир, отмахиваясь от дергавшего его за рукав Стрэна, – которые только и мечтают об уничтожении свободной Римнагеи и установлении своей ксармисткой власти!

Последователи учения Ларка Ксарма, конечно, не были поголовно йеревами, но определенная прослойка йеревской интеллигенции живо интересовалась трудами этого философа и соавтора манифеста коммунистов, ратовавших за равенство, общественную собственность и победу рабочего класса над капиталистическим меньшинством. Офальд с тревогой наблюдал, как теории Ксарма вместе с их символом, красным знаменем, завоевывают все больше сторонников, видя в последователях его учения опасность для единой великой римнагской империи.

К разбушевавшемуся солдату направились два дюжих официанта, и Пехп, извинившись перед присутствующими за своего вспыльчивого друга, ветерана войны, утащил за собой Офальда, оставив щедрые чаевые.

– Я вас не узнаю, Телгир, – выговаривал он ему, быстро шагая по обдуваемой поземкой мостовой и зябко передергивая плечами. – Можно понять и даже разделить ваше волнение, но мы с вами не на стачке и не на митинге, дорогой мой.

– Простите, – мрачно сказал Офальд, глядя перед собой. – Я не сдержался, а после слишком увлекся.

Он взял адвоката за рукав и остановился, глядя ему в глаза.

– Стрэн, мне действительно очень тяжело находиться в Хеннюме. Он изменился в худшую сторону, и эти изменения пугают меня.

– Не волнуйтесь, друг мой, – мягко сказал Пехп. – Военное время не может не быть испытанием для любой, даже самой сильной нации, но мы-то с вами знаем, что римнагцы с честью выдержат и его, достойно преодолеют все препятствия и станут еще сильнее и сплоченнее, чем были до того.

Телгир кивнул, однако лицо его не прояснилось.

– Я боюсь, – медленно сказал он, – что главные испытания ждут нас впереди, и они никак не будут связаны с этой войной. Слишком тугой и сложный узел стягивает сейчас нашу родину, чтобы его можно было просто перерубить мечом и пойти дальше. Иногда мне кажется, что я предвижу будущее, и оно меня пугает гораздо сильнее, чем восхищает. Наша несчастная Римнагея, с ее обязательствами перед Ивстаяром, топтанием на западе, боязливыми вылазками на восток и туманом на юге пока еще стоит крепко, но змеи уже показались из воды, чтобы опутать этого Ноалоока и задушить в смертельных объятиях.

– Не будьте столь мрачны, Офальд. Наслаждайтесь последними днями перед возвращением в армию и продолжайте защищать нас, скромных труженников тыла. Мы обязательно победим и выстроим, как вы сами всегда говорили, величайшую поверскую державу, до которой не дотянуться будет ни Ланиягу, ни Рифаянцу, ни уж тем более этому полудикому Сясиору, правитель которого думает, что войну можно выиграть если отправить во все бреши как можно больше солдат. Римнагея станет главной страной континента, я в этом уверен!

– Бог да услышит вас, Стрэн, – печально сказал Телгир. – Но мое лечение и без того слишком затянулось. Я сегодня же отправлю прошение о возвращении на фронт. Нашей родине нужен каждый ее солдат.

Пехп молча пожал Офальду руку и в порыве чувств обнял его. Уже через два дня Телгир оказался в запасном батальоне 2-го пехотного полка в Хеннюме, и после оживленной переписки с лейтенантом Манедивом из штаба полка имени Тилса, у которого просил помощи и содействия, добился разрешения на перевод. В феврале он воссоединился с Роталашт, а в марте вернулся на передовую в составе своего 16-го пехотного Вабарийского полка.

Глава восемнадцатая. 29 лет

Смейр и Никам, Рифаянц – Грербнюн и Квезапаль, Римнагея. Июль – ноябрь

Два года спустя даже самым несведущим в военных вопросах римнагцам было ясно, что Великая война, в которую оказались вовлечены 38 стран и 70 миллионов человек, для Римнагеи проиграна. Несмотря на мимолетный успех первой фазы весеннего наступления, целью которого было окружить и уничтожить ланиягские войска, чтобы прорваться вглубь территории Рифаянца, не пересекаясь при этом с основной частью рифаянцской армии, дальнейшие действия римнагских войск оставляли желать лучшего.

Командование торопилось провести операцию, поскольку к месту боевых действий на помощь союзникам начали прибывать из-за океана маарикенские войска – Маарике объявил войну Римнагее еще в прошлом апреле – и к концу лета численный перевес союзной армии был бы совсем угрожающим. Но нынешней весной ситуация казалась благоприятной для римнагского командования. За полгода до этого в Сясиоре произошла очередная революция, после которой он тут же вышел из войны на крайне неблагоприятных для себя условиях. Римнагцы перебросили войска с восточного фронта на западный и начали лихорадочную подготовку к наступлению.

За шестнадцать дней в марте и апреле армия продвинулась вглубь Рифаянца почти на 90 километров, однако ей так и не удалось достигнуть своей основной цели и разделить союзников, окружив ланиягские войска. А затем быстрый темп продвижения снизился из-за плохой логистики, что привело к проблемам со снабжением и отсутствию свежих резервов, тогда как неприятель на треть обновил состав своей армии за счет своевременной переброски солдат в зону боевых действий. Вторая и третья фазы наступления также не принесли желаемого результата, несмотря на артиллерийские обстрелы дальним огнем рифаянцской столицы, Рижапа, и захваченные римнагцами 50 тысяч пленных и 800 орудий. Таким образом, в середине июля начальник штаба римнагских войск генерал Хэри Дрефлонюд, бессменный помощник и заместитель главнокомандующего Упаля Бнергнигуда, предпринял попытку масштабной атаки на две группы рифаянцских войск, к западу и к востоку от старинного города Смейр, в надежде отвлечь основные силы ланиягцев, успешно оборонявшихся в Егильябе, и ударить по их позициям оставшейся частью армии.

На помощь рифаянцам пришли маарикенские дивизии, недавно сформированный 22-й ланиягский корпус и алиятийские войска (Алияти поначалу был на стороне Римнагеи и Ивстаяра, хоть и не участвовал в боевых действиях, но меньше чем через год после начала войны переметнулся на сторону союзников). Всего в битве при реке Ранме принимали участие два с половиной миллиона человек. Наступление римнагцев захлебнулось уже через три дня после его начала, и союзники перешли в контратаку.

В последний день июля заместитель командующего полка имени Тилса Дигон одобрил рекомендацию лейтенанта Огху Намтума о награждении посыльных штаба Офальда Телгира и Стрэна Дшимта Бронзовым стягом первой степени. Во время особенно тяжелого боя, когда произошел обрыв телефонной линии, лейтенант отправил посыльных из штаб-квартиры командования на передовую с важной депешей, пообещав представить к награде того, кто доставит сообщение. Под шквальным огнем оба посыльных сумели добраться до адресата и вернуться в расположение штаба. По иронии судьбы, свою главную военную награду Офальд получил благодаря йереву.

* * *

К тому времени прошло чуть меньше года с того раза, как Телгир в последний раз видел Роталашт. Его полк расквартировали в егильябской деревушке Орайде в конце мая, и он поселился у местного крестьянина Езфоя Суглата, в доме неподалеку от старинной церкви святого Тирнама, которую Офальд с удовольствием нарисовал. Роталашт поселилась вместе с любовником, но в начале июля полк вновь направили к линии фронта у городка Лермлофь. Девушка поначалу перебралась в Нурф, куда Телгир приезжал еще несколько раз, а месяц спустя уехала в деревушку Неклес, в дом своих старых знакомых Ризеде и Леднам Акби, крестьянской четы, жившей в большой усадьбе. Офальд отправил ей несколько писем, но к концу сентября окончательно выкинул из головы Роталашт, уехав в восемнадцатидневный отпуск в Тишапль, к тете по материнской линии Зиреяте.

Причина подобного поведения Телгира была проста и банальна: в июле Роталашт обнаружила, что она беременна. Однако Офальд в минуту необычной для него откровенности признался Стрэну, что сильно сомневается, его ли это ребенок: он искренне считал себя бесплодным и полагал, что это особое подтверждение пока до конца неизвестного, но, без сомнения, высшего его предназначения. Правда, последней мыслью ефрейтор не делился ни с кем. Кроме того, поверхностная и недалекая девушка начала надоедать Телгиру. Она вполне устраивала его в качестве покорного слушателя, которых он искал для себя всю жизнь, а постельные утехи подняли самооценку Офальда, несмотря на то, что он осознавал примитивность подобного самоутверждения. Пока она моталась вслед за его полком по тыловым квартирам и ждала его после ранения, он еще не чувствовал себя связанным какими-то обязательствами, и даже воспользовался услугами проститутки в Хеннюме, ища выход скопившейся в нем негативной энергии. Однако ребенок должен был изменить всю их жизнь, и к подобным изменениям Офальд готов никак не был.

В Тишапле Телгир наслаждался заслуженным отдыхом, ни разу не вспомнив о Роталашт. Он нарисовал несколько пейзажей, много спал, и по три раза в день поглощал еду огромными порциями, без разбора впихивая в себя все, что было на столе, за исключением мяса, которое ел очень редко еще с тринадцати лет. Ему нравился большой богатый дом Зиреяте, самой зажиточной из трех сестер, удачно вышедшей замуж за рачительного крестьянина. Тетушка не приставала к нему с лишними расспросами, с удольствием слушала фронтовые байки и ни словом не обмолвилась о его сестрах, Леагне и Улапе, а сам Офальд ни разу о них не спросил. За весь отпуск он только один раз покинул Шитапль, съездив в очаровательный городок Арвайт в четырех километрах от деревни, с его монументальным замком, старинной пивоварней и остатками крепостной стены. Отсюда Телгир отправил открытки полковым товарищам Стрэну, Камсу и еще одному посыльному штаба, Дюльфолу Лофтресрехаку, вместе с которым был ранен и лежал в госпитале в Елецби. В своих коротких письмах он с восторгом описал ивстаярскую природу (в том году выдался необычайно теплый октябрь, практически без дождей), приветливых местных жителей, с большим уважением относившихся к римнагскому солдату, и подчеркнул, что именно за такое мирное существование римнагской нации они и воюют.

Вернувшись в полк, Офальд вновь оказался в тылу, в крохотной деревушке Тетай, в пятнадцати километрах к югу от города Сарар, где еще весной велись кровопролитные бои, в которых союзники потеряли больше 150 тысяч солдат, в основном из-за провала рифаянцкого наступления, плохо согласованного с ланиягским. Теперь до самой битвы при Ранме полк имени Тилса большую часть времени проводил в резерве, лишь изредка попадая на передовую линию укреплений. Телгир практически не бывал в боевых действиях, превратившись в настоящую штабную крысу, как всех посыльных презрительно (а часто и с завистью) называли солдаты, практически не вылезавшие из окопов.

Дюльфол, поддерживавший связь с Роталашт, с которой сдружился еще в начале года, вернувшись в полк после ранения на месяц раньше Офальда, несколько раз пытался завести с ним разговор о девушке, но натыкался на жесткий, порой даже грубый отпор. Телгир не желал слышать о бывшей любовнице, ее беременности и самочувствии, и вскоре Лофтресрехак понял, что говорить о ней с упрямым ефрейтором бесполезно. Роталашт навсегда исчезла из жизни Телгира.