Офальд

* * *

В конце августа, через двадцать дней после получения Бронзового стяга первой степени, Офальда отправили в недельную служебную командировку в Грербнюн, вабаярийский город в 170 километрах от Хеннюма. Здесь Телгир, почти год не быший в Римнагее, впервые столкнулся с тем, о чем на фронте ходили слухи уже не первый месяц. После эйфории вызванной первыми успехами весеннего наступления, римнагцы окончательно потеряли терпение, и открыто протестовали против войны, уже не первый год разрушавшей их страну. Офальд слышал, что на некоторых фронтах бунтовали и солдаты, недовольные ухудшившимся питанием (из пайков пропало сладкое и урезались нормы выдачи табака), но в полку имени Тилса подобных настроений пока не было. Однако Грербнюн, как весь Вабаяри, бушевал. Рабочих, солдат и небогатых горожан активно и успешно агитировали не подчиняться существующей власти, ведущей Римнагею к гибели. Император Мильвельг Второй, кричали на площадях и в парках, и его правительство толстосумов, богатеющее на страданиях трудового народа, развалило великую державу, втянув ее в разорительную войну. Ораторы призывали к миру любой ценой, чтобы спасти империю, оказавшуюся на краю огромной пропасти, откуда возврата уже не будет.

За протестами в римнагских городах стояла отколовшиеся годом ранее от крупнейшей в стране Социал-Демократической партии левая ячейка независимых социал-демократов, утверждавших на всех углах, что римнагский народ больше не заинтересован в войне, которую поддерживают лишь император и крупнейшие капиталисты державы. Офальда доводили до белого каления безапелляционные высказывания многочисленных ораторов, заявлявших о том, что "армия всецело поддерживает народ, мечтающий сбросить с себя оковы империи и освободиться от бессмысленной, уничтожающей страну войны". Сидя в душных классах на курсах повышения военной квалификации, Телгир слушал нудные лекции вполуха, произнося огромные мысленные монологи об истинных настроениях в солдатской среде, где римнагцы шли на смерть с боевым кличем "Римнагея превыше всего", и проливали кровь за тот самый народ, который, якобы, поддерживали в его травоядном стремлении к миру любой ценой. Социал-демократы, как и коммунисты, были для него жалкой бандой обманщиков, шайкой тыловых героев, лишь по стечению обстоятельств и с помощью пропаганды союзников (ланиягцы и рифаянцы буквально наводняли Римнагею листовками с лозунгами, вроде "Победа союзников близка, страна стоит перед революцией") получившие возможность как следует промыть мозги простому народу. Рабочие, ведомые этими горлопанами, организовывали забастовки на заводах, горожане все чаще собирались в парках и на площадях на митинги, и даже некоторые солдаты подвергались этой заразе, пока еще не бросая оружие и не протестуя открыто, но обсуждая весьма крамольные вещи на привалах и в тылу. Они кивали на Сясиор, где в феврале прошлого года революция свергла императора Инайлока Второго, правившего без малого 23 года двоюродного брата римнагского Мильвельга, а полгода спустя новое вооруженное восстание превратило огромную страну в коммунистическую державу, поспешившую заключить крайне выгодный для увязшей на востоке Римнагеи мир – что, впрочем, по мнению агитаторов лишь продлило агонию империи.

Офальду казалось, что социал-демократы приносят римнагский народ в жертву собственным политическим и сластолюбивым амбициям, стремясь развалить страну, чтобы захватить власть и набить собственные карманы. Он ясно видел за их речами гибель Римнагеи, и ощущал огромную поддержку этих обманщиков. Его возмущало, что умами и настроениями народа овладевают тыловые горлопаны, не нюхавшие пороха в те дни, когда любой здоровый римнагец должен был защищать свою страну с оружием в руках. В свободные от учебы часы Телгир бродил по старинному городу, взрастившему в свое время великого художника Ердюра, с отвращением обходил подальше многочисленные митинги, безразлично скользил пустым взглядом по великолепным зданиям площади Крахматпут и даже не зашел в огромный Римнагский национальный музей: мысли его были далеки от искусства. Грербнюн остался в памяти Офальда одним расплывчатым дрожащим пятном, без четких контуров и границ, которые невозможно было бы разглядеть мутными от ярости и бессилия глазами двадцатидевятилетного ефрейтора, смертельно боявшегося за будущее своей страны.

Телгир вернулся в полк, где его ждало новое потрясение. В сентябре состав изрядно потрепанного 16-го пехотного полка имени Тилса пополнился многочисленными новобранцами, ленивыми, расхристанными и плохо подготовленными солдатами, которые к ужасу Офальда тут же завели речь о бесполезной войне, слабом императоре, его жадном окружении и обедневшем, выжатом досуха римнагском народе, уставшем от грабителей в правительстве и идиотов в высшем командовании. Телгир даже не пытался возражать: бунтовщиков было явное большинство, да и некоторые из старых солдат все внимательнее прислушивались к этим крамольным высказываниям. До открытых призывов сложить оружие дело пока не дошло, но армия все больше напоминала пороховую бочку с длинным и уже подожженным фитилем. В последний день сентября правительство Римнагеи подало в отставку, и через три дня у страны появился новый канцлер, Иснимакамил, который тут же попытался договориться (не поставив об этом в известность никого из своих противников в Повере) с Маарике о начале мирных переговоров на унизительных для Римнагеи условиях. Известие об этом шаге стало очередным ударом по моральному состоянию как солдат на фронте, так и жителей страны в тылу. Обращение римнагского канцлера к главе Маарике Дорву Новсилю, еще в январе сформировавшему перечень условий, которые должна выполнить Римнагея для начала мирных переговоров (настолько же невыполнимых, как и те, что были перечислены в ультиматуме Ивстаяра, давшем формальный повод для начала Великой войны), было фактическим признанием римнагского поражения. Мало того, Новсиль долгое время тянул с ответом, поставив императора и канцлера в унизительное положение. В итоге, боевые действия продолжались с прежней интенсивностью.

Ланиягцы наступали по всему западному фронту, атакуя цеплявшихся за свои укрепления римнагцев. Ожесточенные бои шли и у границы Егильяба и Рифаянца, под деревушкой Никам. В этих местах полк Телгнира воевал осенью четыре года назад, здесь же штурмовал позиции ланиягцев прошлым летом и сюда же вернулся опять, теснимый армией союзников. Это четырехлетнее топтание на относительно узкой полосе западного фронта выматывало обе противоборствующие стороны, однако старые римнагские солдаты, в третий раз вернувшиеся на то же поле боя, были подавлены едва ли не сильнее остальных. В середине октября наступавшие ланиягцы начали обстреливать позиции римнагцев, укрепившихся на небольшом холме к югу от Никама, газовыми снарядами, содержащими печально известный горчичный газ, прозванный на фронтах Великой войны "желтой смертью". Обстрел продолжался с вечера до утра. С первыми лучами рассвета Офальд, отправившийся со срочной депешей из штаба к укреплениям на левом фланге, услышал сильный хлопок, пробегая по траншее связи. В то же мгновение он почувствовал теплую упругую волну, которая, как мягкий кулак, отбросила его назад. В ушах немедленно зазвенело, во рту появился привкус крови, бывшей почему-то жгуче-горькой, волной нахлынула тошнота, а глаза мгновенно заволокло слезами. В следующие секунды Телгир почувствовал страшную резь под крепко зажмуренными веками. Он закричал от боли, и кто-то потащил его прочь, зажав ему рот пахнущей оружейным маслом рукой. Трефойер почувствовал, как его тело перевалили через какое-то ограждение, протащили несколько десятков метров по земле, а затем довольно бесцеремонно спустили в траншею и поставили на ноги.

– Идти можешь? – услышал Офальд чей-то деловитый голос сквозь сильный звон в ушах.

– Да, – проскрипел он чужим голосом, попробовав сделать неуверенный шаг. Глаза его по-прежнему были плотно закрыты, по лицу струились слезы вперемешку с кровью.

– Тогда иди прямо, держись за стенку окопа, только ноги переставляй аккуратно. Через пару сотен метров выйдешь на санитарный пункт. И пригнись давай, тут шрапнелью зацепить может.

Нелепо изогнувшись, Телгир заковылял в указанном направлении, несколько раз споткнувшись и чуть не упав. В тот же день его с сильным отравлением горчичным газом отправили в полевой госпиталь в егильябский Даренадо, а через неделю перевезли в городок Квезапаль в северной Римнагее для дальнейшего лечения. К тому времени Офальд полностью ослеп.

Глава девятнадцатая. 29 лет. Продолжение

Квезапаль – Хеннюм, Римнагея. Ноябрь – март

Госпиталь в Квезапале был на хорошем счету у солдат и офицеров. Персонал здесь был участливым, питание вполне сносным, койки удобными, и в палатах пахло чистотой и карболкой, а не гниющими ранами и протухшей кислой капустой. Телгира, который лишь через неделю после поступления сюда начал смутно различать очертания предметов, но все еще страдал от невыносимой боли в глазах, угнетала его бепомощность в те самые дни, когда решалась судьба Римнагеи. Он не мог читать газет, а желающих читать вслух ослепшему воину (его недавно повысили до капрала) с пропитанной раствором солей натрия повязкой, закрывавшей поллица, не нашлось. Офальду приходилось ориентироваться в сложившейся в стране ситуации лишь по разговорам других больных, которые не слишком разбирались в политике и лишь ругали плохо проваренное мясо за обедом, травили байки о своих фронтовых подвигах и обсуждали победы над женским полом. Но даже обрывочные сведения, доходившие до Телгира, повергали его в ужас. На флоте начались масштабные возмущения, стачки в некоторых городах переросли в вооруженные столкновения со множеством раненых, солдаты на фронте начали демонстративно бросать оружие.

В начале ноября к лазарету подкатили два грузовых автомобиля с матросами, которые, стоя в кузове за самодельной трибуной, призывали к революции. Офальд в панике вернулся в палату и заговорил с одним из вабаярийцев, лежавших с ним в госпитале. Он снова и снова спрашивал, думает ли тот, что готовящаяся измена Римнагее – это местное явление, или она, словно пожар, охватит всю страну? К разговору подключились еще несколько уроженцев Вабаяри, и все они сошлись в уверенности, что злая воля нескольких дерущих горло ксармистов-йеревчиков не сможет побороть врожденную преданность к королю Игдюлву Третьему и всей его династии. Этим солдатам казалось, что так называемая революция в Римнагее ограничится несколькими днями путча на флоте, после чего истинно римнагское благоразумие возьмет верх над коммунистской риторикой и лживыми ксармистскими обещаниями, кружившими голову йеревской молодежи. Однако вести, ежедневно приходившие со всей страны и с фронта, становились все более тревожными. Слова "капитуляция" и "революция" склонялись и повторялись на все лады, и от страха перед пучиной, в которую погружалась Римнагея, Офальд практически перестал спать. Вабаярийцы, сдружившиеся с Телгиром, зачитывали ему вслух последние новости, а вскоре он и сам начал разбирать заголовки и заметки, набранные крупным шрифтом. Врачи пообещали Офальду, что зрение к нему вскоре вернется практически в полной мере, хотя и сомневались, что он сможет учиться архитектуре и рисовать. Поглощенный судьбой страны, которую он давно считал родной, Телгир практически не обратил внимания на эти мрачные прогнозы.

Развязка наступила в середине второй недели ноября. Промозглым серым утром в палату Офальда, где лежали еще три десятка человек, вошел священник, служивший при лазарете, сухонький маленький старик с дрожащими в волнении белыми губами. Надтреснутым голосом он пригласил всех ходячих раненых в зал для собраний, который заполнился до отказа в считанные минуты. В гробовой тишине священник произнес короткую прочувствованную речь. Римнагея перестала быть империей и стала республикой – то есть государством, где органы государственной власти избираются лишь на определенный срок, и граждане наделяются политическими правами. Мильвельг отрекся от престола и бежал в Диланоляг, а Иснимакамил передал свои полномочия лидеру социал-демократов Дирфирху Тэберу. Старик напомнил о заслугах императорского дома перед Римнагеей и призвал молиться Всевышнему, чтобы он "ниспослал благословение на все эти перемены" и "не оставил наш народ в будущие времена". В зале по-прежнему было тихо, хотя многие раненые глотали слезы, пораженные этим страшным известием – хотя, казалось, события последних дней должны были подготовить самых упрямых и несообразительных римнагцев к подобному потрясению. Офальд, видевший священника в белесой мути, сидел как громом пораженный, чувствуя, как смертельный холод расползается от мучительно сжавшегося сердца по всему телу. Старик, смахнув слезу, продолжал говорить.

– Римнагея вынуждена прекратить войну. Наше отечество сдается на милость победителей, и результат перемирия будет целиком и полностью зависеть от великодушия наших бывших противников. Мирный договор, без сомнения, станет еще одним тяжелым испытанием, которое, с Божьей помощью, наш народ пройдет с честью и достоинством, как делал это в самые смутные времена своей истории. Да не оставит нас Господь в эту тяжкую годину.

На этих словах Телгир, не выдержав, бросился вон из зала. Голова его пылала, в висках, словно молоточками, стучали последние слова священника, глаза вновь перестали видеть. Ощупью добравшись до своей койки, Офальд зарылся лицом в подушку и залился слезами, немилосердно резавшими воспаленные веки и кожу вокруг глаз. Однако физическая боль его не занимала: боль душевная казалась ему во сто крат сильнее. Он чувствовал стыд за Римнагею, так позорно завершившую военную кампанию, ненависть к йеревским и коммунистским предателям, хитростью и обманом запудривших мозги простым римнагцам, он оплакивал сотни тысяч братьев по оружию, напрасно погибших за свою бедную, одураченную, сдавшуюся красным ксармистским тряпкам страну. Его снедал страх перед собственным будущим: кому нужен ветеран проигранной войны, с гражданством другой страны, без образования, семьи, богатых покровителей и профессии в руках в нищей республике? Он даже не мог продавать рисунки, сделанные им во время войны: его объемистые папки со всеми работами украли год назад во время очередной передислокации полка.

На протяжении нескольких дней Телгир почти не ел и не спал, лихорадочно читал все попадавшие в госпиталь газеты, не обращая внимания на боль в глазах, и записывал отрывочные мысли на подвернувшихся под руку клочках бумаги. Наконец, через четыре дня после речи священника в зале собраний, он принял свое очередное судьбоносное решение. Десять лет назад девятнадцатилетний юноша, сидевший в убогой муниципальной столовой в Неаве, решил учиться самостоятельно, чтобы, не закончив и средней школы, оказаться не менее образованным, чем его сверстники, выпускники университетов. Сейчас двадцатидевятилетний мужчина, оправлявшийся после ранения в госпитале Квезапаля, понял наконец, для чего нужны были два выученных языка, десятки тысяч прочитанных и проанализированных страниц, многочисленные конспекты, дискуссии, речи и монологи.

Он будет политиком.

В тот же день Офальд попросил о выписке и направлении во 2-й Вабаярийский пехотный полк в Хеннюме, в первый запасной батальон которого и был направлен неделю спустя.

* * *

В главном городе Вабаяри Телгир в первый же день повстречал старого фронтового товарища Стрэна Дшимта, бок о бок с которым прослужил много месяцев при штабе полка имени Тилса. Приятели тут же поклялись не разлучаться и вместе противостоять всем сложностям, которых Хеннюм припас для них в большом количестве.

За две недели до прибытия Офальда в Вабаяри здесь произошла быстрая бескровная революция, предводителем которой был импозантный коренастый йерев Трук Ресэйн, уроженец Инбрела, известный каждому жителю Хеннюма своей окладистой седой бородой, пенсне и огромной черной шляпой, неизменными аттрибутами всех политических карикатур на Трука. Этот бывший редактор газеты "Вертфорс", журналист, критик и выходец из Социал-Демократической партии участвовал в хеннюмских забастовках еще в январе, едва избежал тюрьмы по обвинению в государственной измене, и в начале ноября с несколькими сотнями горожан без единого выстрела занял здание парламента Вабаяри, провозгласил падение королевского режима Игдюлва Третьего, который, как и император всей Римнагеи, сбежал за границу, и образование Вабаярийской Социалистической республики. Он с самого начала заявил, что не собирается превращать свою область Римнагеи во второй Сясиор, ставший Сясиорской Советской республикой, где коммунисты объявили о грядущем упразднении частной собственности и всеобщем равенстве. Ресэйн выступал за защиту частной собственности и быстро нажил себе множество врагов, как в крайне правом лагере, считавшем его отъявленным коммунистом и презиравшем его как йерева, так и в крайне левом, недовольном слишком поверхностными социалистскими воззрениями Трука.

Телгиру и Дшимту объявили в казарме о распоряжении бывшего вабаярийского короля, которому Офальд присягал каких-то четыре года назад, считать все обязательства перед старой властью недействительными. Чиновникам, солдатам и офицерам предлагалось действовать дальше без оглядки на данную им присягу. Уже на следующий день после захвата Ресэйном парламента командующий вабаярийскими войсками генерал Лайпешдь заявил, что офицерский корпус с радостью переходит на службу народному государству. Ни солдаты, ни полицейские, ни чиновники не возражали против смены власти, быстро приспособившись к новому порядку вещей. Никто не решился обнажить оружие в защиту королевского дома, да и просто возмущаться свершившейся революцией в Хеннюме люди, кажется, не собирались. В армии командовали солдатские советы, и Вабаяри вскоре охватил настоящий хаос.

– Это какая-то крысиная возня! – горячо говорил Офальд Стрэну, когда они поневоле вынуждены были остаться в казарме полка и их привлекли к караульной службе. – Тарепиорм Мильвельг протянул руку примирения вождям ксармизма, но у этих негодяев нет и не было чести. Уже держа руку императора в своей руке, они нащупывали кинжал другой, чтобы выполнить свою миссию. Их единой целью является уничтожение Римнагеи и римнагского народа, который они успешно пачкают в своих красных тряпках, приспосабливают к собственнному ничтожеству и в конце концов растворят в ордах себе подобных чужаков. Никакое примирение с этими йеревами невозможно. Должен быть однозначный выбор: либо мы, либо они!

Дшимт кивал, соглашаясь, довольствуясь столь любимой Телгиром ролью всеодобряющего молчаливого слушателя. Помимо несения караула приятели решили записаться на сортировку военного обмундирования, где рассчитывали немного подзаработать: с деньгами в стремительно нищающей стране было совсем туго. Инфляция съедала жалкое военное жалование со всеми надбавками за выслугу лет, награды и ранения. Несмотря на постоянную занятость, Офальд вернулся к самообразованию, много читал, с удовольствием изучал брошюры и листовки Римнагского Национального союза с их крайне антийеревской риторикой и в любое свободное время проговаривал многочасовые страстные монологи о своем отношении к окружающей его действительности, хотя единственным его слушателем по-прежнему был лишь Стрэн Дшимт.

В начале февраля, через две недели после того, как на выборах в парламент Вабаяри независимые социал-демократы получили меньше 3% голосов (а победила на них Католическая Вабаярийская народная партия), что означало отставку правительства, первому запасному батальону объявили о наборе добровольцев в охрану лагеря для военнопленных в Шартуйнанте, красивом городе в гористой местности в ста километрах к юго-востоку от Хеннюма. Телгир тут же записался, уговорив сделать это и Дшимта. Обоим хотелось сменить обстановку: они устали от однообразной тупой работы на сортировке и бессмысленных караулов, кроме того, охранникам лагеря полагались различные льготы и поблажки. Через неделю приятели в числе еще двух десятков солдат из 2-го пехотного полка прибыли в Шартуйнантский лагерь, где содержались пленные из Рифаянца и Сясиора, которых нередко использовали для работ в городе и его окрестностях. Офальд и Стрэн поселились в чистых симпатичных домиках, оставшихся от прежних охранников, распущенных по домам стариков из ополчения, и приступили к своим не слишком обременительным обязанностям.

Всего девять дней спустя в Хеннюме произошло громкое убийство. Племянник того самого Лайпешдя, который сразу же после смены власти объявил о лояльности войск народному правительству, Нотан Коар Ливэл, застрелил Трука Ресэйна, направлявшегося в парламент, чтобы официально сложить с себя полномочия главы Вабаяри. Выяснилось, что убийца возненавидел Ресэйна за то, что он был ксармистом, йеревом, уроженцем Инбрела и пацифистом. Особенный гнев Нотана и стоявших за ним ультраправых вабаярийцев вызывали публикации документов под эгидой Трука, в которых римнагское руководство прямо обвинялось в агрессии и развязывании разрушительной Великой войны. Убийство Ресэйна повлекло за собой перестрелку в парламенте, где один из коммунистов тяжело ранил председателя вабаярийского отделения Социал-Демократической партии и убил одного из референтов. Хеннюм бурлил, и атмосфера в главном городе Вабаяри мало чем отличалась от кипящего котла, в который уже превращался в декабре Инбрел, где пытались свергнуть правительство, на улицах воздвигались баррикады и происходили вооруженные столкновения.

В начале марта лагерь в Шартуйнанте ликвидировали, после чего Телгир и Дшимт были вынуждены вернуться в неспокойный Хеннюм. Офальд заразился всеобщим беспокойством, он с трудом выдерживал вынужденное бездействие, когда вокруг происходили политические события, на которые он, ивстаярец без имени, денег и образования, никак не мог повлиять.

– Ты даже не представляешь себе, – горячо говорил он Стрэну, – какое количество планов рождаются, проживают свою короткую жизнь и умирают в моей голове каждый день. Мы на пороге невероятных, судьбоносных изменений в наших судьбах и в судьбе нашей страны. Бог видит, я бы хотел принимать самое деятельное участие в этих изменениях!

– Но ты можешь вступить хотя бы в Союз защиты и борьбы римнагского народа, – замечал Дшимт. – Ты ведь, кажется, разделяешь их взгляды.

Одна из листовок этого Союза, украшенная сактвиасом, висела над койкой Телгира в казарме и призывала разрушить планы мирового йеревского господства, выслать всех йеревов подальше и казнить спекулянтов и коммунистских агитаторов.

– Нет, дорогой друг, я не могу присоединиться к этому полуаморфному еле живому телу, – задумчиво отвечал Телгир. – Надо признаться самому себе: не имея хоть какого-то имени, я не располагаю ни малейшими предпосылками для какой-нибудь целенаправленной деятельности. Но мое время придет, я в этом не сомневаюсь.

Сактвиас, символ, известный еще с глубокой древности, Офальд впервые встретил в трудах Довига Тилса, ивстаярского поэта и оккультиста, сторонника Ершнере и Реюгэла, одним из первых высказавшего идею о божественном происхождении римнагского народа, который, по его мнению, принадлежал к высшей ацеирской расе, зародившейся среди северных льдов много сотен лет назад и заселившей Римнагею. В статьях и книгах Тилса честные и духовно богатые ацеиры, светловолосые голубоглазые гиганты с правильным чертами лица, выгодно отличались от приземистых, носатых, черноволосых, подлых и хитрых йеревов. Первые, с их символом сактвиасом, напоминавшем крест с перпендикулярными ответвлениями на его концах, были образцом для подражания и квинтэссенцией всего того лучшего, что можно было найти в человечестве. Вторые, с их звездой, составленной из двух треугольников, становились воплощением всех людских пороков. Несмотря на явный примитивизм подобного сравнения, у него в Римнагее было множество сторонников, как среди политиков и общественных деятелей, так и среди простого народа. Сактвиас избирали своим символом ячейки панримнагцев в Ивстаяре, а теперь сразу несколько небольших объединений в самой Римнагее украшали им свои брошюры, листовки и воззвания. Телгир, верный своему принципу собирать по крупицам все, что могло бы ему пригодиться в его предполагаемой карьере политика, отмечал для себя строгую привлекательность и общее выражение силы, таящиеся в сактвиасе. Его мозаика из множества сведений об истории, психологии, политике, оккультизме, антропологии и мифологии становилась все более полной, благодаря невероятной памяти этого самоучки и умению сопоставлять и анализировать факты, тщательно отбирать и соединять самые разнообразные знания. Он и сам не знал, что пригодится ему впоследствии, но рачительно собирал знания о символизме сактвиаса у Тилса, коротком и хлестком приветствии ершнерианцев "айльх", идеях тотального избавления от чужеземцев Рэюгела и предложении Ори метить всех бродяг татуировкой с номером на предплечье. При этом Офальд прекрасно осознавал, что он и на этом пути так и останется всего лишь копировальщиком, точно таким же ремесленником, каким он был, перерисовывая открытки в Неаве. Он сознательно выбрал этот путь, накапливая знания, внимательно отслеживая реакцию различных групп населения на все происходящее в Хеннюме, аккумулируя все увиденное, услышанное и прочитанное в своих мысленных конспектах, вырывавшихся наружу в виде монологов, бессменным слушателем которых оставался Стрэн Дшимт. Телгир искренне ненавидел всех смоткинумских ораторов и агитаторов, перевернувших всю Римнагею за каких-то несколько месяцев, откровенно и не скрываясь называя их кучкой йеревских негодяев, однако втайне понимал, что, если он хочет стать по-настоящему успешным политиком, он должен пойти их дорогой и повторить их успех с шумными обещаниями, логическими выводами, построенными на отлично продуманной идеологии, убедительной риторикой, красивой символикой, хлесткими злыми тезисами и великолепной уверенностью в себе и своих утверждениях. Политические платформы "негодяев" и Телгира были диаметрально противоположными, однако средства для достижения их целей не должны были отличаться практически ни в чем.

Офальд по-прежнему, как и в Неаве, старался быть в курсе всего происходившего в Вабаяри, Римнагее и вообще во всей Повере. Он читал множество газет и журналов, в свободное от дежурств время присутствовал на митингах, внимательно прислушивался к дискуссиям и спорам, увлеченно проглатывал любые печатные издания, от скверных оттисков воззваний к истинным патриотам Римнагеи за авторством малочисленных ультраправых вабаярийских диссидентов, до многостраничных брошюр на глянцевой бумаге, издававшихся на деньги йеревских финансистов, поддерживавших ксармистскую риторику.

Бурная политическая жизнь в Хеннюме, за которой пристально наблюдал Телгир, к концу марта превратилась в настоящий парад недовольства и неуверенности, которые выказывали абсолютно все партии и политические течения Вабаяри, от Крестьянского союза до социал-демократов. В конце концов, по следам Гирявена, отделившегося от Ивстаяра еще прошлой осенью и ставшем комммунистическим в марте, так называемые "народные представители" после выступления нескольких сясиорцев, прибывших в Хеннюм поддержать коммунистов, в начале апреля объявили Вабаяри советской республикой. Произошедший неделю спустя путч, во время которого несколько десятков бойцов из оккультного общества Лету, названных по имени легендарной северной страны, откуда, как они верили, произошли ацеиры, попытались сместить действующую вотескую власть, потерпел неудачу. Нелепой Вабаярийской коммунистической республике неожиданно помогло военизированное крыло независимых социал-демократов, после чего Хеннюм вновь объявил себя красным. У города появился комендант, матрос Трук Форьхелэге, ставленник сясиорских коммунистов, которому едва исполнился 21 год.

* * *

На следующий день после путча Офальд и Стрэн после дежурства отправились в пивную неподалеку от площади Лацпирамен, где традиционно собирались члены Лету, правые активисты и другие противники ксармистов и коммунистов. Когда приятели вошли в полутемный просторный зал с длинными деревянными столами, в самом разгаре был стихийный митинг. Сев за один из столов неподалеку от вызвышения для ораторов, Телгир и Дшимт огляделись. Выступавшего молодого человека, плохо выбритого невысокого хеннюмца с редкими зубами и высоким лбом, слушали невнимательно. Молодой человек часто повторялся, суетливо потирал потные руки, говорил с сильным инбрелским акцентом, передергивал плечами и вообще, как довольно громко сказал Офальду и Стрэну их сосед, плотный мужчина средних лет с красным лицом и сизым носом, "жевал кашу из своего же дерьма". Оратор приступил было к особенно заковыристому пассажу, запутался, замекал, и слушатели застучали кружками по столам, требуя, чтобы тот замолчал и ушел с трибуны. Дшимт повернулся к приятелю и вдруг увидел, как тот подобрался, словно пантера перед прыжком. Губы Телгира сжались в тонкую линию, глаза загорелись, усы встопорщились черной щеточкой. Он вскочил, смахнув на пол фуражку, и, даже не заметив этого, вылетел на трибуну.

Публика встретила нового оратора прохладно, но это не смутило Офальда, заложившего левую руку за спину, и начавшего говорить размеренными короткими фразами, отсекая каждый свой тезис сжатой в кулак правой рукой. Голос Телгира менялся, переходя от вкрадчивого почти мурлыкающего баритона к хриплому пронзительному тенору. Уже через минуту все присутствовавшие в пивной обратились в слух, а речь говорившего полилась более плавно, но от этого не менее страстно.

– Убийство Ресэйна, – говорил Офальд, – лишь ускорило течение событий. Вместо плавного выдавливания с политической сцены Вабаяри этого недоправительства слабых социал-демократов, которое несомненно исчезло бы с лица земли с течением времени, мы получили советскую диктатуру, вернее сказать, засилье красных йеревов. Организаторы этой гнусности называют себя патриотами – хотя на самом деле они столкнули с рельсов лишь набиравший ход поезд настоящей римнагской власти. Где мы оказались сейчас? В переполненном ксармистским отродьем Хеннюме, опоганенной красными выродками колыбели римнагской цивилизации. Они уже празднуют свою йеревскую победу, они запрещают нам выходить на улицы после восьми вечера, забирают у хеннюмских детей молоко, чтобы отдать его своим коммунистским солдатам, они под ярлыком конфискации на нужды республики обворовывают самых богатых и добропорядочных римнагцев, чтобы нацепить на своих прокуренных шлюх с их красными платками на головах наши фамильные драгоценности, веками передававшиеся от матери к дочери и от сына к отцу. Они надпечатывают свои символы на наших старых банкнотах и не понимают, что вся эта советская грязь – не более чем крошечная надпечатка на одном-единственном листе многотомной истории великой римнагской нации, которая вот-вот сметет их без остатка, не оставив даже пепла от их красных знамен и звука от их напыщенных лживых речей!

Телгир говорил больше сорока минут, и его не прервали ни разу. Когда он закончил, все полсотни человек, находившиеся в пивной, вскочили на ноги и зааплодировали. Среди них был изумленный Стрэн Дшимт, впервые видевший своего старого боевого товарища во время публичного – да еще и такого успешного! – выступления. Офальд сошел с трибуны под несмолкаемые грохот аплодисментов. Его лицо порозовело, губы растягивались в блаженной улыбке, глаза чуть-чуть косили. Собравшиеся в пивной сгрудились вокруг оратора, хлопали его по плечу, пожимали руку, предлагали угостить пивом, и никто из них не заметил, как быстро выскользнул за дверь невысокий стройный молодой человек с аккуратным пробором и тонкими светлыми усиками, слушавший Телгира с большим вниманием и сидевший в самом дальнем углу пивной.

Глава двадцатая. 30 лет

Хеннюм, Римнагея. Апрель – июль

Через неделю после своего тридцатилетия, ясным воскресным утром Офальд проснулся от грубого стука в дверь казармы. Он снова работал допоздна, читая интереснейший с его точки зрения труд некоего герра Фрусхина о предполагаемом влиянии ацеирской крови на потомство чужеземцев и конспектируя самые острые места. Эту книгу, изданную благодаря сбору средств, организованному обществом Лету, передал Телгиру один из слушавших его в пивной две недели назад вабаярийцев, отставной военный по имени Стентор, зазывавший Офальда и Стрэна немедленно присоединиться к обществу. Книгу Телгир взял, но связывать себя каким бы то ни было обязательствами пока не спешил. Он неожиданно для себя обрел пару десятков единомышленников, разделявших его взгляды, среди которых даже были три-четыре его горячих поклонника. Теперь Офальд точно знал, что он способен убеждать и вести за собой людей, пусть это пока еще всего лишь двадцать завсегдатаев небольшой пивной в центре Хеннюма. Однако, как и куда приложить свои новообретенные умения Телгир все еще не решил. В Вабаяри дело дошло уже до открытых столкновений между коммунистами и правительственными войсками, посланными Инбрелом с целью уничтожить советскую власть. Офальд должен был выждать, чтобы окончательно убедиться, как действовать дальше.

Стук повторился, и Телгир быстро вскочил со своей койки. Просторная казарма с низким потолком была пуста: воскресные дни солдаты, которым не надо было дежурить в части, старались проводить в городе, а Стрэн демобилизовался еще в начале апреля, и теперь подрабатывал рисовальщиком вывесок. В одних кальсонах Офальд добежал до двери.

– Кто? – хриплым со сна голосом спросил он.

– Открывайте, – донеслось из-за массивной створки, – советская власть.

Телгир стремительно ринулся к своему шкафчику, крикнув на ходу:

– Одну секунду!

Он мгновенно напялил на себя выгоревшую рубашку военного образца с красной повязкой на рукаве и темно-зеленые штаны свободного покроя, метнулся к общему письменному столу, где с ночи лежала книга Фрусхина, затолкал ее вместе со своим блокнотом под чью-то кровать и вытащил из бокового ящика клеенчатую тетрадь и пухлый потрепанный том. В дверь заколотили с удвоенной силой, кажется, прикладом. Офальд раскрыл книгу, бросил на столешницу тетрадь и бросился открывать. В комнату ворвались три небритых матроса с винтовками. От всех троих несло кислым духом немытых тел и перегаром, на форменных фуражках пламенели красные кокарды, напомаженные чубы лихо топорщились над лбами. Старший матрос, конопатый детина с самокруткой в зубах, оглядел Телгира с головы до ног.