Офальд

– Эк его разбирает, – сказал он хриплым низким голосом. – Как бы пуп не сорвал.

В ответ раздалось несколько смешков. Офальд нахмурился.

– По сути, он прав, – сказал юноша, отложив кисть и пристально посмотрев на Иамоиха. – Без железной руки и жестких мер по объединению множества наций в одну никакое государство долго не выстоит. Примеров в истории множество.

Дьешнел пожал плечами.

– По мне, так это не нашего ума дело, юноша.

– А чьего же? – резко спросил Телгир. – Желаете оставить империю на откуп меньшинствам, только ослабляющим ее влияние в Повере? Над Ивстаяром и так уже смеются в некоторых странах. Это недопустимо!

– Послушайте, молодой человек, – вмешался Галн, неприязненно посмотрев на собеседников, – давайте отложим политическую дискуссию до вечера. Хотите поспорить – отправляйтесь в соседний зал. А здесь вы мешаете, у меня срочный заказ.

Ньяка одобрительно хмыкнул, Дьешнел ухмыльнулся и в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь гулом и отдельными выкриками из соседнего зала. Офальд набычился и повернулся к своей акварели. Он презирал этих мягкотелых вялых и никчемных людей, которых интересовало лишь сколько крон им заплатят за работу, да когда в пивную напротив завезут свежее пиво. Телгир с удовольствием присоединился бы к дискуссии в зале для курящих, но ему нужно было закончить картину: Хайдрольн Шинах несколько раз повторил, что заказ срочный. Со вздохом Офальд вернулся к готической башне ратуши, сосредоточенно обрисовывая черный циферблат часов с белыми цифрами.

* * *

С Шинахом Телгир познакомился в самый мрачный период своей, пока еще короткой жизни. Весной прошлого года хозяйка квартиры на Расельфешбретс умерла, а ее сын тут же поднял плату за койку до двенадцати крон. Деньги, выданные Ганиноа, закончились к осени, а сиротской пенсии не хватало и на еду, и на жилье. В больнице милосердных сестер неподалеку от улицы Геспашемтурс, где Офальд прожил с Бекучиком несколько месяцев, давали бесплатный суп. Однажды, стоя в очереди за водянистой похлебкой, Телгир увидел на другой стороне улицы фрау Искарц, семенившую куда-то по делам. Она также заметила юношу, и не сдержала тихого вскрика. Когда-то аккуратный и хорошо одетый бывший жилец выглядел не лучшим образом. Костюм истрепался, башмаки потрескались, волосы и усы неряшливо отросли. Юноша кивком головы поприветствовал бывшую хозяйку и быстро отвернулся.

В сентябре Офальду пришлось съехать из комнаты, когда он не смог внести плату за следующий месяц. Несколько вечеров, пока у него оставалось еще пара крон, он провел в дешевой кофейне на Шактайзресерс, а потом ему пришлось ночевать на скамейках в парке, откуда юношу постоянно гоняли полицейские. На четвертый день голод вынудил его просить милостыню, но первый же хорошо одетый господин, у которого Офальд попросил несколько геллеров на еду, ударил его тростью по руке, пригрозив вызвать полицию, если тот немедленно не уберется прочь. Рука распухла и болела неделю. Наконец, Телгир, которому один старый нищий предложил попытать счастья в приюте для бездомных, оказался в неавском районе Лимданг, где за год до того столичные власти под предводительством бургомистра Ларка Рэюгела открыли огромный приют, который мог одновременно принять тысячу бездомных – хоть это и была капля в море, поскольку в блестящем Неаве, четвертом по величине городе мира, на улице ночевали десятки тысяч оборванцев. Лимдангский приют был желанным пристанищем для любого из них. В первую же зиму перед входом в массивное здание собирались очереди до полутора тысяч человек. Работники приюта почти каждое утро находили на ступенях крыльца один-два трупа: те, кому не хватило места, засыпали прямо у входа в вожделенный чертог и замерзали насмерть. Город обычно игнорировал подобные случаи, а газеты разражались гневно-скорбными статьями только когда среди замерзших был ребенок – то есть не больше двух-трех раз в месяц.

Порядки в лимдангском приюте были строгими. На входе каждого из новоприбывших встречали два дюжих мужчины, выдававших бездомным пропуска в помещение для дезинфекции и мытья. Пока те мылись, одежду тщательно обрабатывали средством от насекомых, из-за чего уже после нескольких таких процедур она становилась мягкой и скользкой на ощупь, теряя первоначальный цвет. Темно-синий в полоску костюм Телгира всего за два месяца бродяжничества превратился в одноцветный лиловый. После мытья больным оказывали врачебную помощь, а все остальные получали тарелку горячего супа и кусок хлеба. Поев, новые обитатели приюта получали пропуск на ночлег и отправлялись в спальни, забитые двухэтажными нарами и открывавшиеся по удару колокола ровно в восемь вечера. Утром здание следовало покинуть не позднее, чем в девять утра. Бесплатно в ночлежке можно было находиться не больше недели.

В спальнях лимдангского приюта, помимо сна, можно было купить табак, водку, мыло, бритвенные принадлежности, за небольшую плату починить одежду и обувь или составить официальное прошение. Более опытные бездомные обучали новичков, где и как просить милостыню, куда обращаться за бесплатной едой, в каком еще приюте переночевать или у кого подработать день-другой. Самым ходовым товаром в Лимданге были пропуска на ночлег, которыми прямо в очереди у входа приторговывали особо ловкие субъекты, занимавшие очередь в приют, но ночевавшие при этом в другом месте. Именно в такой многолюдной очереди Телгир и повстречал Хайдрольна Шинаха, бродягу из небольшого городка в Емигоябе, который представлялся то художником, то лакеем, то торговцем, и предпочитал называться Рифцем Ретавлем из Вальгрюнда. Молодые люди (Шинах был старше Телгира на три года) быстро сблизились. Хайдрольн обладал располагающей к себе внешностью, ухитрялся выглядеть более-менее прилично, тратя немалую часть скудных заработков на то, чтобы костюм, шляпа и прическа выглядели опрятно, а также говорил на инбрелском диалекте, вследствие чего его принимали за уроженца столицы Римнагеи – и относились с уважением. Позже выяснилось, что Шинах действительно провел какое-то время в Инбреле – отсидев в тюрьме девять месяцев за подделку документов и кражу.

Офальд и Хайдрольн решили объединиться в борьбе за выживание в неприветливом Неаве, собирая сведения обо всех местах, где можно было получить бесплатный обед или ужин, посещая благотворительные мероприятия, на которых богатые неавцы (в основном, йеревы) раздавали еду и одежду, и перебираясь из приюта в приют.

– Главное, – говорил Шинах, – не попасть под землю.

Телгир кивал, соглашаясь. В то время в канализации Неава жили не меньше восьми тысяч человек, обитая в основном в каналах под Гастрешринс, улицей, построенной на месте старой крепостной стены ивстаярской столицы. Они, словно крысы в лохмотьях и струпьях, предпочитали не показываться на глаза жителям города, влача жалкое существование в постоянном полумраке.

Еще одной большой категорией бездомных были "кирпичники", получившие свое прозвище из-за места их обитания – большого заброшенного кирпичного завода на окраине города, который местные власти собирались снести уже лет десять. Здесь, в зависимости от времени года, жили от одной до двух тысяч человек. Они спали в грязи, подложив под голову два кирпича, накрытых шляпой, и раздевшись до пояса, чтобы спастись от вездесущих вшей.

Во всех приютах Неава действовало железное правило: бездомные не могли оставаться здесь больше недели, и должны были ежедневно покидать ночлежку не позже девяти утра. Офальд и Хайдрольн, выйдя из очередного приюта, посвящали свои дни поискам работы. Несмотря на красноречие и приличный вид Шинаха, приятелям редко удавалось заработать хотя бы несколько крон. Телгир, бледный и исхудавший, со сбитыми ногами и ввалившимися глазами выглядел словно призрак. Он попытался устроиться на стройку, но бригадир презрительно плюнул, завидев такого задохлика в очереди желающих подработать. Хайдрольна взяли на несколько дней на рытье траншей, пока Офальд работал носильщиком на вокзале Станвохбеф, где всего шестнадцать месяцев назад навсегда распрощался с Бекучиком. С наступлением зимы Шинах нанялся чистить снег, но Телгир, у которого не было зимнего пальто, кашлял так сильно, что не справлялся и с этой работой. В середине декабря, когда друзья стояли в очереди в лимдангский приют, Офальда окликнул проходивший мимо студент.

– Эй, Телгир! Как дела, дружище?

Это был один из двух медиков, с которыми юноша делил комнату на Расельфешбретс. Не обращая внимания на гримасу, исказившую лицо Офальда, студент, бывший явно навеселе, продолжал тараторить:

– Ты как, Телгир? Все рисуешь? Мы с Нюгтером давно съехали от этого держиморды Ильдра, снимаем сейчас отличную квартирку на Серштранофте, совсем рядом с тем милым кафе, куда так часто ходили обедать цыпочки из консерватории – ну, ты меня понимаешь! – Он залился дурацким смехом и подмигнул. – Да и хозяйка смотрит сквозь пальцы, если мы возвращаемся домой не одни!

Телгир с досадой глядел на этого балабола, раскрасневшегося, довольного собой и думал, как бы его спровадить, но студент, до которого, наконец, дошло, почему его бывший сосед дрожит от холода, стоя в потрепанном костюме в очереди у приюта для бездомных, скис и быстро ретировался. Офальд повернулся к Шинаху вне себя от злости.

– Ненавижу это! – выпалил он, клацая зубами. – Я этого вертопраха не знаю и знать не хочу, а он лезет ко мне как репей к дворовой собаке!

– Так ты рисуешь? – задумчиво спросил Шинах, пропустив мимо ушей гневную тираду своего друга. – Я хочу сказать, действительно умеешь рисовать?

Офальд смешался.

– Ну да, умею, – мрачно ответил он после паузы.

– Слушай, так может тебе рисовать открытки с видами Неава? Они будут отлично расходиться в гостиницах и на рынках, я сам видел, как такие вещи охотно раскупаются в столице!

– Нет-нет, – запротестовал Телгир. – Этого делать я не буду.

– Боишься, что мастерства не хватит? – прищурился Хайдрольн.

– Причем тут мастерство? – ощерился, тут же клюнув на провокацию, Офальд. – Посмотри на меня, кто купит открытку у такого оборванца? И где мне взять разрешение на торговлю? Меня же сразу сцапает полиция.

– Что ж, эту проблему могу решить я, – самодовольно погладил себя по холеным усикам Шинах.

– Ты? И как же, позволь спросить?

– Я буду продавать все, что ты нарисуешь. А прибыль поделим пополам. Годится?

– Звучит отлично, но мне нужны деньги на бумагу, краски и эстампы для образцов. Пенсию мы проели еще неделю назад, и до января поступлений не предвидится.

– Хм, – промычал Хайдрольн, лихорадочно обдумывая новую проблему. – Быстро я столько не заработаю, а с твоим кашлем не стоит и пытаться наниматься на физическую работу, все равно не возьмут. Тебе совсем не у кого попросить или занять немного деньжат?

– Совсем не у кого. Разве что…

– Разве что?

– У тетушки Ганиноа. Она помогла мне прошлым летом и может быть у нее получится что-то подкинуть мне и сейчас. Но у меня нет ни почтовой бумаги, ни чернил, чтобы написать ей.

– Об этом не волнуйся. На такое письмо несколько геллеров мы наскребем.

Уже через неделю Телгир получил перевод из Шитапля. Ганиноа послала племяннику пятьдесят крон. Половину Офальд потратил на принадлежности для рисования, еще тринадцать крон – на еду, а на оставшиеся деньги купил себе зимнее пальто в государственном ломбарде. Уже через два месяца самый страшный период в жизни Телгира закончился. Друзья переехали в мужское общежитие на Мьенделнам, 27.

* * *

Представительное шестиэтажное здание, выкрашенное в белый цвет, было гордостью столичных властей, содержавших общежитие вместе с благотворительными фондами богатых неавских йеревов. Оно располагалось в одном из промышленных районов Неава, и распахнуло свои двери для молодых холостых постояльцев, работавших на окрестных предприятиях, за пять лет до того, как Офальд и Хайдрольн впервые переступили его порог. Здесь получали вполне сносный кров и приличную пищу, как материальную, так и духовную, 544 человека, и на места в общежитии всегда была очередь: никто не хотел покидать это гостеприимное здание, выгодно отличавшееся от каких-нибудь забитых квартир, где рабочий снимал койку в тесной комнате.

Войдя в массивную дверь общежития, посетитель попадал в роскошный вестибюль с мраморным полом и массивной деревянной стойкой с самым настоящим портье. На первом этаже располагалась столовая с облицованными бледно-зеленым кафелем стенами. Готовили здесь простую, но сытную пищу: супы, котлеты и сосиски, свиное жаркое с гарнирами. Цены были значительно ниже средних по городу. Так, комплексный обед обходился постояльцу в полкроны, суп с хлебом можно было поесть всего за десять геллеров (билет на трамвай стоил в полтора раза дороже). Таким образом, обитатели общежития могли обойтись сорока кронами в месяц, получив комфортабельный ночлег и хороший стол. Тем, кто хотел готовить самостоятельно, предоставлялись в аренду газовые плиты. Телгир, едва переехав, решил попробовать сделать верхнеивстаярский суп по материнскому рецепту, но Шинах, едва попробовав варево, решительно отставил свою тарелку. На этом кулинарные эксперименты Офальда закончились, и друзья питались исключительно приготовленной поварами Мьенделнама едой. На том же этаже была и гордость коменданта общежития – читальня, разделенная на два зала, для курящих и для некурящих, где можно было почитать свежую прессу, журналы, художественную литературу. Здесь стояли письменные столы со стульями и удобные кресла, у одной из стен на небольшом возвышении расположился недурной рояль. За читальней в маленькой комнатке всех желающих принимал врач, причем лечение было бесплатным. В подвале можно было почистить или починить одежду и обувь, оставить велосипед или вещи на хранение. На втором этаже жили комендант общежития и обслуживающий персонал, а на этажах с третьего по шестой были спальни жильцов.

Плата за одно спальное место на Мьенделнам составляла всего две с половиной кроны в неделю (желающие остановиться здесь на одну ночь платили 60 геллеров), при этом постоялец получал в свое распоряжение не койку и не место на нарах, а небольшую спаленку площадью полтора на два метра, в которую искусно втискивались кровать, вешалка, крошечный столик и зеркало. Комнатка запиралась на замок, так что постояльцы могли без боязни оставлять в ней ценные вещи, а постельное белье постоянным жильцам меняли раз в неделю. Освещение было электрическим, отопление – паровым. Офальд впервые в жизни поселился в комнату, которую можно было освещать поворотом электрического выключателя, и вскоре каждый свободный дюйм поверхности его спальни заполонили книги – их он читал в основном по ночам.

Телгир с Шинахом оказались в этом "чуде красоты и дешевизны", как расписывали мьенделнамское общежитие газеты, через два месяца после получения денег от Ганиноа, прождав в очереди на получение вожделенной комнатки семнадцать дней. Купив принадлежности для рисования, Офальд погрузился в работу, рисуя открытки в кофейнях (в забитых полутемных приютах и ночлежках это было невозможно), а Хайдрольн целыми днями рыскал по городу, успешно пристраивая свой товар. Постепенно он оброс связями, и приятелям стали поступать серьезные заказы на тот или иной столичный вид, копии известных картин или открыток. После переезда в общежитие Шинах, увидев хороший потенциал в их маленьком бизнесе, пытался заставить Телгира рисовать больше, но тот не собирался перетруждаться, выдавая по одной картине в два-три дня. Все остальное время Офальд посвящал чтению газет, самообразованию, прогулкам и участию в горячих дискуссиях, постоянно вспыхивавших в читальне по вечерам и выходным. Он держался в стороне от пирушек и совместных развлечений, по-прежнему практически не употреблял алкоголь и не курил, и тратил все деньги на книги, принадлежности для рисования и еду. На обувь и одежду выручки не хватало, поэтому Телгир, в отличие от Шинаха, выглядел крайне непрезентабельно.

* * *

Покончив с центральной башней ратуши, Офальд решил сделать перерыв и открыл книгу о "весне народов" доктора Храбстуга Меркшевса, которую начал читать накануне, конспектируя самые интересные места – подчеркивать и делать заметки на полях в книгах, принадлежащих общежитию, строго воспрещалось. Телгир обладал фотографической памятью, умел запоминать огромные куски текста, цитируя их чуть ли не дословно, и чаще всего вовсе не нуждался в конспектах, делая их скорее для того, чтобы занять руки механической работой, пока новая информация усваивалась и обрабатывалась в голове. Помимо книг, напрямую или косвенно связанных с политикой, мифологией, национальным самосознанием и даже психологией, Офальд ежедневно глотал, практически не пережевывая, все газеты, до которых только мог добраться, а также брошюры, воззвания и листовки большинства партий и сообществ, существовавших в Ивстаяре. Он поглощал это огромное море информации, непрерывно отсеивая все ненужное и складывая остальное, будто мозаику, в свою собственную картину, в свое видение окружающего мира, его славного прошлого, ненавистного настоящего и будущего, которое, по его мнению, следовало строить железной рукой.

В читальню влетел Хайдрольн, отвесил общий полушутовской поклон, сорвав с головы щегольскую шляпу, и, не дожидаясь ответных кивков, быстрыми шагами направился к Офальду.

– Закончил? – не размениваясь на приветствия спросил он отрывисто, заглянул за мольберт и помрачнел. Телгир раздраженно захлопнул книгу.

– Нет, – резко ответил он. – Я что, кули?