Оценить:
 Рейтинг: 0

Офальд

Год написания книги
2020
Теги
<< 1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 29 >>
На страницу:
7 из 29
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

* * *

– Этот фарисей, этот выродок, ублюдочный сын жалкой суки, он… он… – кричал, заикаясь, Офальд, вцепившись тонкими пальцами в дверной косяк. С него лило ручьями, будто прежде, чем ворваться в мастерскую Бекучиков он окунулся в темную воду Науйда прямо в одежде. – Этот гнилой, мерзкий йерев заявил, что это неизлечимо! – выплюнул наконец он слово, которым давился, не в силах его произнести.

Васгут стоял, остолбенев, чувствуя, как холодеет спина вдоль позвоночника.

– Он хочет сказать, что в сорок семь лет человек уже может быть неизлечим? Да он просто не может ее вылечить, бездарность! – Телгир сделал шаг вперед и голос его осекся. – Вонючий йерев, – проговорил он уже без прежнего запала.

– О ком ты?

– О докторе Хлобе, о ком же еще, – устало сказал Офальд и потер мраморно-белый лоб. – Я только что от него.

Доктор Рудэад Хлоб был известным в городе врачом, услугами которого семья Телгиров пользовалась уже два года.

– Мне написала Леагна. Ей скоро рожать, и она уже не может ухаживать за матерью, а той стало хуже. Я приехал сегодня днем и сразу пошел к Хлобу, – глаза Офальда засверкали. – А этот мерзкий докторишка заявил мне своим гнусавым голосом, что она неизлечима! Ей всего сорок семь, Глусть. Всего сорок семь!

Он вытащил правую руку из кармана промокшего насквозь пальто и сжал пальцы в кулак.

– Он сказал, что советовал ей лечь в больницу в мае и в сентябре, когда ей становилось хуже. Но она каждый раз отказывалась и запрещала Улапе и Леагне писать мне. А теперь она даже не может встать с кровати, – пальцы разжались, на белой ладони остались красные следы от ногтей. – Ладно, теперь уже не о чем говорить.

– Я могу тебе чем-то помочь? – спросил его Бекучик, нарушив повисшее в комнате, заваленной обрезками материи и уставленной разномастной мебелью в различных стадиях готовности, тяжелое липкое молчание.

– Чем ты мне можешь помочь, Глусть? – одним уголком рта усмехнулся Телгир.

– Но что ты собираешься делать?

– Буду помогать матери здесь, в Фаруре, – отрезал Офальд и, стремительно развернувшись, вышел на улицу, где бушевал сильный ноябрьский дождь. Васгут бросился за ним, прихватив два старых плаща, свой и отцовский, висевшие на сломанной вешалке в виде оленьей головы.

Друзья редко переписывались после отъезда Телгира в Неав. Отец Бекучика загрузил того работой в мастерской, а в свободное время юноша играл в симфоническом оркестре, поэтому времени на пространные эпистолярные упражнения у него не оставалось. Офальд тоже писал редко и скупо, ни слова не говоря о том, что делает в Неаве, и лишь спрашивая о Нифстеан. Он не привык к поражениям и уж тем более не хотел делиться их горечью с другими, но два прошедших месяца были одними из худших за все восемнадцать лет его жизни.

В тот ясный сентябрьский день он явился в Академию к четверти десятого и предстал перед приемной комиссией, в которую входили его экзаменатор Фрольду Берах, руководитель отделения общей живописи Нитахирс Грекернипль и сам ректор Гмузнид Намлаль. Офальд подал трем профессорам объемистую папку со своими рисунками и вышел за дверь ждать вердикта. Его позвали через десять минут. Говорил, в основном, Берах, подчеркнувший, что юноша с честью прошел первый этап отбора, но его работы, предоставленные комиссии на втором этапе, довольно однообразны.

– Вы совсем не пишете портретов, – негромко сказал Берах. – Ваши пейзажи неплохи, городские зарисовки даже можно назвать превосходными, мы все обратили внимание на отличную прорисовку деталей улиц и очень уверенное владение перспективой и композицией в изображении зданий. Но ваши работы безжизненны, на них практически нет ни людей, ни животных, а любой редкий человек, встречающийся на ваших рисунках, выглядит, словно застывший в витрине лавки портного манекен. Посмотрите, вот здесь у вас гуляющая по набережной пара. Вы могли бы сделать ее центральным объектом вашей работы, но предпочли вот этот угол дома, мост, тротуар, береговую линию. А мужчина и женщина изображены настолько небрежно и схематично, как будто это они являются декорацией, а не все то, что я только что перечислил.

Грекернипль и Намлаль степенно кивали.

– В общем, юноша, – заключил Фрольду Берах, – я вынужден с сожалением сообщить вам, что вы не приняты в неавскую Академию Искусств.

Оглушенный, раздавленный, окаменевший до звона в ушах Офальд не мог вымолвить ни слова.

– Послушайте, Телгир, – заговорил ректор Намлаль. – Ваши здания выглядят очень неплохо. Мы считаем, что ваши способности применятся наилучшим образом в школе архитектуры, а не в школе живописи. Позвольте порекомендовать вам подать документы именно в архитектурную школу. Нам кажется, что именно в этой области вы найдете свое призвание.

Он протянул папку Офальду и попрощался.

Через несколько дней молодого человека ждал новый удар. Для того, чтобы поступить в архитектурную школу студентам требовалось пройти обучение в строительном техникуме, куда не принимали без аттестата об окончании гимназии. Телгир, сознательно отказавшийся продолжать обучение в средней школе и оставшийся без столь нужного ему диплома, был вынужден оставить мысли о поступлении в Академию Искусств. Офальд никому ничего не сообщил, и вместо того, чтобы вернуться в Инцл, остался в Неаве, целыми днями слоняясь по улицам и тратя деньги матери на музеи и театры. Сорваться с места его вынудило только письмо Леагны.

* * *

Вернувшись в Фарур, чтобы ухаживать за больной матерью, Телгир из самолюбивого вспыльчивого дерзкого юноши в мгновение ока превратился в образцовую сиделку. Он мыл полы, готовил, стирал белье и с неослабным вниманием следил за учебой Улапы, которая поклялась перед кроватью больной исправить все свои неудовлетворительные оценки. Брат с сестрой на глазах у матери держались друг с другом с большой теплотой, нередко брались за руки или обнимали друг друга, но едва оказавшись за дверью комнаты фрау Телгир тут же расходились в разные стороны. Офальда тяготили его обязанности по отношению к Улапе, которая казалась ему слишком инфантильной для своего возраста, и, к тому же, была по его мнения явно глуповата. Сестра, в свою очередь, недолюбливала старшего брата, от которого еще два-три года назад нередко получала затрещины и тумаки, и о котором Леагна отзывалась как о лентяе, сидящем на шее больной матери. Но сама Ралка ничего не замечала. Она была счастлива и с удовольствием принимала заботу сына о себе. По утрам они советовались, что стоит приготовить на обед, а по вечерам вся семья собиралась в комнате больной и часами беседовала о событиях прошедшего дня, планах на завтра и прочих нередко пустяковых вещах.

Несмотря на невероятную заботу волшебным образом преобразившегося Телгира, Ралке становилось все хуже. Если в первые две недели после приезда Офальда она еще могла встать с кровати, сделать несколько неуверенных шагов по комнате или перебраться в кресло у окна, то к середине декабря фрау Телгир совсем сдала. Ее мучали постоянные боли, она плакала и кричала по ночам, и морфий, инъекции которого делал ей ассистент доктора Хлоба, участливый плохо одетый человек по фамилии Нейшт, уже не помогал. Офальд терпеливо сносил все тяготы своего положения, лишь на пару часов в день позволяя сиделке взять на себя заботу о матери. Ралка оставалась в сознании до самого конца, и беспрестанно благодарила сына за заботу, заклиная его позаботиться о своем будущем.

– Ради меня, дорогой, ради Улапы, и ради себя самого, – еле слышно шептала она. – Я должна быть спокойна за вас.

– Все будет хорошо, мама, обещаю, – спокойно отвечал сын, пожимая бледную, похожую на птичью лапу руку, и по истончившимся губам больной пробегала мимолетная улыбка.

За три дня до Рождества фрау Телгир умерла.

Офальд отказался от помощи родителей Бекучика, мать которого очень сочувствовала "бедному сироте", и взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Последним желанием Ралки было упокоение на диногленском кладбище, рядом с мужем, поэтому Телгир назначил церемонию на девять часов утра накануне сочельника, чтобы потом перевезти тело матери в Диноглен. Офальд встречался с владельцем похоронного бюро герром Рабуэ, договаривался об аренде экипажей, ездил в типографию, чтобы отпечатать извещение о смерти и сосредоточенно занимался множеством других неизбежных вещей, сопровождающих уход близкого человека. Он не плакал, ничего не ел и почти не спал, сухие глаза припухли, рот был сжат в узкую короткую линию, обычно ухоженные ногти обгрызены до мяса. В разосланном родственникам и близким извещении говорилось:

В день похорон потеплело, выпаший несколько дней назад снег начал таять, а с реки поднялся клочковатый тяжелый туман. В дом на улице Селюбестанг пришли десятка полтора человек: Васгут с родителями, соседи по дому и несколько инцлских знакомых Ралки. Из Тишапля приехали сестры усопшей, Ганиноа и Зиреяте. Одиннадцатилетняя Улапа рыдала, не переставая, Офальд по-прежнему не плакал. Священник благословил покойную, тело уложили в гроб и спустили вниз, поставив на катафалк. За гробом рядом с Телгиром, похожим на белое привидение, облаченное в черное пальто, перчатки и цилиндр, шли Еол Аурлабь и Улапа, меся темную грязно-снежную кашу под ногами. Леагна, которая была на девятом месяце беременности, ехала в закрытом экипаже позади процессии, с ней была Ганиноа. После отпевания в небольшой церкви на улице Гурсетапшаст кортеж двинулся по главной улице Фарура в сторону моста через Науйд. Звон колоколов сопровождал печальную процессию, и одно из окон на втором этаже красивого пепельно-жемчужного дома открылось. Прямо на Офальда смотрела Нифстеан. На мгновение их взгляды встретились, девушка сочувственно кивнула, но Телгир уже отвернулся, глядя прямо перед собой. У моста кортеж ждал второй экипаж, в который сели Улапа и Офальд. Еол присоединился к жене и ее тетке. Процессия отправилась в Диноглен, где тело Ралки Телгир, урожденной Льепцль, было предано земле.

На следующий день в осиротевшем доме Телгиров между Еолом и Офальдом состоялся тяжелый разговор. Зять сообщил шурину (оба презирали друг друга в равной степени), что Улапа поселится в семье Аурлабь. Ее брату чиновник явственно дал понять, что ему в их доме места не найдется. Офальд, тут же уловивший этот более, чем прозрачный намек, мрачно сообщил, что даже не рассчитывал на подобную милость, и что он уедет в Неав, как только уладит все дела, связанные с наследством. Паузу, повисшую после этого заявления, не хотел прерывать ни один из собеседников, сидевших у разных концов большого тяжелого стола. Наконец, Еол поднялся и взялся за шляпу. На холодное приглашение разделить с Еолом и Леагной рождественский ужин юноша ответил грубым отказом, и, выругавшись сквозь зубы, герр Аурлабь вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Через одиннадцать дней Леагна родила девочку Ликагену.

Глава восьмая. 19 лет

Неав, Ивстаяр. Июль

Офальда разбудили звуки рояля. Васгут, встававший ни свет, ни заря, перед уходом в консерваторию решил немного попрактиковаться. Телгир со стоном натянул на голову одеяло и повернулся к стене, но его друг не сбился, с точностью метронома выводя затейливую мелодию Революционного этюда Ношепа в до миноре. Лишь доиграв до последних нот и сыграв их, как и было предписано в листе, "аппассионато", Глусть встал, залпом допил молоко из стеклянной бутылки, стоявшей на столе, схватил половину булки с маслом, и, жуя, вышел из комнаты. Офальд тщетно жмурился под колючим одеялом, пытаясь вернуть безвозвратно потерянный сон, но, поняв бессмысленность этих попыток, приподнялся на локте и вяло оглядел десятки тысяч раз виденную картину: большой рояль у окна, гардероб, рукомойник, две кровати, два стула, стопки книг вдоль стен, буфет и стол, заваленный блокнотами, эскизами, набросками и карандашами с красками. На небольшом островке посреди всего этого стояла пустая бутылка и лежал телгиров завтрак: половина булки, щедро намазанная маслом. Рядом стояла полная кружка молока – Васгут никогда не позволил бы себе доесть или допить последнее. Друзья уже пятый месяц жили на квартире у фрау Искарц, снимая пополам за 20 крон большую комнату, в которой раньше жила сама хозяйка. Бекучик учился в неавской консерватории и давал частные уроки, Офальд, так и не рассказавший приятелю, что не поступил в Академию Искусств, был предоставлен сам себе.

В январе, вскоре после смерти матери, Телгир поехал к своему опекуну Реймахфору, где вместе с ним составил прошение в королевское управление финансов от лица Офальда и Улапы, сирот служащего императорской таможни, с просьбой о назначении им пенсии. Согласно ивстаярским законам, дети государственных служащих младше 24 лет в случае смерти обоих родителей могли получать ежемесячное пособие, размер которого составлял немногим меньше половины вдовьей пенсии. Уже через две недели благодаря хлопотам Реймахфора, простого диногленского крестьянина, который очень сочувствовал брату с сестрой, прошение удовлетворили. Офальд и Улапа теперь получали от государства по 25 крон каждый месяц. Наследство, оставшееся от отца, давало юноше еще 48 крон ежемесячно в течение полугода. Похороны матери Телгир оплатил из ее сбережений, заказав самый дорогой гроб из всех, что были у герра Рабуэ, и покрыв услуги доктора Хлоба, с которым, несмотря на вспышку гнева сразу после приезда из Неава, он очень сблизился за несколько недель, ухаживая за матерью. Оставшиеся деньги Офальд разделил с Улапой. Его доля составила триста крон. Помимо этих денег, у брата с сестрой была довольно внушительная сумма в банке, составлявшая больше двух тысяч крон. Досталась она им так.

Среди родственников матери, живших в Тишапле, к которым Офальд ездил оправляться после легочной болезни, была Грубьлава Телгир, крестьянка, вышедшая замуж за трудолюбивого фермера, нажившая неплохое состояние и скончавшаяся два года назад, пережив мужа на десять лет. Детей у пары не было, поэтому все свое имущество двоюродная бабушка Офальда и Улапы завещала своей сестре Ганиноа, а в случае ее смерти наследство следовало разделить между тремя племянницами Грубьлавы: Ралкой, Ганиноа, названной в честь матери, и Зиеряте. Мать Ралки умерла всего год назад, и солидное наследство ее сестры, согласно завещанию, было разделено на три части. Таким образом, после смерти Ралки Офальд и Улапа получили еще и эти деньги, оставшиеся лежать в банке в качестве вклада под проценты, составлявшие около ста десяти крон в год.

В начале февраля Офальд ехал в Неав довольно обеспеченным молодым человеком с тремястами кронами в кармане и ежемесячным доходом в 75 крон (учитель гимназии с десятилетним стажем получал примерно столько же). За комнату Телгир платил десять крон в месяц, а остальные деньги тратил так, как ему хотелось. Васгуту, приехавшему к Офальду через две недели и поселившемуся с ним в одной комнате, приятель о своем финансовом положении не рассказывал, с удовольствием уписывал домашние продукты, которые фрау Бекучик посылала сыну раз в месяц, и завтракал скромно: хлебом с маслом, иногда с сыром или ветчиной, пил молоко. Друг Телгира получал от родителей тридцать крон в месяц, из которых двадцать отдавал за комнату и аренду рояля, а на остальные жил, пробиваясь частными уроками и подработкой в различных оркестрах, уверенный, что Офальд живет едва ли не скромнее его. Тот же редко себе в чем-то отказывал. Он по-прежнему практически не пользовался городским транспортом, предпочитая ходить по столице пешком, но раз или два в неделю позволял себе пообедать в хорошем ресторане, тогда как Бекучек питался исключительно в муниципальных столовых, покупал одежду, книги, газеты, с удовольствием посещал оперу, кинотеатры, выставки, городские театры и музеи. Неудивительно, что деньги у Телгира таяли с невероятной скоростью, и дня за три до поступления очередных выплат он оставался на мели, действительно живя чуть ли не впроголодь. В мае юноше пришлось опустошить свою часть банковского счета: он не желал пропускать ни одной оперы, продолжал хорошо одеваться, а кроме того на протяжении полутора месяцев платил довольно большие деньги за частные уроки.

Несмотря на такую внешне беспорядочную жизнь, Офальд много, хоть и непоследовательно, работал над собой. Сразу после приезда, вооружившись рекомендательным письмом от хозяйки фарурской квартиры на Селюбестанг, он отправился к профессору Лерролу, известному йеревскому театральному художнику, преподававшему в Неавской школе художественных промыслов. Тот посмотрел рисунки молодого человека, сделал несколько ценных замечаний, и направил его к скульптору Порельнахцу, прекрасному педагогу, у которого юноша несколько недель брал уроки искусства. Порельнахц исправлял работы Телгира, помогал ему с выбором цвета и композиции, учил изображать людей и работать над абстрактными понятиями в живописи. Он также заметил у молодого человека тягу к архитектуре, и рекомендовал ему как следует подумать, не стоит ли в дальнейшем связать свою жизнь именно с этой областью искусства. Офальду и самому казалось, что он нашел наконец свое призвание. Помимо учебы у скульптора Телгир очень много читал, писал пьесы и новеллы, самостоятельно учил ненавистный когда-то рифаянцский, интересовался политикой и старался не пропускать утренних газет.

Юноша встал с кровати, лениво потянулся и пошлепал умываться. Надоевшее молоко он выплеснул за окно, лениво пожевал булку и принялся одеваться, тщательно, как всегда. Сегодня он собирался на утреннее заседание парламента, к которым пристрастился еще прошлой осенью, когда после провала в Академии бродил по городу и случайно оказался на верхней галерее для публики. Постепенно Телгир выучил порядок заседаний, начал узнавать особенно активных депутатов и проникся большим презрением к законодательной власти в огромной Ивстаярско-Гирявенской империи. Министры сидели с надутым и скучающим видом за спинами у без остановки работавших подвижными пальцами стенографистов, председатель парламента, по мнению Офальда, редкий болван, невпопад звонил в свой колокольчик, а депутаты между прениями предпочитали пить кофе и читать газеты в фойе. Во время заседаний звучала ехчская, римнагская, алиятская, гирявенская, пьолашская речь, причем ораторов не слишком заботило, понимают ли их слушатели. Во время прений депутаты орали во все горло, хлопали крышками пюпитров и не обращали никакого внимания на звон колокольчика председателя.

Телгир вышел на Геспашемтурс и повернул на улицу Фохцльшам, по которой деловито сновали неавцы, торопившиеся по своим делам. Это были, в основном, рабочие и студенты: до самых красивых улиц центра ивстаярской столицы от этого довольно дешевого района надо было добираться минут двадцать. Офальд ускорил шаг, решив завернуть по дороге в кофейню на улице Герсикесахн, где подавали великолепные пироги с маком и удивительно ароматный кофе, шагнул за угол и резко остановился как вкопанный. За перекрестком, у универмага "Рогсгренс", стоял лоточник, из восточных йеревов, в своем длинном кафтане и сапогах. На его широком деревянном лотке, висевшем на шее, были разложены пуговицы, подтяжки, шнурки, булавки и прочие мелкие товары. Около йерева стояло несколько праздных зевак, громко и лениво обсуждавших жалкий ассортимент торговца. По ивстаярским законам лоточникам запрещалось просить подаяние, однако этот мужчина, с длинной полуседой бородой и в большой шляпе, из-под которой виднелись мокрые от пота редкие волосы, стоял с протянутой рукой. Какая-то сердобольная горожанка в элегантном желтом платье и кружевным зонтиком того же оттенка только что подала попрошайке несколько мелких монет и неспешно продолжила свой моцион, тот униженно закланялся, благодаря, но вдруг выпрямился и застыл: со стороны площади Шнибезтрен к нему быстрыми шагами направлялся полицейский в темно-зеленом мундире с желтым аксельбантом. Пышные усы этого плотного невысокого мужчины лет сорока воинственно топорщились, смазанные маслом портупея, сапоги и подсумок с гербом империи блестели на солнце. Завороженный предстоящим зрелищем Офальд подошел поближе, краем глаза заметив, что двое зевак удалились быстрыми шагами, а несколько студентов, стоявших поодаль, наоборот, придвинулись к лоточнику. Монеты давно исчезли в одном из объемистых карманов долгополого кафтана, но зоркий страж закона, прекрасно рассмотрев издали протянутую руку торговца, уже требовал от того документы, удостоверяющие личность и разрешение на торговлю. Бумаги у йерева оказались в порядке, он плакал и повторял, что живет только продажей своего товара. Тогда полицейский брезгливо взял его под руку и спросил хриплым низким голосом у собравшейся вокруг кучки людей человек в десять:

– Кто видел, как вот этот господин просил милостыню на улице великого Неава?

Офальда, обычно уклонявшегося от всеобщего внимания, как будто что-то толкнуло в спину.

– Я, герр полицейский, – сказал он, сделав шаг вперед и прикоснувшись к полям шляпы. На йерева Телгир не смотрел.

Тот благосклонно оглядел аккуратно одетого худощавого юношу с ухоженными черными усами.

– Соблаговолите проследовать за нами в участок, чтобы засвидетельствовать ваши показания. Это недалеко, всего три квартала, и не займет много времени.

Офальд кивнул, и полицейский размашистыми шагами отправился вниз по улице, крепко ухватив лоточника за локоть. Прежде, чем юноша отправился вслед за ним, кто-то из зевак одобрительно похлопал молодого человека по плечу, а другой презрительно сказал вслед удаляющейся парочке:

– И это великий римнагский Неав? Вы молодец, юноша!

В участке с Офальдом обращались почтительно, предложив на выбор воду, кофе или чай. Немолодой дежурный офицер быстро взял у него свидетельские показания и попросил присутствовать на досмотре торговца. В кафтане лоточника нашли тысячу крон, зашитых под подкладку. Телгир вышел из участка в глубокой задумчивости. Он уже опоздал к началу заседания парламента, да ему и не хотелось сейчас находиться в шумном людном месте. Юноша развернулся и направился на юго-запад, к своей излюбленной скамейке в укромном уголке великолепного парка Нунбренш, где располагалась резиденция императора. Офальду было, о чем подумать.
<< 1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 29 >>
На страницу:
7 из 29