Полёт японского журавля. Я русский

– Правда ли? Я думала, что вы русский. Имя-то русское. Сами-то кто будете? Из каких?

– А как вам хочется, мать, так и считайте.

– Ну и ладно. Мне всё равно. Лишь бы человек был. Пойдём сынок. Хорошо, что ты приехал. Тимофей для тебя оставил кое-что.

– А сам он где? – всё ещё не соображая, что происходит, спросил Михаил.

– Так помер Тимофей. Уж полгода как помер. Схоронили его. Старый был человек, одинокий, вот смерть его и прибрала.

Михаил попросил тетку Нюру показать его могилу. Она согласилась, но сказала, что покажет потом, а сначала отдаст вещи.

Жила она в ветхом маленьком доме, собранном, судя по внешнему виду, из остатков лагерных бараков.

– А вы-то сами кто будете? – спросил Михаил, заходя в дом.

– Зверькова я, – тихо ответила женщина. – Муж мой здесь работал, а я в Козьмино работала на рыбном заводе, пока он в лагере сидел. А сейчас вот здесь живу.

Михаил понял, что это жена его бывшего командира отряда, но о своей догадке почему-то промолчал.

– Мне оно ни к чему, – объяснила тётя Нюра, снимая со шкафа брезентовый мешок. – А там гляди сам, что с ним делать. Вот его вещи-то.

Тётя Нюра посадила Михаила за стол, а сама вытащила из-под умывальника наполненное ведро и вышла из дома, оставив его одного в комнате.

Михаил долго не решался развязать мешок. Вещи, лежащие в нём, могли вызвать неизвестные чувства. Ему было и стыдно и грустно. Когда он развязывал узел и вынимал вещи, ему показалось, что сейчас в памяти всплывут воспоминания, и он обязательно расплачется, но ничего этого не произошло. Он выложил на стол небольшой альбом с фотографиями, немного поржавевший японский штык-нож, несколько десятков гильз в полотняном мешочке, порох в фабричной упаковке, и с десяток свинцовых пуль. Там же в отдельном мешочке была и дробь. Была там ещё стертая на одну треть серебряная ложка, алюминиевая кружка, кожаная портупея казачьего образца и мешочек с тем самым белым порошком, благодаря которому дед Тимофей вытащил его с того света. Глядя на все эти предметы, он испытал чувство благодарности к старику. Смерть – естественна для любого человека. И дело не в том, чтобы люди просто помнили его, а в том, чтобы эта память помогала им видеть себя, свои поступки и ту дорогу, по которой ведёт их жизнь. Он вдруг осознал, что стал свидетелем настоящего чуда, а оно заключалось в простой вещи, в том, что его жизненный путь пересёк путь Тимофея, в том, что они встретились. Таким же чудом была его встреча и с Ли Веем, и с Вязовым, со всеми людьми, которых он когда либо встретил на своём жизненном пути. И всем им он был бесконечно благодарен за то, что они когда-то не отвернулись от него при встрече. Но Тимофей сделал несравненно большее, он вложил в него русскую душу, и научил с её помощью видеть мир, природу, людей. Михаил не знал ещё, чем русская душа может отличаться от другой души, но твёрдо знал, что душа эта принуждает его всё это любить и не требовать ничего взамен.

На одной из страниц альбома его привлёк старый снимок, на котором были изображены два молодых человека. Михаил не сразу понял, кто это. Но вглядевшись, он узнал двух своих учителей Тимофея и Ли Вея. Оба они были молодыми и стояли вытянувшись, с прямыми спинами, и без улыбок спокойно и сосредоточенно вглядывались в камеру, словно в него самого. Этот снимок был единственным, где они были вдвоём. Ли Вея он больше нигде не увидел. Особенное впечатление на Михаила произвела фотография, где Тимофей сидел на резном стуле в казачьей форме с шашкой, а рядом, немного позади, – удивительной красоты женщина в платке, в белой приталенной кофте и длинной, до земли, юбке. Оба лица были спокойными, и ясными. Михаил не мог не признать, что даже через снимок испытывает притяжение к этим лицам.

На последней странице он обнаружил небольшой пожелтевший конвертик. Он подумал, что это письмо, быть может, очень старое, и что читать его совсем не следует. Но всё же вскрыл конверт, там лежал крестик Тимофея, а точнее Ли Вея. Михаил, не размышляя надел его, как бы сплетая оба креста в одно целое.

Ближе к вечеру они сходили на могилу Тимофея. Деревянный крест уже успел потемнеть, но стоял ровно. Никаких надписей на нем не было. Тётя Нюра оставила Михаила одного, предупредив, что когда он вернётся, она его накормит ужином.

Оставшись один он снял кепку и произнёс. – Здравствуй Тимофей. – От сказанных слов грудь его всколыхнулась, и по щекам потекли слёзы.

Переночевав в доме тёти Нюры, следующим утром Михаил собрал необходимые вещи, заплатил хозяйке за продукты, которые она собрала ему в дорогу, и отправился в тайгу. Он знал, что там, среди зелёного безмолвия он снова встретит Тимофея. Ведь умирает лишь тело, а душа, – она сливается с тем, что любил человек при земной жизни, чём жила его душа. – Я вернулся, Тимофей.

Письмо.

Однажды в дверь постучали. Михаил только что вернулся из очередных курсов переподготовки и ждал, когда вернётся с работы Варя. Он открыл дверь, за порогом стоял незнакомый молодой человек.

– Вы – Миша? Я не ошибся?

Михаил кивнул, по привычке заглядывая гостю за спину.

– Там никого, – спокойно произнёс гость, задумчиво проходя за порог. – Я от Володи Иванова.

Эта новость встряхнула Михаила. Он закрыл за гостем дверь и увеличил громкость приемника.

Гость представился Николаем, он никуда не спешил, и Михаил пригласил его за стол. На кухне он быстро нагрел на керосинке чайник, потом они молча пили чай с баранками.

– Вы такой, каким мне обрисовал вас Володя, – начал издалека Николай. – Я знаю, где вы работаете. Мы с вами коллеги. Всё так изменилось, не правда ли? – странно начал разговор гость.

Михаил ухмыльнулся и кивнул.

– Чай откуда? – спросил Николай.

– Чай из Грузии, – ответил Михаил, разумеется, соврав. Чай был из Китая.

– Странно. У нас на целине грузинский чай совсем другой вкус имеет.

– Грузия большая, – многозначительно ответил Михаил, пожимая плечами.

– Он передал вам письмо, – тихо произнёс Николай и медленно достал из кармана небольшой конверт.

– Почему не почтой?

– Это вы у него потом спросите. Можно, я пока напротив окна постою? У вас курить можно? Я открою форточку, вы непротив?

Гость подошел к окну и посмотрел вниз. Михаилу стало смешно от такой конспирации, но он не подал виду. Распечатав конверт, он едва не вскрикнул. Письмо было написано на японском языке. Он что угодно мог предположить, но не этого. Письмо было коротким и плохо составленным, в стиле Изаму, он так и не освоил как следует грамоту.

«Дорогой, Миша (Синтаро), благодаря случаю, пишу тебе весточку. Прости за плохой стиль, ты знаешь, что с грамотой у меня кое-как. Должен сообщить кое-что важное для нас обоих. Слать почтой такое письмо я побоялся, поэтому воспользовался услугой Николая, он вполне надёжный парень, я ему доверяю, но и здесь, как видишь, приходится дополнительно подстраховываться. Если у тебя есть желание, можешь так же написать мне с ним. Недавно от надёжного источника я узнал, что скоро, может через полгода, планируется наша с тобой командировка. К сожалению, не узнал, куда точно, но подозреваю, что в Японию. Ожидается серьёзная подготовительная работа, курсы по языку, сейчас для нас разрабатывается легенда, ну и всё остальное. Для меня это крушение всего. Ты знаешь, что я не патриот нашей с тобой родины, но и оказаться на ней в роли диверсанта я не смогу. Думаю, что ты разделяешь мою мысль. Я готов на всё, чтобы избежать этого. Заболеть, сесть в тюрьму за драку, проиграть чёрту… Лишь бы не это. Советую тебе подумать над моими мыслями. Кстати, я недавно вступил в партию, и теперь у меня на руках путевка на целину. Считай, что я уже там. А работы для нашего брата везде хватает. Между прочим, казахи, как и японцы, тоже азиаты. Я этого не знал. Так что, мне там будет хорошо. Удачи тебе и крепкого здоровья. Твой друг Изаму, а лучше – Владимир».

Когда Николай ушёл, Михаил уже едва справлялся с эмоциями. Мир, в котором он всё это время находился и к которому уже успел привыкнуть, опять рушился как карточный домик. Ему не было страшно расстаться с привычной обстановкой, людьми, своей отдельной комнатой, друзьями; он боялся признать, что Япония, по-прежнему, живёт в нём, а та страна, которую он оставил пятнадцать лет назад его не примет. Он был готов на какие угодно условия – быть рудокопом, дворником, даже рикшей или разносчиком еды, но не шпионом. Изаму был прав, предлагая затеряться в глубинах российских просторов, лишь бы не оказаться предателем. В то же время, Михаил прекрасно понимал, и опыт работы позволял это, что система просто так не отпустит, что зайдя в неё однажды, навсегда становишься её частью, послушным механизмом. Этого Михаил всей душой стремился избежать, но пока не видел выхода, точнее, в этом пока не было большой необходимости. Работа не давала скучать, регулярно встряхивала, в общем, было интересно жить. И вот сейчас эта система могла потребовать от него жертвы. Наконец-то! Втягивая в себя дым очередной папиросы, он понял, что вся его шпионская деятельность: заброски и внедрения, были лишь прелюдией к главному действию, собственно, на что его и затачивали словно лезвие все эти годы. Отказаться от себя, своих принципов и пристрастий, и принести себя в жертву. Но чему? Да, была Америка, колонизировавшая его страну, были порабощенные японские люди, согнувшие головы перед американской оккупацией, но была и другая Япония, внутренняя, невидимая никому, кроме самих японцев. Из неё, собственно, и вышел человек с именем Идзима Синтаро, сын своих родителей. И предателем предстояло быть именно по отношению к ним, и тысячам других таких же простых японцев. Он уже видел себя в окружении этих лиц, и не знал, куда спрятать глаза. Одного мгновения стыда и страха хватило, чтобы перечеркнуть все его поступки и убеждения. Всё оказывалось ложью на чаше весов, где по другую сторону была его родина. Не в силах справиться со страхом будущего позора, он уже задумал страшное, открыл окно и встал на подоконник. Третий этаж был не так высоко и, может быть, это его остановило. Потом он вышел из дома и направился в сторону порта. Он даже не знал, для чего он туда идёт, но ноги сами несли его к воде. Оказавшись на кромке берега, он уселся прямо на песок и, обхватив плечи руками, надолго ушёл в себя. Из состояния транса его вывели негромкие всплески воды. Рядом ходила чайка, совсем не обращая на него внимания. Она крутила головой и подбрасывала клювом кусок высохшей морской капусты. Подлетела ещё одна чайка, и между птицами завязалась драка. Эта потасовка отвлекла его от тяжёлых мыслей, он швырнул в них камнем. Они стали летать над ним и кричать. Пришлось убираться по добру по здорову, накрывая голову руками. Поднимаясь от кромки воды, он заметил в стороне группу людей. Там, видимо, шла пьяная разборка. Сначала он хотел пройти мимо, но одна из фигур показалась ему знакомой. Те же узкие плечи, красная физиономия, небольшой живот, и неуклюжие движения ног. Драки не было, просто выпившие мужики о чём-то бурно спорили.

Ну конечно, это был Трофим, вернее Трофимов Сергей, его друг из Снегирихи, работавший в бригаде взрывников. Они не виделись почти семь лет. Трофим едва не раздавил его в своих объятиях, и долго тряс, словно пустой мешок, выбивая из него своими маховиками всю накопившуюся хандру.

– Миха! Ну, не хрена себе? Миха, ты? Я не верю своим глазам, – рычал Трофим. – Но если это ты, то почему такой грустный? Это надо срочно исправить. Ты не о чём не догадываешься?

Михаил пожал плечами, продолжая улыбаться, понимая, что Трофим валяет дурака.

– Ты это брось, свои восточные хитрости. Встретились два боевых товарища… За это полагается… Ну, шевели копытамию. За это полагается… вы – пить! Конечно, выпить! Как говорится, поступило предложение наполнить бокалы! – Трофим, как всегда, не отличался красноречием, но был искренним, и не скрывал радости от встречи. Они оставили дружков на берегу и пошли в ближайший ресторан пропивать последние деньги Трофима. Через час Михаил уже едва водил зрачками, тыкаясь, словно слепой щенок, пьяным лицом в богатырские кулаки своего старого друга. Домой их привезло такси.

Утро застало их в глубокой лёжке на полу. Варвара уже ушла на работу, оставив угрожающую записку на столе. Трофим на маленьком коврике, по-детски подложив ладошки под толстые щёки, храпел во всю глотку, сотрясая стены коммунальной квартиры.

– Сколько мы выпили вчера? – спросил Михаил, после того, как они окончательно проснулись, и сидели напротив окна, тупо глядя в никуда.

– А хрен его знает, Миха, – улыбаясь во весь рот, ответил Трофим, роясь в кармане брюк. – Я сам болею. И как говорится, есть предложение восполнить пробелы памяти. Не сходить ли нам за пивом? У тебя деньги есть?

Они просидели до обеда, дождавшись, когда пришла жена и, действительно, устроила им разнос. Потом они сидели на лавочке и курили. За этим слабо отрезвляющим занятием Трофим рассказал, как оказался во Владивостоке. Он, по-прежнему, работал взрывником на руднике, на севере Приморья, а сюда приехал с желанием дать жизни жару, и показать «наших», из-за чего пришлось пропить все деньги.

– Так что, бросай свою работу, и приезжай к нам, на рудник, – в десятый раз, заканчивая разговор, предлагал Трофим, не в силах встать со скамейки. – Рудник «Дальний». Запомнил? «Дальний».

Когда Трофим уковылял в поисках своих покинутых товарищей, пообещав вскоре вернуться, Михаил закурил ещё одну папиросу и задумался. Что-то в рассказе Сергея показалось ему необычным, и даже таинственным, гораздо большим, чем просто темой дикого заработка. Да и встреча их на пустынном берегу Амурского залива уже не выглядела случайной. Он и до этого слышал о проблеме этого рудника, но то была информация закрытого содержания, не для всех. Ещё при подготовке к китайской заброске он соприкоснулся с темой урана и его добычи. Руды этой катастрофически не хватало в Советском Союзе, особенно если учитывать далеко идущие планы в ядерной энергетике. Рудник «Дальний» как раз и был той секретной точкой на карте, где добывали урановую руду. Не её одну, разумеется, но один из рудников этого удалённого района добывал именно урановую руду, и вокруг неё существовали какие-то проблемы. После письма Изаму Михаил понимал, что мирное пребывание его в Союзе – это уже вопрос времени, и если он не изменит свою жизнь коренным образом, то все предсказания друга могут сбыться, а этого он допустить не мог. Рудник «Дальний» мог стать местом, где ему можно было спрятаться и затеряться. Пройдёт время, и о нём забудут. Жизнь всё ещё продолжалась, вырисовывая перед ним очередной крутой поворот, в который надо было ещё правильно вписаться.

Всю неделю он провёл в глубоких раздумьях. Жена приходила с работы поздно, уставшая, и вся его молчаливая игра не могла не действовать ей на нервы. Последний год был не самым тёплым в их жизни. Михаил видел, как они понемногу расходятся в стороны, виной тому была и работа, как его, так и её, его нескончаемые командировки по краю, и, быть может, и то, что они по-прежнему делили на двоих одну комнату. Варвара стала жёсткой, иногда даже властной. Казалось бы, такие простые вещи, как громкое жевание во время еды, или стук чайной ложки о стакан, или непроизвольный храп могли вызвать в ней раздражение. Он понимал, что кроме простых бытовых трудностей их семейную жизнь омрачает одна невидимая – у них не было детей, а значит, это была неполноценная, не настоящая семья, а лишь её подобие. Другим поводом для возникновения конфликтов, по-прежнему, было то, что они небыли расписаны, и если Варя не поднимала этого вопроса, то это не значило, что она о нём не думала. Было ещё немало невидимых камней, о которые спотыкалась их дружная когда-то семья. Любил ли он её? Несомненно. Михаил любил жену всем сердцем, жалел, угождая ей в любом капризе, но помочь ей разрешить накопившиеся душевные проблемы он не мог, и быть может, потому, что не знал её русской души. Он понимал, что, сколько бы ни прожил здесь среди русских людей, все они для него, по-прежнему, оставались непонятными, в том числе и Варя. Любила ли она его? Или это была привычка? Один из его сослуживцев сказал однажды, что женщина вынуждена сдавать себя в аренду, с одной лишь целью – родить для себя ребёнка. Мысль эта была в его понимании циничной и, вместе с тем, до простоты верной. Варя по природе своей была матерью и хотела иметь детей. Но и он мечтал о сыне. И теперь, оказавшись в лавине проблем, он видел, как рушится его привычный мир, как уплотняется даже воздух, окружавший его, где каждый шаг и каждый вздох даётся всё тяжелей. Но он не паниковал, а просто продолжал наблюдать, как когда-то советовал Вязов. Наблюдал и ждал, и даже не удивился, когда однажды в телефоне услышал его голос: – Приходи, есть тема, которую надо обговорить, – сказал Вязов коротко и повесил трубку.

Его начальник сидел в том же кабинете, но на его двери вместо фамилии и инициалов висела лишь табличка с номером. Это нововведение говорило о том, что время действительно изменилось. Сам Вязов, седовласый с большими залысинами уже не выглядел статным офицером как когда-то, одно оставалось в нём неизменно – его ясный взгляд и продуманность каждого слова.

– Хорошо, что пришёл, – сказал вместо приветствия Вязов. Михаил долго рассматривал своего начальника, ловя себя на мысли, что время поработало не только над вещами, но и над людьми. – Сходим сначала пообедаем, а потом решим, как жить дальше.