Трёхглазая рыба минога

Рома шмыгнул носом и перевернул ещё одну страницу. На следующей он обнаружил карандашный рисунок спящего мужчины. Худой какой-то. Пока тётя Инга рылась в баре, он просмотрел ещё несколько её работ в альбоме. Тот же мужчина, но в более тёмных тонах, смотрит прямо на тебя глазами-буравчиками, снова этот мужчина в полный рост, стоит спиной. По татуировке на плече Рома понял, что это Игорь – Юркин отец. Дальше снова он, какой-то покосившийся, неправильный. Ещё один: темнее, пропорции вообще какие-то нечеловеческие. Рома дошёл до конца альбома: на последней странице был нарисован спящий мужчина, старый и некрасивый, тёмные впадины на месте глаз, рот зло вывернут, совсем не похож на дядю Игоря, хотя кто же ещё это может быть?

Рома вернулся к странице с натюрмортом. Удивительно, но предметы выглядели более живыми, чем эти тёмные портреты. Они были более пропорциональными, более настоящими. Тётя Инга вынула из бара небольшой чёрный футляр и ощупала его.

В прихожей звякнул телефон.

– Папа! – это Юрка на кухне проснулся.

Рома посмотрел на тётю Ингу. Даже в полутьме гостинной было видно, как исказилось её лицо.

– Вы же его не любите, – Роме было очень важно озвучить это, как будто все неправильности рисунков вдруг слились в одну нужную фразу. Как детская головоломка, где надо передвигать по одному квадратику вдруг сложилась в единую картинку. Как будто он вдруг открыл ей то, о чём она сама не догадывалась, – тогда зачем Вы с ним?

Тётя Инга резко вздохнула. Рома понял, что сказал, не подумав, но ничего не мог с этим сделать, слова вырвались сами собой. Из проёма двери высунулась лохматая Юркина голова.

– А вы чё в темноте сидите? Ромыч, это тебя.

Рома прошаркал в прихожую, волоча большими тапками по ковру и оглядываясь на тётю Ингу. Та стояла в свете бара и казалось, что лицо её такое же белое, как пирамида и кусок льна.

Серая трубка висела, чуть покачиваясь на длинном проводе. Отец звонил с работы. Рома хмыкал в трубку, водя пальцем по выпуклым обоям в виде кирпичной стены, прислушиваясь к негромкой беседе в гостинной.

– Где бинокль? – голос тёти Игни звучал спокойно, а вот Юрка сразу завёлся.

– Да я то чё, откуда мне знать. Я в твои бабские цацки не лезу.

– Что за разговоры?

– А что? Ты мне тут предъявляешь с ходу, типо я взял. Больно надо в этом хламе рыться.

– Не мог же он просто пропасть.

– Да нахрен мне твой бинокль, чё я с ним делать-то буду? Мы даже сюда не заходим никогда, вон у Ромыча спроси. Ром! Иди сюда, скажи ей!

Гром раздался, казалось, над самой головой. Рома вздрогнул и отвлёкся от воспоминания. Он посмотрел на мокрые тапочки в своей прихожей, в которых так и ушёл из Юркиной квартиры, оставив телефонную трубку висеть на шнуре.

От Юрки до его дома минут пятнадцать ходьбы.

Вчера в тапочках получилось в два раза дольше, хоть он и бежал.

Ботинки остались у тёти Инги.

Завтра понедельник, в чём он в школу пойдёт?

А не пойдёт. Пошли они все.

Рома сердито закрылся у себя в комнате, зашторил окна и укрылся одеялом с головой. Дождь начал стихать. Во дворе завода прозвенел звонок и начали отъезжать машины. Завод находился сразу напротив Роминого дома и работал почти круглосуточно, задавая ритм целому городу своими щелчками и гудками. К его режиму приспособился весь Приречный: автобусы ездили, когда начинались и заканчивались смены, ларьки были закрыты после обеда, но работали по ночам, Рома помнил, что во младших классах он приходил на уроки чуть ли не самый последний: заводские родители отправляли своих детей к самому открытию школьных дверей, чтобы самим успеть на работу. Летом отец ставил на окна картонку: огни завода на фоне белых ночей не давали спать.

Рома поворочался в кровати. Повернулся на спину и накрыл лицо подушкой. Стало жарко, он зло откинул одеяло и уставился в потолок.

Спать не хотелось. Всё тело жгло, как будто он только сейчас, а не пару дней назад искупался в холодной реке. Воздух был сладким, свет завода слишком ярким, а каникулы слишком далеко. Хотелось кричать, разделить это бешенство с кем-то ещё. Роме казалось, сигани он сейчас в реку, легко доплыл бы до девчонки, и спас бы и её, и бинокль, и не страшны бы были ни погранцы, ни течения.

Почему тогда так страшно идти к Юркиному дому? Смотреть в глаза тёте Инге, после того, что он ей ляпнул? Рома громко выдохнул, попытавшись вместе с воздухом выдавить из себя всю эту злость. Не получилось.

Отцовские ботинки были большеваты и цеплялись носками за асфальт при ходьбе, но Рома заставлял себя идти дальше и не обращать внимание на то, что пятки на подошве настолько стёрлись, что он чувствовал каждый камешек под ногами. То, что он делает – правильно. Он пойдёт и всё исправит. Дождь стихал, последние капли падали Роме за шиворот и приятно остужали спину.

Рабочие выстроились в очередь перед автобусом. Рома удивился тому, какие они спокойные. Покорно стоят, даже не шевелятся. Они что, не видят этих молний, не чувствуют этого сладкого весеннего воздуха?

Им не хочется бросить свои сумки и бежать скорее за уходящей грозой, в этот ветер, в этот дождь, и где-то там далеко найти кого-то, понять, что ты не один, что есть кто-то ещё, кто-то такой же как ты, тот, кто поймёт тебя?

Один из рабочих хрипло засмеялся. Роме вдруг стало стыдно за свои мысли, как будто их могли прочитать. Мама говорила, что мысли и мечты свободны и ничего не стоят. Мечтай сколько угодно и как угодно, пока можешь. Мама вообще была единственной, кто обращался с ним, как со взрослым, даже тётя Инге было до неё далеко. Рома иногда сомневался, что это именно её фразы он запомнил, а он не услышал их где-нибудь в телевизоре или не вычитал из книг, слишком уж по-умному они звучали и не должны были быть понятны ему тогдашнему шестилетке.

Рома обошёл завод и направился к Юркиному дому. Эти дни он пытался позвонить и поговорить с ним, но трубку постоянно брала тётя Инга, а он не знал, что ей сказать и трусливо молчал.

А что он скажет сейчас? Может они и спят уже.

Не спят. В Юркиной комнате горел свет, Рома стоял под окном и видел стену в их квартире на первом этаже через ажурные решётки. Ему чуть-чуть не хватало роста, чтобы дотянуться до рам в окне и постучать в стекло.

На стене висела карта, которую из очередного рейса привёз Юркин папа. Юрка помечал его рейсы, поэтому она вся была изрисована синими линиями поверх зелёных равнин и коричневых гор. Красным крестиком был отмечен Приречный. Рядом ещё крестик поменьше: заброшенная деревня чуть южнее, они с Юркой сбегали туда на Ромин день рождения в начале июня, когда там точно никого не было. Безымянная деревня была почти необитаема, только один раз в конце лета они видели дымок из трубы покосившегося домика и то ли рыбака, то ли браконьера во дворе. Но самое главное, деревенька находилась на возвышенности у реки и с обрыва можно было нырять прямо в воду, никто не увидит, выплывать чуть ниже потечению, а потом валяться на жарком солнце и наедаться мелкой вишней и кислыми яблоками из заросших садов.

Чуть западнее был Вороний остров. Он был так близко от деревни, что всё можно было рассмотреть и без бинокля. Правда сколько Рома не вглядывался, ворон он там никогда не замечал. Зато видел большую башню из красного кирпича с круглым цифербратом на самом верху.

В одной из квартир на первом этаже пробили часы. Одиннадцать. И чего им не спится?

Рядом с Юркиной комнатой была кухня. Из приоткрытых окон лился тёплый жёлтый свет и доносились голоса.

– Не реви, – хриплый женский голос, незнакомый.

– Ничего от неё не осталось, – дальше фраза оборвалась рыданиями. Рома с ужасом понял, что плачет тётя Инга. Взрослые так не плачут. Во всяком случае он никогда не видел, чтоб рыдали так, совсем как маленькая девочка. Он замечал, как каждую весну отец скорбел, часто приходил домой злой и с красными глазами, но вот так?

– Память твоя осталась. И фотографии.

– А что я с этими фотографиями делать буду? А если Игорь увидит? Что я скажу? Заберите. Нет, подождите, я её нарисую, и тогда заберёте.

Рома тихо подобрался под дерево черёмухи, которое росло напротив окон. Он прекрасно понимал, что это некрасиво – подглядывать за чужим горем, но любопытство оказалось сильнее.

За столом сидела тётя Инга: лицо и уши красные, склонилась над листом бумаги и рисует, руки дрожат. Напротив сидела незнакомая старушка. То есть по одежде она была старушкой: какие-то тряпки, шаль на плечах, на голове шерстяная шапка, из-под которой топорщатся седые волосы. Кто ж в мае в шапке ходит? Было в ней что-то неправильное, она не выглядела ни сухой, ни толстой, а просто какой-то большой и тёмной, и сидела совсем не как обычные бабушки, а с прямой спиной, сжимая в руке толстую палку.

Старуха повернула голову и Роме вдруг вспомнились филины, которых он однажды видел по телевизору.

– Пора.

– Подождите пожалуйста, я почти закончила. – Тётя Инга шмыгнула носом и вытерла его пальцами, совсем как школьница.

– Носом не шмыгай. Поплакала и будет. – Старуха-филин встала из-за стола, собрала фотографии и двинулась к выходу из кухни. Тётя Инга закрыла лицо руками.

– Это вы виноваты.

Филинша остановилась и вздохнула.

– Я старая. Я свою вину двадцать лет несу и смирилась, что поделать уже ничего нельзя. Но ты-то себя зачем такой жизнью наказываешь? – Старуха обвела кухню неопределённым жестом, шаль под рукой ракрылась, словно крыло.