Солдатская доля. Роман о такой далекой, но такой близкой войне

– Докладывал о заступлении на пост, о прохождении груза…

Кудрин задумался: «Доклады по рации… Может, пока немчуру оставить, перестраховаться, чтобы под нашу дудку плясал. Хрен его ещё знает, где их подразделения стоят. Не будет докладов, забью тревогу, а нам шумиха сейчас не в кассу.. Мы люди тихие»

Жестом подозвал Емельяна:

– Останешься в домике с фрицем и Панкратом. Надо этого радиста на крючке держать.

И тут же продолжил допрос:

– Как часто должны быть доклады?

– Раз в два часа.

Уточнив, старшина продолжил инструктаж:

– Раз в два часа он будет докладывать своим, что всё в порядке, а мы пойдём на поиски батареи. При появлении противника радиста ликвидировать, уходить в лес.

Емельян кивнул:

– Всё понял, Прохор Кузьмич. Будет у меня, как у Христа за пазухой…

Стрешнева оставили переводчиком. Человек он был проверенный и отважный, не раз выручал соратников из беды. Продуктов в доме хватило бы дня на три с лихвой, для огневой поддержки оставался пулемёт.

Немец затравленными глазами наблюдал, как разведчики уходили из домика.

«Неужели вот так вот оставят одного?», мелькнула наивная мысль у Штрейбта. Но тут же грёзы рассеялись, когда Панкрат сел напротив на табурет и спросил, сверкнув глазами:

– Когда следующий сеанс?

Глава одиннадцатая

По замёрзшей железнодорожной насыпи, местами покрытой настом, местами закованной в лёд группа шла к мосту. До него было добрых метров двести. Старшина шёл в головном дозоре, он всегда предпочитал находиться впереди. Находясь впереди всех, видишь больше, чем все, – практически придерживался такого правила. Но только лишь на марше. В засаде, дозоре или при ведении боевых действий вёл себя иначе. Вообще не терпел шаблонных действий и никогда не руководствовался ими. Каждый матёрый разведчик знал, что шаблон, – это враг разведки. По шаблону враг может тебя различить, опознать и уничтожить. В действиях разведки должна присутствовать некая импровизация, выдумка. Прохор Кузьмич это прекрасно понимал и на полную катушку пользовался своей смекалкой.

Снег забористо хрустел под ногами, ночь была безлунной, тёмной, было на удивление светло для января. Влажность чувствовалась при каждом вдохе. Снежный лес казался исполинским великаном, что раскинулся вокруг на десятки километров, захватив в свои тиски горизонт и подперев собою небо. Разведчиков этот «исполин» нисколько не страшил, только наоборот, помогал укрыться от вражеских глаз.

Сеанс связи окончился быстро. Генрих отчётливо понимал, связываясь со штабом дивизии, что теперь он мог не рассчитывать на снисхождение от камрадов, которые, возможно, отобьют его у партизан. Им будет непросто объяснить, почему доклад с поста не вызвал никаких подозрений. Он же ведь, фактически, становился пособником русских. Но стволы двух автоматов, смотревшие в упор на Генриха, не оставляли тому никаких шансов…

В тот самый момент он вдруг до боли в груди ощутил, что невероятно боится смерти. С детства воспитанный рассказами о героизме деда Томаса, кавалериста, погибшего в Верденской мясорубке, он с упоением читал саги о викингах. Его очаровывают красивые сказки о белокурых воинах, о их храбрости и жестокости к противнику. Будучи активным членом «Гитлерюгенда», Штрайбт с юности усвоил и принял рассуждения отца об исключительности немецкой расы, о Гитлере- пророке и спасителе в одном лице. И вдруг вера отступила перед паническим страхом в виде двух унтерменшей, сидящих напротив в тёплых ватниках.

«Что за дьявол изобрёл этого русского великана, который запросто расправляется с двумя гренадёрами?… Эти партизаны живут в лесах под сугробами, по ночам выползают и истребляют нас. Люди ли они вообще? Знал ли их фюрер хорошо, когда отправлял нас сюда?… О, боги, даже если я хитростью вырвусь из их лап, то всё равно вокруг снега, я не выберусь самостоятельно. Только они могут месить снег под ногами, всю жизнь ходить по проклятым равнинам пешком. Вурдалаки, а не люди…»

Емельян, сжимая в руках автомат и наблюдая за пленным, почему-то всем нутром чувствовал недоброе: «К чему этого цуцика в живых оставили? Выдаст же всех, найдёт способ. Глазки коричневатые, цвета говна, хитрющие, проныра. Оставил бы старшина Стрешнева за рацией, этого бы в расход… Ох, не к добру».

Стрешнев покормил пленника, затем бойцы поели сами. Панкрат перевёл немцу:

– В угол ложись. Спать!

Тот медленно добрёл, сел на разложенную шинель.

– Руку перевяжу, – голос Генриха звучал обречённо.

Стрешнев кивнул.

Тот выложу развернул шарф, потрогал пальцами рану. Кровь давно перестала течь, осталось лишь тёмно-красное рубище. Потянулся за аптечкой, достал йод, бинты, вату.

Перебинтовался быстро, – его возлюбленная Берта, была медсестрой, работала в госпитале городка.

Устало улёгся на здоровый бок, прикрыл глаза и ещё долго слушал дыхание враждебной русской ночи.

Немец много ворочался и стонал во сне.

«Видать, Гитлера своего любезного во сне видит,» отрешённо подумал Емельян.

Они поделили ночное время на двоих со Стрешневым, тот пристроился прямо возле пулемёта.

Спать совсем не хотелось, несмотря на то, что прошлая ночь была почти вся проведена в дозоре. Емельян сидел у окна, внимательно любуясь тем, как искрится снег. Чуть дальше метров двадцати стояла кромешная тьма, лишь только на этом расстоянии можно было что-то различить.

Местная природа была очень схожа с сибирской. Столько же много снега, такие же тёмные ночи, вот только ветра не такие сильные.

Немец дёрнулся во сне, – повернулся на раненую руку. Емельян же с равнодушным видом подумал вновь, что напрасно оставили его в живых. Ведь не должен он ходить по русской земле, спать сейчас в русской избушке. Лютой ненависти, как таковой, Емельян сейчас вовсе не испытывал. Скорее всего, это было какое-то равнодушное бессердечие, реакция на войну.

Генрих чуть приоткрыл глаза. Очень хотелось пить. За столом, как назло, сидел русский, который не говорил по-немецки. Он задумчиво смотрел в окно.

«Можно в один бросок добраться до автомата и положить их обоих! Чёрт, он ведь наверняка без магазина,» сокрушённо подумал пленник.

Пробовал глотать слюну, но рот был вязким, в горле всё пересохло.

«Попрошу у него воды, наверное, с ходу зарядит кулаком… Проклятье!», Генрих безошибочно ощутил враждебность разведчика.

Потёр раненую руку, особой боли не ощутил. Рукав кителя так и остался тёмно-кровавым, мокрым, он казался очень тяжёлым, почти как свинцовым.

Емельян заметил, что фриц проснулся. Поднял фляжку со стола, открыл крышку, влага спасительной прохладой разлилась по телу. В избушке было натоплено, так что влага пришлась организму как нельзя кстати.

На звук бульканья воды немец повернул голову, затравленно смотрел на флягу. Емельян перехватил этот взгляд. Закончил пить, брякнул фляжкой об стол, закрыл крышкой. Немец смотрел, не отрывая взгляда

– Пить! Пожалуйста…

Емельян не различил звуков, лишь какое-то шипение.

«Очнулся, гнида», лишь отметил про себя. Принялся гулко барабанить пальцами по столу, – была у него такая привычка, когда приходилось находиться в ожидании чего-то.

Звук перестукивания пальцев начал бесить Генриха уже где-то через минуту, а русский вовсе не унимался, дробь участилась.

Один на один с поверженным врагом Емельян чувствовал себя уверенно. Тот страх, который он испытывал в конце 41-го перед фрицами, давно прошёл. Война приучила быстро как к храбрости, так и к ощущению смерти. Емельян уже почти на уровне инстинкта ощущал немцев, все они мыслили и действовали одинаково. Немец в плену, а тем более один, – уже не тот же самый солдат со своими соратниками в одном строю.

«Унтерменш издевается, понятно», со злостью подумал Генрих. Скрипнув зубами, он повернулся к стене. Попробовал закрыть глаза. Но красная рябь на опущенных веках всё мешала ему уснуть. Кровь стучала в висках, лоб прошиб пот.

«Нужно срочно воды».