Дети Балтии

Санкт-Петербург, начало мая 1806 г.

Граф Кристоф сидел у себя в кабинете и, закрыв глаза, думал – к чему он пришёл, чего добился и что будет делать дальше. В свой день рождения как-то принято подводить итоги. Он не знал, исполнилось ли ему уже 32 года или надо подождать до утра – граф не ведал точного часа своего рождения.

Итак, у него было всё. Положение его оказалось непоколебимым, Аустерлиц уже никто не вспоминал и не старался искать виноватых. Чарторыйский, сей аспид, затаился в своей норе – может быть, ждет своего часа, чтобы ударить, или он понял, что проиграл. Кристоф уже не чувствовал, что заболевает чахоткой – грудь его зажила. Не так давно Дотти объявила, что опять ждёт ребенка – но она не была этим особенно довольна, хотя переносила беременность довольно неплохо и даже похорошела, что не часто случается с женщинами в её положении.

И перед ним ныне лежало послание старшего брата. Он умолял его приехать в Ригу или хотя бы к нему в Зентен. «Время пришло», – писал Карл. – «Наше время». Масонская таинственность не оставила старшего брата. И Кристоф был бы рад проигнорировать этот призыв. Если бы не знал, что именно Карл имеет в виду.

В конверт с письмом Карла было вложено другое послание, написанное не знакомой Ливену рукой. И никак не подписанное. В письме Кристофа титуловали всеми его званиями сразу. И сообщали нечто о Крови Королей, о каком-то пророчестве: «Потомок князя-волка, названный именем Господа, придёт и будет править нами».

«Они там все с ума посходили», – усмехнулся граф. Явно опять какие-то масонские дела. Ныне состоять в ложе было крайне модно – гораздо моднее, чем десять лет тому назад, когда этим занимались лишь энтузиасты вроде Бурхарда-Кристиана фон Фитингофа. Новые ложи появлялись как грибы после дождя, и всем ним давались самые причудливые названия. Большинство из них действовало в качестве обычных клубов, вроде Английского – места, где люди ужинали, разговаривали о мистических и высокопарных материях, и иногда устраивали сложные, пышные церемонии. Довольно невинное и глуповатое развлечение. Не во вкусе Кристофа, он любил проводить своё время либо в тиши уединения, либо активно – в манеже, на охоте. Но, судя по всему, некоторые ложи, в том числе, рижская «Северная Звезда», хотят перекроить власть.

Отчего-то на ум вновь пришел недоброй памяти граф Пален. Обещал ему королевство, которого нет и не будет. Таким же таинственным и странным тоном он говорил тогда. Кстати, не его ли почерк? Кристоф не смог припомнить руку Schwarze Peter’а. Но тогда всё казалось частью лихорадочного бреда, как ныне, в этих письмах – бреда безумия. «Я подвожу его к мысли об автономии Ливонии… Решайся. Тебя коронуют в Домском соборе», – Кристоф словно наяву слышал голос Палена. А ведь тот тоже был из Братства. И все они из Братства, из проклятого Братства. Они выбрали графа своим орудием. И ныне напоминают – иди, служи нам дальше.

«Чарторыйский всё знает», – Ливен скомкал письмо в кулаке, чтобы не видеть его. – «Он же из них… Они все повязаны». Князю Адаму он успел уже так насолить, что тот наверняка желает уничтожить его на месте, если встретится на пути.

Благостное настроение сменилось в душе Кристофа тревогой. Он сжёг бумаги на свечке, повторяя про себя: «Если знают они, то знают и другие… А есть кому донести. Государь вдруг узнает, что я желаю отрезать кусок его Империи и сделаться там правителем».

Потом он вспомнил, что ему говорил Чарторыйский в Пулавах, когда они стояли напротив друг друга, и Кристоф гордо отказался от всяческой дружбы с князем. Он уже знал всё заранее, этот проклятый поляк. «За вашу и нашу свободу», как же. Адам уже просчитал всё на десять ходов вперед. Так, а это не его ли почерк? Граф пожалел, что письмо неизвестного уже обратилось в пепел. Так бы он мог сличить… Хотя что бы это дало? Письмо мог сочинить кто угодно по чьему угодно приказу, а изменить почерк – не проблема. Но причем тут его брат? Ведь первая бумага была явно написана его рукой. Карла что, втянули? Добровольно или принудительно? Но старший Ливен, при всех его недостатках, никогда бы не пошёл на союз с поляками. Даже с Братьями. В этом граф был уверен так же, как и в том, что его зовут Кристофом-Генрихом и на дворе стоит Восемьсот шестой год.

…Ливен всегда чувствовал, когда ему хотят поставить ловушку. Иногда, правда, его осторожность граничила с паранойей. Тогда, в ночь на двенадцатое марта, пять лет тому назад – о, эта дата изменила слишком многое! – он тоже не поверил в известие о смерти императора Павла, подумал, – проверка на верность такая, и если он поедет с фельдъегерем, его повезут не в Зимний, а в Петропавловку, бросят гнить в каземат или что ещё хуже. Оказалось, заговор удался. Кошмар развеялся по мановению руки Провидения. Здесь складывалась такая же ситуация. Если он выедет в Ригу, если он поддастся речам о том, что «королевство грядёт» – то, скорее всего, его обвинят в вероломстве и коварстве. И будут правы! Так что лучше забыть всё как страшный сон. Хотя он мог уже оказаться в капкане. Ведь та бумага с неизвестным почерком, в которой всё сказано прямо, – её же кто-то написал? И с какой целью? Карл, очевидно, хотел передать всё при личной встрече, ограничившись в своём письме самыми туманными намеками. «Письма иногда читают», – уныло подумал граф. – «Перехватывают. Делают копии. Наверняка все уже всё знают. И только ждут часа…» Другая мысль, более пугающая, пришла ему в голову: быть может, в Ригу его не просто так манили? А чтобы покончить с ним? Но это совсем абсурд. Да, с Карлом у них нет большой братской любви, но не смерти же его брат хочет, пусть хоть он трижды безумец?

Он налил себе полную стопку коньяка. Выпил залпом, как водку, не закусывая. Внутренняя дрожь не прошла.

«Самое главное, я не могу поделиться этим ни с кем», – сказал он себе. – «Ни с Волконским, ни с Долгоруковым. Это моё дело. Моя борьба». Затем граф прилег на диван, закрыл глаза. Да, всё следует одно за другим. Выбор, сделанный им, двадцатилетним мальчишкой, поставил на нём вечное клеймо. И ныне…

«А я их перехитрю», – вдруг решил он. – «Поиграю в поддавки. Подпишусь под Ливонским Делом. Пойду в короли. Пусть Аспид считает меня изменником. Но в самый решающий момент я выйду – и докажу верность свою государю».

Кристоф понял – больше всего он жаждет уничтожения Адама Чарторыйского. Казалось, страстная ненависть его друга Долгорукова к этому поляку заразила и его. Но если у князя Петра поводом ненавидеть Адама было раненное самолюбие, то у Кристофа мотивы были более глубокими. «Он один из тех, кто сломал мне жизнь», – прошептал он. – «И он не остановится ни перед чем». Племянница князя, жестокая Анж, эта порочная девчонка, этот цветок зла, чей аромат пропитан смертельным ядом, вспомнилась ему. Такая будет, пожалуй, еще решительнее его дяди. Чарторыйский – политик и хитрец и придумает тысячу способов, как обвести графа вокруг пальца, а Анжелика – это его орудие, его наёмная убийца. «Прямо как я десять лет тому назад», – усмехнулся Кристоф. Если он сперва примет правила игры, то сможет сокрушить их всех. Этим самым избавив Россию от предателей и изменников, Двор – от польского засилья, а себя и свою семью – от опалы и крушения.

«Прежде всего, надо дать знать Карлу. Это раз», – сказал себе Кристоф. – «Но сам туда я не поеду, естественно… Кого же отправить? Да, конечно. Пусть едет Лёвенштерн. Затем, мне нужно собрать команду из своих. Это два».

Страх в его сердце сменился решительностью. Его хотели загнать в угол? Ха, как бы не так! Плохо же они знают Кристхена фон Ливена, эти «вольные каменщики»! Он выжил тогда, в Лондоне, не только потому, что ему чудесным образом повезло, но и из-за того, что он сразу же чувствовал возникшие опасности и вовремя уходил от них. Лишь единожды не получилось – но не из-за собственной глупости, а из-за того, что против него применили силу в открытую. Когда тебе дорогу преграждают шестеро громил, то сложно изловчиться и убежать от них.

И, главное, Кристоф умел ждать и терпеть. В его ремесле – том, которым он долгое время занимался – терпение было главным. Ничто другое – даже сила, даже ловкость – не значило так, как способность спокойно выжидать необходимого момента. Что ж, навыков он пока не растерял…

Спать пока не хотелось, хоть уже пробило три утра. Кристоф решил почитать что-нибудь на сон грядущий. Взял с полки книгу – Shakespeare, пьеса под названием «MacBeth». Любит он этого драматурга, надо признать. А «Макбет» еще не читан. Он открыл книгу на первой попавшейся странице, и взгляд зацепился за строки из пятой сцены:

Ты ждёшь величья,

Ты не лишён тщеславья, но лишён

Услуг порочности.

Ты жаждешь сильно,

Но жаждешь свято. Ты играешь честно,

Но рад нажиться,

Ты хотел бы взять

То, что взывает: «Сделай – и достигнешь!»

«Как будто обо мне», – усмехнулся граф. Как тут не поверить гаданиям? Только делать и достигать он решил не спеша. В этом был весь смысл.

На следующее утро граф Кристоф принимал у себя Лёвенштерна, которого захотел послать с каким-то незначительным поручением в Рижский гарнизон, а заодно – с личным, в Зентен, передать ответ Карлу. С минуту Ливен осматривал своего подчинённого, постепенно становившегося его «правой рукой» в том, что касается служебных вопросов. Нет, он не ошибся в своём выборе и в том, что не уступил его Пьеру. Весьма толковый юноша. Много болтает – но это на данный момент не является пороком. Когда придет время – будет молчать. Да, и он «свой», из балтов и из родни, что сейчас было для Кристофа немаловажно.

Приказание графа удивило Жанно немало. Он почему-то подумал, что граф замышляет нечто своё. Назавтра Лёвенштерн уже ехал в Ригу, с первым своим поручением вне столицы. Ему по-прежнему не хотелось сталкиваться с Иоганном фон Ливеном, но ныне у него была служебная необходимость, на которую всегда можно сослаться в случае какой-либо неловкости. К счастью, в гарнизоне он самого графа не застал – тот был на маневрах где-то, а «за главного» посадил своего адъютанта фон дер Бриггена, который командовал его штабом. У него он и оставил все нужные рескрипты, и сразу же выехал в Курляндию.

Пулавы, Подолия, апрель 1806 года.

Ответом на послание князя Чарторыйского к императору Александру стал приказ немедленно явиться в Петербург и приступить к своим министерским обязанностям. Адам принес показать это письмо Анжелике, на что она, точившая недавно подаренный дядей кинжал, отвечала:

– Петербург так Петербург. Я еду с тобой.

– Будешь убивать?

– Сначала мне нужно приблизиться к нему. А в Пулавах это довольно трудно, – кратко усмехнулась Анж.

– Может быть, не надо убивать его сразу, – задумался вслух Чарторыйский. – И не своими руками.

– А чьими же? – вскинула на него свои пронзительные глаза княжна.

– Найдём Иуду, – тонко улыбнулся её дядя. – Это проще простого.

Анжелика бросила кинжал в стену и, повернувшись, взглянула на князя.

– Почему ты такой умный? – прошептала она.

– Я не умный. Я просто прожил на этом свете на семнадцать лет дольше тебя, Анж. И знаю – если за столом собирается больше дюжины человек, один из них станет предателем, – он выдернул кинжал, протёр лезвие тряпицей и передал княжне.

– Но кто из них? – спросила Анжелика.

– Нам и предстоит это узнать. Точнее, тебе, – произнес Адам, обняв её.

Анжелика подумала, что нужно немедленно стать вхожей в дом своей подруги. И наблюдать. Можно даже соблазнить графа. А это проще простого. Анжелика впервые возблагодарила природу за подаренную ей внешность. Доротея хороша всем, но у неё грудь как у скелета, бёдра – как у мальчишки, и ноги великоваты – таких редко кто желает. Что ж, княжна будет действовать. И Бонси – так её подруга называет злейшего врага Адама – не заживётся на этом свете.

Вскоре они уже отправлялись в Петербург, чтобы встретиться со своими противниками лицом к лицу.

Зентен, Курляндия, май 1806 года.

Зентен оказался лесным поместьем средней руки. Герб Ливенов на воротах – в жёлто-синем, как шведский флаг, поле две ветви лилий, перекрещенные, подобно шпагам. Лёвенштерн вспомнил, что лилия – знак чистоты и веры. Насколько чисты и набожны эти Ливены, интересно? Он бы не сказал, чтобы эти качества проявились в потомках этого рода чересчур уж ярко.

Граф фон Ливен принял барона у себя в кабинете с задёрнутыми портьерами, уставленным книгами. Простота убранства была обманчивой. Жанно разглядел это. Ковёр английской работы стоил немало денег, как и гобелены, изображающие сцены соколиной охоты. Над письменным столом висела золотая шпага; Лёвенштерн даже разглядел в тусклом свете, проникающем с улицы, цифры «1794» и надпись «За беспримерную храбрость» на клинке. Рядом со шпагой – мушкет модели, вышедшей ныне из употребления, с длинным штыком. Граф, заметив интерес гостя к оружию, проговорил:

– Да, я не всегда был помещиком.

Затем он открыл конверт, пробежал глазами письмо брата и прочёл вслух последнюю фразу: «Подателю сего раскрыть суть послания при необходимости». Ливен-старший повернулся к окну, резко одёрнул шторы и осмотрел Лёвенштерна с неким выражением сожаления и сомнения в глазах. Жанно снова обратил внимание на руки графа – почти такой же формы, как у его старшего брата, только тот из всех украшений носил обручальное кольцо, а Карл – ещё и опаловый перстень-перчатку, и гербовое кольцо, и золотой обруч с рубинами на большом пальце левой руки. Нет, этот человек не такой простой. И умеет красиво жить. В кабинете Кристофа на Дворцовой тоже всё красиво – но такое ощущение, что вещи, мебель, обои и картины выбирались без души и долгих раздумий, словно бы начальник Лёвенштерна прибежал в лавку и наспех указал приказчику, что ему нужно. Здесь же очевидно, что хозяин любил вещи. Смотрел на эти пейзажи, развешанные по стенам, на эти гобелены…