Бардо

И, так как “Наука Побежать” Суворова была ему знакома, Рома побежал.

Мгновенный шок опустил Андрея на пол. Не до полиции и воровства, когда хозяйство пламенеет. Ха-ха-ха-ха-Ха!

А Роман бежит, бежит, бежит. По локоть в страхе и тревоге, но свободный. Охранник было встал, но зачем? Лучше бы лежал. Андрей-то важно встал, но поздно. Поздно! У Романа есть еда, а у Андрея забота поважней работы. Все счастливы. А-ха-ха-ха-ха!

На дне дворов

«Из середины этого сияния возникнет естественный звук Реальности, грохочущий, как тысяча громов, прогремевших в один момент. Это естественный звук твоего собственного истинного «Я». Не испытывай перед ним ни страха, ни ужаса, ни трепета.

То тело, которым ты сейчас обладаешь, называется мыслетелом склонностей. Поскольку ты не имеешь материального тела из плоти и крови, ничто – ни звуки, ни огни, ни лучи – не способно причинить тебе вред: ты не можешь умереть. Тебе нужно лишь понять, что эти видения – суть твои собственные мыслеформы. Узнай во всем этом Бардо.

О высокородный, если сейчас ты не узнаешь свои собственные мыслеформы, какими бы практиками медитации ты ни занимался в человеческом мире, как бы набожен ни был прежде, если ты не последуешь сему учению, то огни устрашат тебя, звуки приведут тебя в трепет, а лучи – в ужас. Если же ты не знаешь этот важнейший ключ к учениям, то не сможешь узнать звуки, огни и лучи, и тебе придется блуждать в сансаре».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Есть ли хоть один разумный довод в пользу того, чтобы не уничтожать этот мир? Конечно, есть. Это свет из много-ртов черных панельных монстров. Дома-уроды кружатся хороводами вокруг Романовых глаз. И это все про нас? Кирпичный лабиринт русского сердца. Это все про нас. Это мы.

В полудохлые вены заколотая пьяными ссорами русская душа витает в воздухе. Пропитая, нищая и такая несчастная, чувственная, красивая. Самая красивая. Она доносится криками из бетонных великанов. Прохлада. Наверху звезды. На потолке ночи. Зажатые в когтях еле-еле деревьев, мерцают напоминанием о существовании лучших миров.

Романов мозг бредет, отшатываясь от шумных огоньков в беседках, сверкающих тлеющими сигаретками и бормочущих разгульными пьянствами. Местечко. Тихое. Поесть в одиночестве. Дальше и дальше в постель России, пока не стух мозговой фонарик. Голод не дает о себе забыть, тошноподобным и сосущим трепетом в области живота. Слишком многое червится и извивает в голове. Надо присесть. Нужно поскорее выпить. Лавочка. Пожилая крохотулька возле детской площадки.

Роман садится. С гордой аристократичностью он вынимает кусок замороженной пиццы. Сует в рот. Открывает банку пива. Прекрасно. Самый вкусный кусок пиццы в Романовой жизни. Как и первый глоток пива – волшебный, как и второй, как и последующие… Как и каждый новый, вторая банка распакована и липнет к губам своим холодом. Романов разум пьян. На голодный желудок. Так быстро-мед-ле-нно все происходит.

Чувства расслабились. Прилегли на диван. Смотрят сериал. Дыхание мгновения. Спокойное, сильное. Всеобъемлющее. Даже дыхание сдавило. Романовы пальцы достали сигарету, зажгли. Губы поцеловали, легкие вдохнули. Блаженство. Спать хочется. Роман поднял глаза. Мерцающие надежды. Звезды.

Вселенная

непотопляемое судно

сотни миллиардов триллионов

отсеков надежды

примерно

и это только в обозримой вселенной.

Почему так горячи внутри? Почему так холодны снаружи? Я ищу вашей любви. Но не нахожу.

Голова поникла в пьяной лености и усиленно задумала, хоть и устала уже. Думать. В свете фонарей – тени. Боль вновь прильнула к горлу. Одиночество подуло в спину. Звезды – красивые глаза, но не видят ни-хе-ра. Божьи. Божьи слепые глаза. Лень дышать. Дышать лень. Спать. Негде.

Мысли не прекращают возню в брюхе. Я ищу любви звезд. Звезд любовь. Я ищу. Но звезды никого не любят. Я замерз. Любви звезд и объятий. Объятий навечно. В гробу. Я ищу. Так ищу. Обнять некого. Ваших объятий, вать машу. Но звезды не обнимаются. Только пялятся. Хороший вышел бы стих. Но сил нет. Мир – это вечно разбитое сердце. Разбито о ваш горячий холод. Безмолвное наблюдение. Глаза слепого Бога.

Я вас вижу. Вы далеки. Вы на ладони. Путь невозможен. Путь к вам невозможен. Скупые. И жадные. Алчные. Свет, длиною в миллиарды лет. А тепла нет. Нас выволокли из вашего пуза. Из ваших брюх. Все сделано в звездах. И люди тоже. Как в Китае, но вселенском, вечном.

Как это так вышло? Как получилось, что такие холодные сделали людей любящими и красивыми? Зачем? Мертвые сделали живых. Горящие трупы. Зачем ледяной вселенной нужен теплый человек? Зачем слепым нужен видящий? Чтобы видеть за них? Зачем немой вселенной нужен говорящий человек? Чтобы говорить? Зачем безумной нужен тот, кто думает? Чтобы думал. Зачем бесчувственной нужен чувствующий? Зачем мертвой нужен живой? Чтобы жил и чувствовал за нее.

Там нет ничего, только небо. Плоский и недостижимый космос, настолько далекий, что в него даже не верится.

Роман не видел, как по двору прошелся ветер и собрал с деревьев листья. Но он слышал, как букет во тьме – букет цветов – кружился. Защебетали листья, затем смолкли. Ветер разложил их на асфальте, затем сдул. Улетая, пролетая мимо, листья ущипнули вдруг Романа за плечо, как призрак. Он отвлекся. Как все было? Кто все видел? Кто-то видел все?

Он обернулся. Ни двора, ни неба. Роман уже не там, уже не в той ночи. Он где-то дальше, в другом дне. Но где?

Бог все видит. Бог? Он в детстве. В комнате один. Ему пять лет. Он один, а мать ушла ненадолго. Еще вот-вот, прям только что Роман стоял и провожал ее в прихожей. Она вышла в магазин. Но вернется ли? Вернется? Почему он так подумал? И сразу стало страшно. Ничего подобного с ним не было еще ни разу. Первый раз. Это его первый раз, когда Роман увидел, как все видит Бог. Бог?

Так как все было, когда стало? И как все будет, когда ничего не станет? И куда ушла на самом деле мама? И куда еще уйдет? Она уйдет, а он останется. Но как же? Тогда он останется с папой? Мама не хочет быть с папой, и Рома не хочет. Папа делает маме больно.

В домашней маечке, простертой до коленок голеньких. Босиком по деревянному прохладному полу, Роман бежит подальше от двери, подальше из прихожей. Он не хочет уходить. И не хочет, чтобы мама уходила тоже. За окном заходит солнце. Только вечер за окном. Но Роману страшно будто ночью.

Пробегая мимо темной ванной, он боится, как бы кто ни ухватил его внезапно. Всюду тени нарастают. По паркету в спальню, где побольше света. Он забегает и протискивает тело в кресло, укрываясь пледом. Зимний вечер. Свет поблек. И тусклый, свет висит, покачиваясь на тоненькой веревочке. Повешенный и сброшенный за окнами с холодного декабрьского неба. Повешенный утопленник, синий и раздутый снегом.

Так как все будет? Что все значит? Откуда я? И тут он попытался как можно глубже, лучше и подальше укутаться. Но плед не помогал. Есть вещи, для которых не найдется слов, зато найдется страх. Есть мысли слишком быстрые и черные, что передаются лишь от чувства к чувству. Лишь почувствовать, но не понять. И он почувствовал, что что-то стало вдруг не так.

Мама ушла, теперь лишь он и сумрак комнаты. Что же будет, когда она совсем уйдет? Так ведь надо? Так всегда случается. Он уже знает. Все это знают, но молчат. Никто об этом ничего не скажет. Мама, папа, мальчики, сосед в подъезде. Никто из них не знает, откуда мы пришли и почему мы здесь. Они живут все так, как будто ничего и не случилось. Будто бы не странно, как мы все здесь. И зачем все это есть? Есть ли, кроме этого, какой-нибудь другой мир?

Бабушка много молилась и ходила в церковь. Водила в церковь и Романа. Вкусный и прекрасный ладан! Свечи, стены, и картины, и священник. Смотри, это дева Мария, Пресвятая Богородица. Кто эта женщина? Что значит Богородица? Бабушка, так эта тетя родила Бога?

Бабушка отвечала: “Да-а-а”, долго лежала в кровати и почти не вставала. Потом совсем не вставала. Потом ее не стало. И все. Мама сказала, что теперь бабушка на небе, с Богом. А я увижу ее? Конечно, увидишь. Это неправда. Роман чувствовал. Ему страшно. С мамой тоже так будет. И что тогда я буду? Я не хочу быть без нее. Так и будет. Так и было.

– Ром, а чего ты боишься?

– В смысле?

– Ну, ты боишься чего-нибудь?

– Сейчас, в смысле? Нет. А с чего…?

– Нет, я имею в виду вообще. Чего ты больше всего боишься?

– Потерять тебя.

Она смеется.

– Ну нет, давай что-нибудь другое! Не это только.

– А что другое? Я…

– Что-нибудь другое. Хочешь сказать, больше ничего не боишься?

– Умереть.

– Умереть? Ты боишься смерти?

– Ну да, конечно. А ты не боишься?

– Нет.

– Ой, да ладно!