Господин Великий Новгород. Державный Плотник (сборник)

– Господи Исусе! Вставайте, братцы!

– Кто тут? Какой леший?

– Я, Корнил, вечной звонарь.

– Чево тебе, старина? Али звонить собрался? Мы не колокола, чу…

– Вставайте, робятки! На стене у нас что-то нездорово…

– Что ты! Перун те ушиби!

– Нездорово, робятки… Какой-то переветник наряд заколачивает…

Сторожа повскакали. Кинулись на стену. Идут тихонько, крадутся, останавливаются…

– Где, Корнилушко, ты видал ево?

– У восточной башни…

Прислушиваются. Явственно слышится глухой стук… Двигаются вперед, в тени.

– Не шелохнись. Тише… Вон видите?

– Видим… точно… у самова наряда… заколачивает…

Стук продолжается. Корнил и сторожа подкрадываются к пушке и бросаются на нагнувшуюся к жерлу пушки фигуру…

– Ты что туто творишь, окаянный?

– Вяжи ево! Держи! Так… так!.. И у тебя рука поднялась на Новгород?..

– А-ах! дьяволы!..

Его схватили и тут же скрутили ему назад руки. Он не выронил больше ни одного слова.

Глава XVI

Казнь Упадыша

Схваченный на городской стене человек, заколачивавший пушки, был личность слишком хорошо знакомая всему Новгороду: это был Упадыш.

Что побудило его на эту страшную, уже не первую измену своему родному городу?

То были очень сложные причины и очень сложные чувства. Хотя говорят, что чужая душа – потемки, но бывает так, что и собственная душа иногда становится для человека потемками… В таком положении находился Упадыш: в своей душе он ничего не находил, кроме мрака, и выходу из этого мрака для него, казалось, не было.

В ту эпоху, когда люди еще глубоко верили в спасительную мощь аскетизма и в своей детской наивности полагали, что призвание человека – в отчуждении от мира, в отчуждении от себя, как от человека, – в ту эпоху, другой на месте Упадыша, не обладавший такою жизненною энергиею, как он, нашел бы выход из этого душевного мрака в монастыре и был бы спокоен, роясь зверем в пещере и убивая свою плоть постом и молитвою. Но для души Упадыша и монастырское самоубийство представляло те же потемки. Он искал жизни со всеми ее треволнениями: в его душу глубоко запал неизвестно когда слышанный им завет самого Бога: «живите».

Но жизнь с самого момента его рождения толкнула его в «изгойство». Упадыш был «изгой» – существо без роду и племени. А как понималось в то время «изгойство», можно судить по древним толкованиям этого слова: «Изгойство же толкуется – бесконечная беда, непрестающия слезы, немолчное воздыхание, неусыпающий червь, несогреемая зима, неугасаемый огонь, нестерпимая гроза, неисцелимая болезнь – вся же та суть без конца». Вот что такое было «изгойство».

«Изгой», одним словом, был отброском общества или, говоря современным языком, человек, которого само общество сделало «нелегальным».

Но в Упадыше было слишком много жизненной энергии, ума, красоты, удали и силы, чтоб помириться с «непрестающими слезами» и «немолчными воздыханиями». На вече, среди «худых мужиков-вечников», он являлся первым говоруном и вечевым воротилой; среди «больших» людей и бояр он был «язва» за свой язык и за беззаветную удаль.

И он был оттерт от всего.

Мало того – у него отняли то, что он любил.

Он с горя пошел в ушкуйники, как мы говорили выше.

Воротился домой из своих далеких странствий и нашел Новгород все таким же «неправедным»: партия богатых одна ведала счастье жизни, а вся новгородская земля «работала» на богатых, как некогда евреи в Египте. Правда, этот рабочий скот, эти «худые мужики-вечники» часто брыкались и заставляли богатых трепетать или летать с мосту в воду; но это мужичье самодержавие и кончалось вспышкой: побрыкались – да и опять в ярмо.

Упадышу другого хотелось. Он думал, что это другое есть в Москве, и жестоко ошибся. Там же, на берегу Шелони, он хотел заколоться; но потом раздумал и воротился в Новгород, чтоб во всем признаться на вече и покаяться всенародно. Но – доказать, что распря с Москвою будет конечной утратой Новгородом своей воли…

Весть о казнях в Русе дала другой исход его отчаянью…

Смерть Димитрия Борецкого делала свободной ту, которую он любил: он захотел жить.

Весь этот день, после веча, где он хотел всенародно каяться и где, напротив, он услыхал о смерти мужа той женщины, которая была горькой отравой всей его жизни, он ходил как помешанный. Перед его глазами носились кровавые картины коростынской и шелонской битв; он слышал ужасающий клич москвичей и татар: «Москва! Москва!..», «Алла! Алла!..». Неведомые птицы с человеческими лицами веяли на него своими крыльями, и он слышал в шуме ветра, в журчанье вод Волхова: «О, Упадыш! Упадыш!..» Эти живые люди без лиц, ходящие по Новгороду, – это ходит его мрачная совесть. Мрак, ужасный мрак на душе!.. Где же выход из этого мрака?.. Горислава, ломающая руки в виду резни на берегу Ильменя… Что ему до нее и что ей до него?.. А между тем мрак на душе все темнее и темнее…

Та, которую он любил, теперь может принадлежать ему. Что она?..

Но тут же перед ним вставали новые ужасные картины… Москва идет на Новгород: опять предстоит резня, опять польются реки крови, но Новгород не устоит… Чем упорнее будет сопротивление со стороны новгородцев, тем ужаснее должна быть месть москвичей… А месть московская известна: они не пощадят ни жен, ни детей…

Не пощадят жен… Не пощадят и ее, ту, которая одна была солнцем его пасмурной жизни…

«Утопись, утопись, Упадыш, – что-то шептало ему, – один конец тебе…»

И он шел на мост… Но с моста он видел Побережье и выходящий на Побережье их дом – «чюдный» дом Марфы…

– Отыди, сатано, не смущай, – шептал он и с ужасом отворачивался от воды, которая манила его в свою глубь, и убегал с мосту.

«Изменник, изменник, – шептал ему другой голос, – окаянное чадо новгородское…»

– Воистину окаянное!..

Он глянул на небо, ища утешенья, на Святую Софию, на вечевую колокольню. Там, над оконной перекладиной, торчит седая голова звонаря…

– Один Корнил любил меня, как приблудного щенка…

Он хотел было идти к кудеснице – посоветоваться с ней, но ему стало страшно…

– Она, всему она виной, окаянная!

Он глянул опять на вечевую колокольню, на угрюмые стены Детинца… На стенах чернелись пушки. Ему представилось, как они будут палить в москвичей…

– Забить их, заколотить весь наряд, – сказал он вслух и сам вздрогнул: не устоять тогда Новугороду, не быть и кроволитью…

И он исполнил это безумное решенье. Но его схватили.