Это были новгородцы, отпущенные москвичами из плена после дьвольской операции… Они добрались-таки до родного, вольного города, но не все, далеко не все…
Остромира, безмолвная и бледная, дрожа как осиновый лист и держась за мать, искала кого-то растерянными глазами в этой толпе страшных пришельцев. Но как узнать того, кого она искала?.. Где его лицо, где его ласковая, игривая улыбка?
Но она узнала его – не его, нет, его не было, – она узнала его глаза, одни глаза… А под глазами не было его лица – не было его… Это не он – нет, и глаза не его… Это не он – это чужой кто-то…
И он узнал ее. Его глаза увидели ее и сказали это – глаза сказали – страшно говорят глаза без лица! Страшные глаза, ужасные… Ох как они говорят, как смотрят на нее страшно…
И зубы белые под черной пропастью, где прежде был нос, зубы осклабились на нее.
«Не Павша… не он… Страшный, ох! Страшный!..»
Она подняла глаза к небу, только бы не глядеть на него, не видеть страшных глаз и белых, ничем не покрытых зубов.
Она увидела вечевую колокольню… колокольня шатается… Кто-то рвет там на себе волосы… Каркает и кружится ворон… кружится колокольня, шатается, небо кружится и шатается… И колокольня, и небо, и солнце – упали…
Глава XII
Переветница
Прошло около трех недель после битвы у Коростыня и после того, как отважнейшие из новгородцев, в пылу этой битвы врезавшись в ряды москвичей, частью пали там же на берегу Ильменя под ударами московских мечей и сулиц, частью попались в плен и воротились в Новгород злодейски обезображенные.
Над Ильменем не то ночь, не то прозрачные сумерки. Нет, это ночь. Где-то петухи поют…
– Третьи алекторы поют – утро скоро.
– Каки, баушка, алехторы?
– Кочета… по церковному алекторы.
– Я, баушка, питушка слышу.
– Ну, ин питушок… А ты-ко греби гуще.
– И то, баунька, густо гребу.
– Догоняй ночь-ту, ишь уходит… Третьи алекторы… Должно, в Коростыне… Догоняй, догоняй ноченьку-ту.
– Ее, баунька, теперь не догнать. Скорее день нагоним, солнушко.
– Ну-ну, греби, близко берег.
– Точно… берег… Ух! Страшно. Мы с Гориславонькой видели их живыми еще.
Лодка пристала к берегу. Из нее вышла старуха, стала глядеть…
Желтело и белело вокруг… Кое-где при слабом мерцании зари – шевелилось… И слышался хруст… Это лисицы догрызали новгородские кости.
– Го-го-го-го! Ту-ту-ту-ту! – глухо прокричала старуха.
Тени около костей бросились врассыпную, не произведя ни малейшего шуму – точно в самом деле это были тени, а не живые существа…
– Фу-фу-фу-фу! Новгородским духом завоняло.
Лодка, в которой оставался гребец, отплыла от берега.
– Куда ты, Петра?
– Страшно там, баушка, и дышать трудно. Я, баунька, на воде побуду.
– Обглодала новогородски косточки Марфа.
Из-за пригорка выросли две человеческие фигуры с сулицами и рогатинами.
– Кто идет?
– Кто идет – тот и идет.
– Кто ты? Сказывай.
– Я – сказываю!
– Имя сказывай… Кто костям покою не дает?
– Лиса, да ворон, да серый волк.
– А ты сама кто? Не то рогатиной… Кто ты?
– Я – баба-яга, костяна нога.
– Чур! Чур! Чур! С нами хрест святой… – С рогатинами и сулицами – попятились…
– Не чурайтесь, добры молодцы. Третьи петухи пропели…
Пришедшие остановились в нерешительности. В самом деле: после третьих петухов нечистой силы не должно быть.
– Кто ж ты будешь?
– Про то я скажу вашему старшому.
– А кто наш старшой?..
– Князь Данило, княж Димитриев сын, Холмской. Ведите меня к нему.
– За коим делом?
– Это дело не ваше и не мое… Вы сторожа московская?
– Сторожа… А ты сама откуду?