«Z» Land, или Сон на охоте

– Прошу вашего внимания, – возвысил он свой голос. – Уверен, что ни для кого нет секрета в том, в каком положении мы все оказались. Скажу прямо – оно незавидное, если не сказать больше – плачевное, но такой вывод не повод для того, чтобы опускать руки. У нас есть шанс, которым мы должны воспользоваться. Вот об этом я хотел бы со всеми вами посоветоваться.

– Позвольте, Филипп Денисович, я хотел бы уточнить одну важную деталь, – из-за плотного круга собравшихся бочком протиснулся невзрачный сухонький человечек с птичьим лицом, на котором была мешковатая стёганая куртка с изодранными рукавами, взятая как будто с чужого плеча. Человечек пошмыгал длинным, как у бекаса, носом и представился: – Завадский Пантелеймон Андросович, преподаватель физики в технологическом колледже Нижнереченска. Был когда-то, по крайней мере.

…Действительно, раньше физик Завадский был учителем, сперва в средней школе, а потом перешёл в учебное заведение рангом повыше. Иногда, особенно когда выдавались свободные и тихие вечера, когда никуда не нужно было торопиться, а просто можно было остаться дома, приготовить ужин и выставить из холодильника на стол заветную поллитровочку, он мог и хотел быть с собой откровенным.

Только тогда в минуту расслабленности и душевного настроя бывший физик, всматриваясь в радужные переливы хрустальной рюмки, мог признаться самому себе в том, что преподавание не его конёк. Просто так сложилось по судьбе, которую он рассматривал сугубо как причудливую череду случайных фактов и событий, которые на исходе первого десятка лет профессиональной деятельности засунули его в никому не известный колледж и, похоже, навсегда.

Да, было когда-то время, полное романтики и мечтаний, но оно безвозвратно осталось далеко в прошлом, на истёртых студенческими джинсами скамьях Ульяновского авиационного института. Оказавшись под крышами громадных цехов самолёто – сборочного завода, Пантелеймон быстро понял, что это – не его высота. До уровня Мясищева и Новожилова ему было явно далеко. Работа же рядовым инженером-конструктором отделения планера его мало прельщала. Вначале появились вопросы к начальнику отдела: как, что и почему, – которые вскоре переросли в претензии и протесты: «Почему другому, такому же простому инженеру, а не мне, больше доверия; кстати, и ежеквартальная премия могла бы быть повыше; а где перспективы карьерного роста?» И, как следствие, смена одной профессии, а потом и другой, третьей и, наконец, непритязательное, но зато спокойное место учителя. Вернее – больше роль, чем должность. Для другого – свою работу любить надо.

Что ж, похоже, язвительность и разочарование в жизни – не самые привлекательные качества в мужчине, на которые слетаются эфирные существа противоположного пола. В итоге – одиночество, отсутствие семьи и нечастые встречи на дому с продавщицей отдела алкогольной продукции из ближайшего магазина. Отсюда незамысловатый вывод о том, что значительных вех на пройденном пути он не расставил. Событий мало, ярких красок на жизненном небосклоне явно немного.

Вспомнить почти нечего, за исключением недавнего случая, когда, находясь у родственников в дальней деревне в километрах 40 от Нижнереченска, он увидел на горизонте странное воздушное образование – встающее над землёй грибообразное облако. Открывшееся перед взором Завадского «завораживающее» зрелище быстро сменилось на сминающее сознание и мужество ужасом, который бросил его на землю, придавив необоримым ветровым потоком, который пронёсся над головой, оставляя за собой выкорчеванные деревья и раскиданные по брёвнышкам крестьянские дома.

Когда Завадский пришёл в себя, может через час, а вернее, через два или три, сказать он не мог, потому что банально бросился бежать, не зная куда и зачем он это делает. Спотыкался, падал, вставал и опять бежал, теряя счёт времени. Где и как провёл ночь – не помнил, то ли брёл, не разбирая дороги, то ли впал в забытьё? На следующий день вышел к заброшенной территории незнакомого военного объекта…

С ним случилось то, что вызывало вопросы, а задавать неудобные вопросы Пантелеймон Андросович умел:

– Вскоре мы вольём в себя столько рентген, что уже никакие лекарства нам не помогут, – безапелляционно заявил он. – Да и где взять эти чёртовы лекарства? Для нас их даже в теории не существует. Всё, что мы едим, пьём и чем дышим, напичкано радионуклидами, которые, осмелюсь заметить, обладают периодом полураспада в сотни, тысячи, а то и миллионы лет. Чем нам всем это грозит? Ответ ясен – неотвратимой и мучительнейшей смертью. Отсюда главный вопрос: от кого мы можем получить столь необходимую помощь? Гадать тоже не приходится – ни от кого и ниоткуда, потому что никого и ничего больше нет. Нет ни Нижнереченска, нет Урала, нет Сибири. Реки и озёра превратились в гибельные ловушки. Почему? Всё просто – разразилась ядерная война, и вся наша страна подверглась испепеляющему удару. Все согласны? А если нет, то почувствуйте, как вновь заходил пол под нашими ногами и земля гудит не переставая. Я всё сказал.

– У кого есть ещё мнения по этому вопросу? – Филипп был настойчив. Пусть говорят что хотят. Пусть вывернутся до конца, скажут о самом сокровенном. Ныне в каждой душе все чувства спеклись в ощущение бесконечной боли. После того как страх за свою собственную жизнь несколько притупился, вернулись мысли о судьбе близких.

Разве не у каждого есть теплое местечко в сердце для самых дорогих существ? Разве тот же Глеб Долива не думает: «Как они там, мои златокудрые дочки-погодки?» А вот у той женщины, у которой был пятилетний Сашенька, что остался на руках у бабушки? Выжили они или их уже нет?

И я, Филипп Чистяков, недавно ещё гордый своей силой и профессионализмом командир пожарных спасателей, разве не говорю себе: «Если бы знать, что с ней, ставшей сразу любимой Иришей, моей надеждой на совместную счастливую жизнь? Зря сказал ей намедни обидные слова, приревновав к этому разгильдяю Кириллу. А теперь что же, неужто всё исчезло и нельзя ничего повернуть вспять? Не будет больше встречи, чтобы взглянуть в её светлые глаза и сказать: „Прости дурака“».

Или вот та девушка, которая сидит и боится смотреть на меня, может быть, тоже говорит себе: «Я тоже хороша, всё откладывала день, чтобы навестить хворую мать, квартиру её прибрать, стёкла вымыть, обед приготовить, тихо и душевно посидеть за чашкой чая и вспомнить задорное детство, а потом поклониться той, что вырастила меня в одиночку, и расцеловать морщинистые щёки и руки. Ведь можно это было сделать, душу свою украсить. Так нет же, как же удержаться от призывов подмигивающего неоновым оком ночного клуба? Там, в искусственной дымке, под всполохами световой гаммы, нежась в звуковых волнах чарующей музыки, кружатся и порхают беззаботные существа. Там весёлые и смеющиеся „мальчики“ и „девочки“, там распахнуты ворота в лаковую „жизнь“, протекающую на подушках шикарных автомобилей и быстроходных яхт под знойным средиземноморским солнцем. Там открываются „перспективы“ в страну вечного праздника, щедро сдобренные марихуановым флёром».

– Говорите, говорите, друзья, – повторял как заведённый Чистяков.

– Вот я, вот я, – пробравшись почти по головам из-за спин сомкнувшихся в полукруг людей, шаром выкатилась к огню странная женщина, своими формами похожая на большую переспелую тыкву. Волосы её были растрёпаны и пучками торчали в разные стороны; лицо с подпрыгивающими щеками сплошь покрыто цементной пылью с проторенными слезами дорожками. – Глаша я, Глаша – санитарка из городской больницы. Там, в городе, сын мой единственный Петенька. Один он там, сердечный. В город мне надо, к сыночку моему. В школу ему идти, десятиклассник он у меня. Ва-а-а, ва-а-а, – в голос завыла безутешная женщина.

…Бесхитростной сложилась жизнь у Глафиры, точь-в-точь как и она сама. Медсестрой стать получилось, само собой. Не то чтобы стремилась к этому и совсем не мечтала об этом, а так, произвольно всё сложилось. Работа оказалась не хуже других, правда, зарплата – не ахти, отсюда и необходимость перейти на полторы ставки. Тяжело, конечно. Хуже всего ночные смены, но ничего – втянулась. Даже понравилось. Лица людей мелькают, как в калейдоскопе, – у каждого своя история. Послушаешь чужие судьбы, и у самой на душе как бы легче становится. Бывают такие признания – не приведи господь.

Кому «утку» подсунуть, кому таблетки разложить, и самой перепадет что-нибудь от болезных. Шли годы, росли авторитет и уважение. Глафирой Ивановной стала, но лучше Глашей, если ласково. Научилась находить участливое слово, внушать надежду, а то и приструнить буяна-самодура. Не отказывалась кому пролежни обработать, а кому лобок выбрить. Главврач ценить начал за незлобивый и ровный характер, за безотказность к просьбам, ну если подменить кого или внеурочно выйти на работу, да и лечащие врачи стали доверять ей проводить первичный сбор анамнеза.

А с местными алкашами и синяками – «наркошами» – справлялась за раз. Кого в холодную воду головой, кому внешний массаж сердца и по щекам наотмашь, чтобы в чувство привести. Остальное «скорая» доделает. Там же в «больничке» завела, вернее сделала, себе ребёночка. Присмотрела симпатичного мужичка на выписке. Глазки сощурила, халатик на пуговку пониже расстегнула – поплыл обалдевший от открывшейся возможности удачливый ухажёр: «Вот это больница так больница: не только подлечили, но и на дорожку знатный подарочек выправили».

Цепким женским умом понимала Глафира, что впереди не ждут её тихие радости и безоблачное семейное счастье. Что делать, статью не вышла. Даже на дециметровых каблуках за планку в 160 см не зацепилась. Пухлые бёдра от талии дугу выгибают; груди прокисшим арбузом на раздутый живот наползают, ну и лицо, соответственно, как масленичный блин. Само собой – не Шэрон Стоун, но на разовую поклёвку любители всегда найдутся. Только бы не проворонить, не опоздать, пока ещё цветёт скоротечный 20-й год. А уж с любовью она как-нибудь управится. Не мужику же залётному её дарить, а родную, желанную кровиночку она всего обцелует, оближет и вырастит. Так с годами и вытянулся её Петенька в статного красивого парня девкам на загляденье. Так где же он сейчас, с кем, жив ли?

Странные шутки выкидывает природа. Кому даст душу хрустальную, так непременно уродством каким наградит, а вот чтобы в сочетании, на зависть людям и на радость этому миру, так пойди поищи.

Двоих вещей только боялась Глафира Ивановна Селезнева: заведующего хирургическим отделением, доктора медицинских наук Амосова Кирилла Георгиевича и домового из больничного стационара, по слухам обитавшего где-то между третьим и четвёртым этажами.

Первый – хирург от бога, неулыбчивый сухопарый человек, окружённый очередями на год вперёд, признавал исключительно единственный вариант отношения к делу подчинённого ему медицинского персонала – рабское подчинение и способность понимать движения его бровей. И поэтому, следуя оригинальной интерпретации кодекса Гиппократа, Глаша каждый раз безропотно лезла под хирургический стол и сидела там часами с судном в руках – не мог, не имел права старый врач приостановить сложнейшую операцию по малой нужде.

А домовой Гоша, в существование которого безоговорочно верил весь женский состав лечебного заведения, включая санитарок и дипломированных докторов, развлекался на свой манер. Не угоди ему, не поставь на ночь полкружки свежего молока, непременно высыплет таблетки в корзину или спрячет в дальний ящик самый нужный хирургический инструмент, который Глаша загодя заботливо разложила на приборном столике. А уж ежели в процедурной начинал выплясывать медицинский шкаф или сама по себе скрипела колёсиками «каталка», то непременно жди «тяжёлого» больного, которого примчит неотложная помощь. Вот такие дела. Спаси Бог…

– В город, в город мне надо, к сыночку моему родному, – продолжала причитать Глафира. – Один он у меня, на весь свет один, – и заламывала себе руки.

Молча слушали люди стенания несчастной женщины. У каждого свое горе, но ещё хуже, когда к своему постучится ещё и чужая беда. Худо, ой худо тогда.

Не говоря ни слова, Чистяков подошёл к убитой неизбывной печалью бывшей медсестре и обнял её за плечи.

– Не надо, милая, не надо, – вполголоса повторял он и разглаживал её спутанные волосы. – Даст бог – обойдётся. Всем сейчас тяжело, – говорил и не верил в свои слова. Неподъемное горе свалилось на согбенные спины людей, которое ни понять, ни представить себе невозможно. Где искать выход, к кому простирать руки, от кого ждать совета и выручки – неизвестно. То, что произошло с этим миром, выходило за пределы человеческого разума, ломало самую устойчивую психику, лишало воли и отбирало последние силы, оставшиеся для борьбы за элементарное существование.

– Да что же вы все правду боитесь сказать? Всё вокруг да около ходите. Смерть, смерть глядит нам в глаза. Я вижу здесь не людей, а одних живых мертвецов, которые всё ещё на что-то надеются. Уж лучше сразу уйти с этой проклятой базы и умереть в чистом поле. Нет мочи терпеть такую муку, – резанул по ушам женский истеричный вскрик. Глеб Долива повыше поднял железную коробку, в которой плавали горящие фитили. Колеблющийся свет выхватил из темноты перекошенное женское лицо ещё молодой женщины, предположительно не старше 35 лет, которое, несмотря на перенесённые мытарства, грязный подбородок и воспалённые глаза, всё ещё сохраняло признаки выдающейся красоты. Выговорившись, женщина ещё теснее прижала к себе маленькую девочку, которую все уже знали как Машеньку, и уткнулась носом в ровный пробор на её головке, который разделял светло-русые волосы, и зашлась в ничем не сдерживаемых рыданиях.

…Было время, совсем недавно, когда Элеонора Завьялова чувствовала себя неукротимой воительницей, победительницей в негласных дуэлях с любыми дерзкими претендентками на её трон. Чувство повелительницы этого мира, по крайней мере тех его пределов, которых достигали её чары, ласкало самолюбие, заставляло испытывать звенящий восторг от осознания своего превосходства. Стоило ей появиться, покачивая желейными бёдрами, скажем, в фойе театра в стильном платье-футляре красного цвета, как головы присутствовавших мужчин начинали неодолимо разворачиваться в её сторону. Как не восхититься переливами ухоженного и тренированного тела, когда Элеонора, немного жеманясь, усаживалась в кресло? Тут уж держись вечно рыщущая в поисках лёгкой поживы мужская братия. Ну а если, как бы невзначай, её длинная и стройная нога в элегантном чулке и красной туфельке вытягивалась в направлении замершего от вожделения очередного созерцателя её женской грации, то можно быть уверенным, что не пройдёт и месяца, как пламя неудовлетворенной страсти сожжет его наполовину.

Такой она была, Элеонора, хорошая мать, заботливая жена, умевшая крепко держать в узде своего мужа, а заодно его капиталы, которые он успешно выкачивал из пары принадлежавших ему компаний среднего размера. И при этом ещё совладелица популярного модного салона, что позволяло ей оставаться независимой и неограниченной в своих желаниях женщиной. В её бедовой голове вполне комфортно совмещались представления о семейном долге и самый отвязный адюльтер с молодым и прытким любовником. Она сумела смастерить для себя удобную жизненную философию, которая весьма эффективно сглаживала лёгкие пощипывания совести, порой возникавшие в её душе. В конце концов, любой талант нужно ценить.

Столь выдающаяся внешность и тем более тело не могут принадлежать только одному мужчине – с какой стати? «Ну а клятва супружеской верности – это как её понимать? – порой размышляла Элеонора. – Кто может бросить в меня камень упрёка, что я плохая мать? Никто. За свою дочку Машеньку я готова не задумываясь отдать здоровье и жизнь. Ну а муж, что ж – это один из тех мужчин, которые сложились в штабель у моих ног, умоляя о снисхождении к их чувственным порывам. Я выбрала его, подчиняясь высшей идее, которой руководствуются все женщины: он должен обеспечить благополучие и защиту мне и моему потомству. Это закон природы и женского естества, а за это я награжу его нежными словами и ласками, страстными поцелуями и самой утончённой эротикой. Разве это не то, что муж хочет прежде всего от своей жены? А любовь – она как мозаика. Я разложу её по заранее мною размеченным сотам. Этот кубик смальты, что побольше, – дорогому супругу, а эти, помельче, – одному любовнику, другому, а может быть, и третьему, чья тень уже замаячила на горизонте, но вот сердце целиком и безоговорочно – моим детям, рождённым и тем, которые ещё будут».

Так бы всё и продолжалось, и жизнь ещё многие годы нежила бы Элеонору Завьялову в своей самой уютной колыбели, если бы не этот проклятый судный день, который вырвал её из привычных будней и разом перечеркнул всё, что она считала заслуженно обретённым счастьем.

Ураганный ветер перевернул их тяжёлый «Ленд-Крузер», когда они семьёй возвращались из загородной прогулки. Воздушный порыв оказался настолько сильным, что муж вылетел вместе с рулевым колесом через ветровое стекло, а Элеонору с ребёнком вынесло из салона одновременно с боковой дверью, которая в итоге выручила их и приняла на себя основной удар о каменистую поверхность. Увидев распростёртое на земле тело мужа без признаков жизни, молодая женщина надолго лишилась чувств. Сознание обрела уже под вечер и с трудом смогла разглядеть сидевшую рядом с ней заплаканную Машеньку. Собрав остатки сил, маленькая и большая женщины бесцельно побрели по вздыбившемуся по неизвестно какой причине шоссе, надеясь только на счастливый случай, что им встретится попутная машина.

Им повезло. Примерно через час рядом с ними притормозил большой грузовик, и водитель без расспросов открыл дверь, приглашая подняться к нему в кабину. Они ехали почти всю ночь, неизвестно куда и неизвестно зачем. Шофёр молчал, порой морщился, словно от приступов боли, и не отрывал рук от большого руля, который ему ежесекундно приходилось вращать в разных направлениях. Выбоины и нагромождения разорванного на куски асфальта встречались повсеместно. Как таковой дороги больше не существовало. Машенька, подобрав под себя сбитые в коленках ножки, крепко заснула, а её мать пыталась вглядываться в обступившую их темноту, но вскоре тоже впала в тревожное забытьё.

Обе проснулись одновременно. Грузовик стоял на месте. Не слышно было даже рычания мощного мотора. Водитель сидел неподвижно, уронив голову на вытянутые руки, продолжавшие сжимать рулевую баранку.

– Эй, – Элеонора потрясла мужчину за рукав. – Как вы там?

Шофёр, имени которого она так и не узнала, медленно повалился вбок, и его тело нескладно стало сползать вниз до тех пор, пока голова не уткнулась в приборную доску.

Двое покойников за день – это было слишком для избалованной удовольствиями женщины. Вскрикнув от ужаса, Элеонора судорожно дёрнула за ручку двери, распахнула её и, подхватив девочку, выбралась наружу. Кругом стояла непроглядная тьма, ветер с посвистом гонял в воздухе листья, щепки и, что было хуже всего, облака каменной пыли, осколки которой больно секли лицо и руки. Земля стонала и постоянно вздрагивала. Стараясь держаться в потоке света автомобильных фар, которые ещё горели, мать и дочь побрели в сторону от беспомощно застывшего грузовика, всё дальше и дальше в глухую темень…

– И вот мы здесь, на этой базе или военном объекте, который так же разрушен, как и всё остальное, – вновь запричитала Элеонора. – И спрашиваю вас, мужчины, что вы сможете сделать, чтобы помочь нам? А если ничего не можете, то так и скажите, – и она очень по-детски всхлипнула, теперь больше от жалости к самой себе. Потом, переведя дыхание, добавила: – Последнее, что я видела, когда мы с мужем ехали в джипе, это то, как в небе вспыхнуло второе солнце, такое яркое, что мгновенно ослепило всех нас на несколько минут.

Глеб Долива обошёл полукруг сидевших людей и, подойдя к убитой горем женщине и её дочери, присел на кровать, на которой размещались несчастные беглецы, и обнял сразу обеих:

– Ну что ты, девочка, – почти проворковал он. Говорил, а сам думал: «Такая баба по мне. Надо ею заняться, когда оклемается. Обстоятельства диктуют одно, а я уже сейчас хочу собрать её груди в один душистый букет. Редкая красота», – и вслух произнёс: – Успокойся, Эля. Не всё ещё потеряно. Об этом мы и хотим потолковать. Что ты молчишь, Филипп? Не видишь, народ волнуется? Начинай. Ты же у нас за главного, – и устремил свой немигающий взгляд на Чистякова, который всё ещё успокаивал Глафиру, пытаясь сбить с неё нервное напряжение.

Филипп не спеша поднялся с кровати, на которую ещё недавно присел ради Глафиры. На прощание поднял её подбородок и ободряюще улыбнулся, мол, ещё не всё потеряно, глупышка. Размял затекший правый плечевой сустав, откашлялся и начал говорить. Вначале его речь была спутанной, но потом выровнялась и слова приобрели весомость и убедительную силу:

– Я вот что хотел поведать вам, друзья… м-м-м… соотечественники. Э-э-э… если кто меня не знает, то я сотрудник МЧС, по крайней мере был им до недавнего времени. Одним словом, мне по работе приходилось заниматься чрезвычайными ситуациями. Все мы сейчас переживаем о наших близких, не знаем, что будет с нами самими. Положение наше незавидное. Да, именно так, но не аховое. Я не знаю, что я вам должен сказать, чтобы вас успокоить. Может, таких слов вообще нет в природе вещей, так как событий подобного рода в истории человечества не было. Нет, не то я говорю. Я знаю, что вам сказать, но боюсь, что вы меня услышите, только если победите в себе чувство растерянности. Главная задача – мы должны выжить.

– А для чего? – голос спрашивающего принадлежал мужчине, лицо которого скрывалось в темноте.

Чистяков опустил голову. Сейчас люди, наевшись, немного успокоились, но зажечь в них искру оптимизма будет ой как непросто. Если их не вернуть в лоно организованного сообщества – всё, конец. Начнут погибать один за другим. Вначале слабые, затем кто посильнее. Ну а если найдутся неукротимые, то те, собравшись с силами и отринув от себя все нормы морали, начнут добивать других, чтобы отобрать у тех последнее и продлить своё существование любым способом.

– Для чего, говоришь? – бывший пожарный вытянул голову вперёд, словно намереваясь пробурить зрачками тьму и высветить облик незнакомца, задавшего этот вопрос. – Да потому что мы – люди. Мы не имеем права сдаваться. Не отрицаю, что мы оказались в зоне ядерного поражения, но ведь где-то ещё есть выжившие люди: в дальних посёлках, деревнях, малых городах. Переждём время и пойдём их искать.

– Да ты не лукавь, мил человек. Дурачком не прикидывайся, – возразил всё тот же язвительный голос, и к огню, раздвигая сидевших людей, пробился довольно крупный мужчина лет 45 с густой шевелюрой кудрявых волос каштанового цвета. У него были короткие руки, сильные покатые плечи, говорившие о недюжинной физической силе, и выпуклый живот, который он, вне всякого сомнения, «наработал» благодаря преимущественно сидячему образу жизни в мирное время.

…Это был Гершин Лев Михайлович, весьма известный у читающей публики журналист газеты «Трибуна Нижнереченска», писавший сразу в несколько рубрик: внутренняя политика, культура, международное обозрение и природа родного края. Его универсализм объяснялся весьма тривиальной внутренней установкой, которую Лёва Гершин выработал лично для себя очень давно, ещё на заре эпистолярной юности. Пиши всё, что дают и заказывают, пиши везде и всюду и зарабатывай имя, которое тебя и прославит, и прокормит. Его бойкое перо бесстрашно вторгалось в мир чиновничьего беспредела и рассыпало восторги по поводу нагрянувшей в уральскую глубинку московской театральной знаменитости. Ему удавалось выжать слезу у доверчивых горожан, закидывая на первую полосу газеты анонсы по поводу прорыва канализационной трубы в жилом доме или свалившейся в асфальтовый провал на центральной улице «маршрутки» с пассажирами. Не чурался он залезть и в дебри внутренней политики США и лягнуть из-за угла вечно беспокойных «демократов» и непробиваемо упёртых «республиканцев», по-советски предрекая крах и тем и другим.

Но даже он с его талантом писателя и фантазёра не мог представить себе того, что привычные дрязги между людьми и народами так быстро перерастут в нечто беспредельно ужасное и непоправимое. Полетав в вихревых потоках урагана и весьма удачно приземлившись в зарослях орешника, Лев Михайлович первые 20 минут бездвижно лежал на содрогавшейся в судорогах земле. Затем, обретя способность нормально дышать и шевелить пальцами, он первым делом ощупал свое изломанное падением тело и, признав, что оно ещё может служить ему, начал осторожно прочищать запорошенные песком глаза, а потом и горло.