«Z» Land, или Сон на охоте

– А вот ты взгляни сюда, – Чистяков развернул карту местности и, подсвечивая ручным фонарём – бортовая сеть автомобиля всё равно была обесточена, – пододвинул её к Доливе. – Вот видишь эту точку? Так вот, здесь должна располагаться территория небольшого военного объекта. Года три назад я был в этой части и инструктировал её руководство по вопросам пожарной безопасности. У них есть своя дизельная электростанция и узел связи, как полагается. Расстояние – всего ничего: не больше 10—15 километров. Как-нибудь выдюжим. А теперь давай лучше перекусим из припасов, что жёны нам насобирали. Так что откупоривай заветную. После таких передряг грамм по 200 мы с тобой заслужили.

И ведь вывел-таки их на следующий день Филипп к воинской части, несмотря на перелицованную природным катаклизмом землю и шквалистый ветер. Везучий чёрт и не впервой спасает жизнь ему, Доливе. Прошлой осенью одним выстрелом со 100 метров положил матерого секача, который успел-таки слегка подцепить рылом со спины замешкавшегося Глеба. И смешно, и горько признаваться себе в том, что так оплошал, но свирепый рык кабана он до сих пор с содроганием вспоминает.

Как тут не признать, что при всей несуразности своей худощавой фигуры и вытянутой наподобие кабачка головы Чистяков был сноровистей и ловчее его, Глеба, который никогда не отказывал себе в удовольствии полюбоваться перед зеркалом атлетическим рельефом своих мышц. Не хотелось ему уминать свою гордость, да пришлось с собой договариваться. Дать себе характеристику, что недотёпа? Конечно нет, ни в коем разе, но прийти к парадоксальной мысли о том, что его друг Филипп только потому и родился на этой земле, чтобы его, Доливу, спасать да выручать, было куда приятней.

Поэтому неожиданно прозвучавший вопрос Чистякова о Москве и Нью-Йорке Глеб воспринял снисходительно: «Всё понятно. У кого не поедет крыша после таких событий?» Оттого со всей серьёзностью ответствовал:

– В Нью-Йорке я не был. Это факт. Далеко и нужды не было, но вот в Москву регулярно ездил: на отчёт или на ковер. Как доведётся. Нашу администрацию эти москвичи мало сказать что проверками замучили, так ещё и к себе в столицу регулярно выдёргивали. А на моих плечах всё коммунальное хозяйство города, и ещё в нагрузку строительный комплекс взвалили. Забот не оберёшься, а проблем ещё больше. Все кому не лень пальцами тычут, мол, мы, чинуши оборзевшие, сплошь ворьё и бюрократы. И в Москву вереницей жалобы строчат. А там знаешь как – у москвичей вся власть. Сами в деньгах купаются, а другим продохнуть не дают. Нет, не был я в Америке и в Москву наездился выше головы. Больше не хочу. А ты к чему это спросил?

– Считай, просто так. Я вот когда в Москву приезжал, всегда прогуливался по Тверской улице, от Триумфальной до Красной площади. Такая прогулка для меня стала не просто привычкой, а приметой. Если пройдусь по главной улице города, значит, у меня в столице сложится всё хорошо. А в Нью-Йорке и на Манхеттене я, разумеется, тоже не был. Собирался купить себе и подруге тур по всем Соединённым Штатам, да так и не успел. А теперь и торопиться никуда не надо, – Чистяков тяжело перевёл дыхание и прикрыл ладонью глаза, чтобы защитить их от горсти песка, которую швырнул в лицо неугомонный вихревой порыв. – Думаю, сейчас везде всё уравнялось в жутком единообразии: что Тверская, что Манхеттен – сплошные завалы из разрушенных зданий, кусков бетона и вспученного асфальта.

– Может, ты и прав? – хмуро прокомментировал Долива слова своего друга. – Тогда тем более хватит нам торчать на открытом воздухе. Чувствуешь, земля опять под ногами вздрогнула, а на горизонте второй раз за день выросли воронки торнадо. Лучше укроемся в здании от греха подальше. Заодно проведаем, как там Женька. Как бы концы не отдала – лежит на койке без движения целые сутки и даже не стонет.

Когда 30 часов назад они наконец увидели вдали неясные очертания каких-то построек и огороженной территории, их радости не было предела. Путь в десяток-другой километров от застывшего в беспомощности УАЗа до зоны спасения вымотал их окончательно не только физически, но и духовно. Сознание саднило от навязчивого, как прилипшая к сапогам глина, вопроса: правильно ли они проложили свой путь? От компаса, вращавшего намагниченной стрелкой во все стороны, прока было мало. GPS, понятное дело, отсутствовал, оказавшись в ловушке электромагнитных возмущений. Там, где были ровные участки почвы, теперь зияли овраги с обрывами, а где низины – там горбились холмы и скальные завалы. Основательно изодрав охотничьи костюмы и обувь, они всё же сумели дотащить с собой свои ружья и вещевые мешки с продуктовыми запасами и парой двухлитровых бутылок с водой. От усталости мускулы ног и живота подёргивала мелкая судорога, а лица, несмотря на защитные противопылевые очки, основательно были иссечены острыми кремневыми сколами.

Подойдя ближе, Чистяков и Долива увидели, что даже это казавшееся им на подходе надежным прибежище, умело упрятанное военными инженерами в тихой и незаметной лощине в сердцевине пологой возвышенности, успело испытать на себе свирепые удары дикой природной стихии. Панельные ограждения, обвитые поверху спиралями колючей проволоки с обоюдоострыми кромками, были разорваны на сотни метров. Распашные ворота центрального въезда и без того были распахнуты настежь, а их створки сорваны с петель и скручены поперёк так ловко, будто ими позабавился, проверяя свою молодецкую силушку, какой-нибудь великан, сошедший с самой высокой вершины Уральского хребта. Доминирующая над всеми постройками кирпичная труба была будто острым скальпелем срезана наполовину. Вместо электроподстанции возвышалась внушительная груда битых асбестоцементных плит и щебня. В не лучшем состоянии находились здание штаба, ангары и складские помещения. Вся территория была усыпана кусками бетона и арматуры. Ажурная и в прошлом высоченная антенна, использовавшаяся прежде то ли для радиосвязи, то ли для радиолокации, ныне плашмя валялась на земле, расплющив своим многотонным весом солдатскую столовую.

Военного объекта как такового больше не существовало. На удивление на две трети сохранилась только казарма для рядового и сержантского состава, на фасаде которой дивным образом всё ещё красовался барельеф в виде пятиконечной звезды, выкрашенной в красный цвет, и надпись в полстены: «Ратным трудом крепи оборону страны».

Даже самый первый поверхностный взгляд утвердил исстрадавшихся скитальцев в нерадостной мысли о том, что военные в спешке оставили свою базу несколько дней назад ещё до грозного события, забрав с собой всю технику и снаряжение.

Уныние и страх закрались в сердца изверившихся в своей судьбе скитальцев. Надежда на человеческую помощь рухнула разом, а следом за ней покинули последние силы. Бесцельно бродили они между молчаливых, ничего не говорящих руин, и всего лишь один вывод продолжал преследовать их: если воинское подразделение в полном составе оставило своё оборудованное и обжитое место, значит, прозвучала безотлагательная команда об экстренной эвакуации по сигналу «боевая тревога». Какие слова прозвучали здесь? Что знали командир и офицеры части и что не знал ни многотысячный Нижнереченск, ни район с его посёлками, ни обширная область, на которой могли бы уместиться три Франции, ни весь народ большой страны? Что разом взорвало мирное небо над головами миллионов мужчин, женщин и детей, оставив в прошлом их мечты, радости и печали?

Нетерпеливое ожидание встречи с любимой женщиной, натужный старт космической ракеты, разламывающей стартовую площадку снопом огня, гуканье первенца на руках молодой матери, яростный порыв горнопроходчиков, возводящих защитные крепи у себя над головой, только чтобы задержать, остановить лавину воды и камня; мечты и замирание сердца, измены и проклятия, зелёные луга под синим небом, журчание лесных ручьёв и заливистые трели соловья – всё это, весь этот калейдоскоп жизни мгновенно исчез, как будто его никогда и не было. Бытие и реальность рассыпались на не связанные друг с другом осколки. Сознание перестало существовать как нейрофизиологический процесс. И, наконец, исчезло понятие смерти, которую с этого момента стало более уместным именовать как – ничто и ни о чём не говорящее событие.

Тогда, в тот день, когда они, с трудом подвинув в сторону скособоченную дверь и уворачиваясь от свисавших с потолка разорванных кабелей электропроводки, зашли внутрь полуразрушенной казармы, их удивлению не было предела. Пройдя по сплошь покрытому трещинами коридору, они оказались в помещении главной спальной комнаты, где среди сдвинутых и разломанных кроватей они увидели сбившуюся в тесную кучу группу людей. Никто их не приветствовал, не кинулся на встречу с ликующим возгласом. Постояльцы этого убогого приюта жались друг к другу и молчали будто на похоронах. Скорбь отпечаталась на их пепельных лицах, а грязные руки были сплошь покрыты ссадинами и багровыми кровоподтёками. В глазах сквозило бесконечное отчаяние. Их было человек 30—35: большинство – мужчины, несколько женщин и двое детей. Одним словом, гражданские всё лица и ни одной офицерской звёздочки. Каким ветром их сюда задуло? Хотя да, похоже, всё тем же, что и их самих.

– Здорово, народ! – возгласил Глеб Долива, намеренно стараясь придать своему голосу весёлые нотки, и попытался заглянуть в глаза каждому, что оказалось делом совершенно непростым – большинство сидело с опущенными ниже плеч головами. – О чём молчим? – продолжал настаивать он, но ответа так и не дождался. Безмолвствовал и его друг Филипп. Трудно давалась ему задача – подобрать нужные слова, чтобы развеять гнетущую атмосферу.

И вдруг в давящей тишине прозвучал голос маленького мальчика лет девяти-десяти, не больше:

– Дяденьки, а водичка и хлеб у вас есть?

Простой вопрос прозвучал для Глеба и Филиппа как трубный глас с ясного неба. Оба одновременно, путаясь в застёжках своих рюкзаков, развязали их и вывалили все имевшиеся в них припасы и бутылки с водой на голый матрас свободной кровати. Сверкнули пробудившиеся глаза. Люди зашевелились и разом развернулись туда, где возвышалась притягивающая к себе горка источника жизни. Вначале одна рука несмело протянулась к продуктам, следом другая, и вот уже все, толкаясь и невнятно шепча какие-то слова, сбились в плотную толпу в попытке выхватить для себя всё, что только возможно, и желательно побольше.

Оторопевший поначалу от развернувшейся перед ним картины неуправляемого хаоса Чистяков быстро пришёл в себя и без труда растолкал метущихся людей. Разыскав бутылку минералки и пару бутербродов с колбасой, решительно забрал их и передал мальчугану, который продолжал стоять за спинами обывателей, не обращавших на него никакого внимания, и лишь ждал своей очереди, чтобы подойти к еде.

– Как тебя зовут, малыш? – поинтересовался он и осторожно дотронулся до вихрастой макушки белесой головы мальчика.

– Коля, – несмело ответил тот, прижимая к груди неожиданно свалившееся к нему в руки богатство.

– Вот что, парень, ты всё ешь и пей и ничего не бойся. Никто у тебя ничего не отнимет. Это я тебе гарантирую. А мать твоя где? – вступил в разговор Глеб.

Мальчик кивком головы, руки у него были заняты, показал на недвижимо лежавшую женщину, лицо которой было прикрыто грязным куском марли:

– Это моя мама Женя. Она очень больна.

…А ещё в этом году Коле родители купили велосипед. Настал долгожданный день, когда они втроём приехали в большой спортивный магазин, в котором двухколёсные красавцы, сверкая лакированными рамами, выстроились в несколько длинных рядов. Коля сам выбрал себе механического друга. Именно такого, какого хотел и который даже однажды приснился ему в чудесном сне. Это была прекрасная машина с широкими резиновыми шинами на хромированных ободах с бесконечным частоколом из металлических спиц и броской красной наклейкой – Mountain Bull («горный бык»). Как это было приятно – трогать различные кнопки, ручки и крутящиеся педали, в то время как папа, присев у заднего колеса, долго объяснял ему, почему там так много самых разных шестерёнок и как можно одним поворотом рычага на руле перекидывать длинную и тяжёлую цепь привода с одной на другую.

– Отныне, друг мой Колька, ты настоящий король далёких дорог и крутых подъёмов и спусков, – весело воскликнул отец и подтолкнул к своему обожаемому первенцу пахнущее новизной лакированное чудо.

– Теперь я такой же крутой, как и Серёжка из пятого подъезда, который так мне и не дал прокатиться на своём велосипеде и ещё обозвал «сявкой». Ну ничего, я ещё немного потренируюсь и тогда точно обгоню его во дворе, а вся остальная дворовая мелюзга будет мне аплодировать и кричать: «Молоток. Ты сделал этого задавалу».

Дорогой подарок стал частью жизни Коли. Он с ним не хотел расставаться никогда, настолько, что даже несмотря на протесты матери и удивление отца, решил держать в своей комнате поближе к кровати, чтобы в любой момент можно было выпростать руку из-под одеяла и потрогать его. А как же иначе, ведь велосипед дал ему почувствовать себя взрослым человеком и настоящим лихим гонщиком, подчинившим сложную технику. Колька настолько привязался к дорогой ему машине, что даже долго отказывался от предложения мамы и папы пойти с ними в поход по предгорьям Урала. Он, правда, иногда вспоминал свою родную тётю, которая жила одна в Нижнереченске и всегда звала родственников приехать погостить у неё, но расставаться надолго с велосипедом Колька очень не хотел.

И вот теперь в далёкой Москве остался его железный конь, мама лежит на кровати, не открывая глаз, в незнакомом месте, а папы больше нет. Был – и не стало…

С этого поучительного эпизода «битвы» за еду и питьё, показавшего, на что способны люди в минуту отчаяния, и предельно чётко открывшего пришедшим охотникам всю непривлекательность сложившейся ситуации, прошли целые сутки. Теперь Чистяков и Долива знали, кого они встретили и что их может ждать впереди в этом странном человеческом сообществе. Постояв рядом с изголодавшимся мальчиком, они отошли в сторону:

– Я, конечно, всё понимаю, Филипп, – вполголоса промолвил Глеб и для убедительности округлил глаза. – Мы, разумеется, поступили как надо, благородно, но ты видишь, что происходит. Я не сторонник резких определений и поспешных выводов, но ты сам всё понимаешь. Это – стадо, ведомое инстинктом насыщения, не более того. Они затопчут любого, кто рискнул оказаться на их тропе к водопою.

Чистяков молчал. Выдержав паузу и не дождавшись отклика на своё замечание, Долива продолжил:

– А итоговый вывод таков – мы остались без продуктов и питья. Нам не с чем идти дальше. Вот так.

– А куда ты, собственно, собираешься идти? – Филипп не хотел скрывать спонтанно возникшего у него раздражения, но всё же сдержал себя.

– Как куда? До ближайшего населённого пункта, потом до другого, а глядишь, суток через трое и до родимого Нижнереченска доберёмся. А если транспорт где-то ходит, так вообще не вопрос. Я о семье всё больше беспокоюсь. Может, им помощь нужна? Наверняка нужна. Хочу надеяться на лучшее. Всё же город наш в относительно равнинной местности находится. Глядишь, им повезло и не так жутко землетрясение по ним охнуло.

– Так ты всё о землетрясении твердишь? – усмешка Филиппа не предвещала ничего хорошего. – Ну-ну.

– А что ты имеешь в виду? – насупился Глеб. Не любит человек, когда кто-то гасит последнюю искорку надежды.

– А вот в этом мы с тобой должны разобраться, – Чистяков посмотрел прямо в глаза своему другу и не отводил своего взгляда до тех пор, пока тот не опустил голову.

…Ровная судьба сложилась у Филиппа Чистякова. О доле первопроходца космических просторов в детстве не мечтал. Газеты не раскачивали его на своих страницах, дорисовывая нимб героя. Жизнь сложилась много проще. По молодости «пошабашил» на сибирских стройках – родители не из тех, чтобы содержать возмужалого «детину». «Покалымил» на Севере, там, где и нет уже континентальной широты, но вовсю зеленеют на небосклоне ледяные фиолетово-алые «цветы». Не прижился в царстве вечного холода не потому, что пальцы в унтах деревенеют, и не потому, что плевок замерзал на лету, а так, потому что не притерпелся пересыпать в ладонях колкие осколки вместо снега, а привык с детства видеть в них пригоршню родниковой воды из сарафанного берёзового леса.

Ушёл не оглядываясь, забыв о «длинном» рубле, но вот сердце свое оторвать так и не сумел. Осталось оно там, где пурга завивает хвосты ездовым собакам, а олени рогами и копытами копают траншеи, чтобы добраться до любимого ягеля, где над гостеприимной ярангой поднимается приветливый дымок от жаркого очага и где под соболиной паркой впервые увидел он черные как уголь глаза на нежном овале смуглого лица. Часто во сне будет повторять Филипп странное имя – Заряна и, шепча его заиндевелыми губами, чувствовать, как силы возвращаются к нему и как поёт душа от радости земной. Придёт и уйдёт жена, и вслед ей свернётся калачиком в ещё не остывшей постели другая подруга. Настанут новые времена, вильнёт в сторону русло жизни, но каждый раз, нащупывая в непроглядном дыму себе путь, будет видеть он в языках беснующегося пламени светлый облик той, которая всегда протягивает ему спасительную руку. Выручай других, защищай слабых и растерявшихся, любимый.

Прочно легли на плечи Филиппа эмчеэсовские погоны полковника внутренней службы. Судьба наказала ему быть огнеборцем и вбирать в себя страх потерявших надежду и возвращать их к жизни, даря новый день рождения. Не сиделось ему в крепком начальственном кресле. Не было ему места среди резной мебели и равнодушных портретов временных вождей. Звала и звала его к себе огненная стихия. И тогда переступал он гибельную завесу каждый раз, когда и бывалые, прожжённые испытаниями ликвидаторы в нерешительности останавливались, не решаясь окунуться в безжалостный огненный смерч.

Будто ещё вчера вынес он на руках из горящего дома женщину с малолетним ребёнком, не чувствуя, как пламя обкусывает обгорелые дыры на его куртке-боёвке, подбираясь к незащищённому телу. Таким был он – Филипп Чистяков, таким и хотел остаться, таким его знали жители Нижнереченска и потому спали спокойно. Не мог он быть другим и уронить себя перед образом той, которая осталась в его памяти навсегда…

Пришлось Чистякову и Доливе второй раз навестить ту несчастную, которая по-прежнему лежала на кровати и которую испуганный мальчик по имени Коля называл своей мамой Женей.

– Что с ней? – громко спросил Филипп, рассчитывая на то, что кто-то из этих убогих пришельцев наконец сумеет пояснить ему, что приключилось с несчастной женщиной.

– Обгорела она, – наконец прозвучал сиплый ответ, исходивший от мужчины, одетого в куртку с оторванными рукавами, горло которого было обвязано несколькими витками шерстяного шарфа. Голова говорившего была полностью лысой, а может, тщательно выбритой, которую почти посередине рассекал опоясывающий рубец от давно зажившей раны.

– Снимите тряпку с её лица, – приказным тоном произнёс он.

Чьи-то женские руки с дрожащими пальцами простёрлись над телом лежавшей и приподняли грязную марлю. Перед взором Чистякова и Глеба открылось малопривлекательное зрелище. Несчастная ещё дышала. Это бывший пожарный явственно услышал, когда приблизил ухо к её губам, но вот лоб и нос превратились в обложку глянцевого журнала из натянутой багрово-красной кожи. Щеки были покрыты безобразными волдырями и струпьями, ресницы выгорели полностью, а веки стали пергаментными. Уши скрючились почти вдвое, а волосы на голове присутствовали лишь в виде седых отвратительных островков, будто разбросанных по выжженному маковому полю. Состояние рук и шеи представляло столь же удручающее зрелище:

– А ведь до этого она была шатенкой, – раздался чей-то тихий голос. – Красивая дивчина. Из Москвы. Они в походе были. Всего человек пять или шесть. На озере встали, на бережке. А тут вода возьми и вскипи, как в чайнике. Паровое облако моментально их вкрутую сварило. Только она выжила. Дальше других сидела, да её мальчонка, что в палатке был, за косогором.

– Вы хотя бы регулярно тряпку водой смачивали. Да марлицу бы сменили, – укоризненно посетовал Глеб Долива и даже не взглянул на говорившего, а тот и представляться не собирался. Сказал и умолк, как его и не было. – Всё ей легче будет.

– Так воды-то нет у нас, – угрюмо буркнул уже знакомый мужик с головой на манер рассечённого биллиардного шара. – По глотку, может, на рыло осталось.