Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

Кстати сказать, уж не знаю почему, но Шипов оставался на своём посту ещё довольно долго, а распекавший его министр просуществовал в министерстве менее месяца. Вообще, в это время в царском правительстве уже началась министерская чехарда. Министры сменяли один другого с калейдоскопической быстротой, а основные работники этих министерств продолжали оставаться на своих местах и в меру своих сил и умения наиболее честные из них старались в своём деле сохранить какой-то порядок. К числу таких служащих, видимо, принадлежал и Шипов, на них держалась хоть какая-нибудь работа министерств, их поэтому и не трогали.

– Но оставим политику, мой друг, – прервал свои излияния Александр Александрович, – хватит того, что целыми днями про неё думать и говорить приходится. Ты ведь так и не ответила на мой вопрос: как ты себя чувствуешь. Хорошо ли тебе у меня? Ты, пожалуйста, распоряжайся всем, как дома, не стесняйся.

– Спасибо, Саша, мне у тебя очень хорошо и покойно. А чувствую я себя вполне здоровой, во всяком случае, гораздо здоровее, чем при выезде из Темникова. Кормят меня прекрасно, птичьего молока только не хватает, – пошутила Мария Александровна. – Но душа моя неспокойна, чувствую я, что хватит мне лентяйничать, пора ехать домой. Там, наверно, дел накопилось невпроворот, да и по Жене соскучилась. Как-то она без меня? Здорова ли? Хоть и под надёжным присмотром (Янина Владимировна Стасевич – чудесный человек), а всё сердце болит. Завтра бы уехала, как мне ни хорошо у тебя… Не обижайся, в гостях хорошо, а дома всегда лучше. Вот одна забота меня держит: как там у Нины, что с её детьми, где они? И главным образом, что с Борей, где он? О нём я думаю больше всего. Привязалась я к нему и жаль мне его очень. У других хоть отец есть, а у него теперь по существу ни матери, ни отца. Так бы и поехала в Берёзовец и забрала его. Боюсь только, как бы дорогой не расхвораться, ведь дороги сейчас очень тяжелы, и опять вам придётся со мной возиться. Думаю, что на днях Мирнов вернётся, тогда и узнаю о Боре. Может быть, уговорю его отдать внука мне, ведь я всё-таки на него больше всех прав имею. Ты, Саша, не знаешь точно, когда он вернётся?

– Да он уже вернулся. Возможно, завтра ему удастся и к нам зайти. Я его не видел, о его возвращении передал Иван. Боря, кажется, совсем поправился. Да ты не волнуйся, он отдаст Борю, завтра переговоришь с ним. Не волнуйся! Пойдём-ка лучше спать. Времени уже много, тебе, как больной, давно уже пора быть в постели, да и я сегодня что-то устал…

С этими словами, торопясь скрыть своё смущение, Александр Александрович встал из-за рояля, подошёл к сестре, помог ей подняться с кресла, проводил её до комнаты и, пожелав ей спокойной ночи, направился в свой кабинет. Он едва сдержался, чтобы не сказать ей, что Боря уже здесь, всего в нескольких шагах от неё.

На следующий день часов в 11 утра пришёл Мирнов. Они сидели в кабинете Александра Александровича. Николай Геннадиевич, извинившись за такое неожиданное вторжение с Борей, начал рассказывать о том, как он распорядился всем в Берёзовце и как обстоит дело с детьми. В этот момент в кабинет вошла Мария Александровна.

Александр Александрович представил ей Мирнова, после взаимных приветствий Мария Александровна сразу же обратилась к волновавшему её вопросу:

– Николай Геннадиевич, я хотела просить вас о том, чтобы вы отдали мне Борю. Ведь вам, и особенно вашей маме, он почти совсем чужой, а мне –прямое воспоминание о Нине, да и воспитывала его я до четырёх лет, так что привязалась к нему, как к своему ребёнку. Вы сами сейчас находитесь на военной службе и заботиться о нём не сможете. Вашей матушке дай Бог справиться с двумя младшими… Где Боря? Дайте мне письмо, и я сейчас же поеду в Кострому и возьму его к себе. Я ещё крепкая старуха, немного приболела, но это пустяки. Я вполне смогу воспитать его, во всяком случае, пока вы в армии или пока не отыщется его родной отец.

Мирнов недоумённо смотрел то на неё, то на Александра Александровича и наконец, немного опомнившись, проговорил:

– Дорогая Мария Александровна, да я сам считаю это наилучшим выходом из положения! Я ведь и пришёл просить, чтобы вы, или Дмитрий Болеславович, или даже вот Александр Александрович хотя бы на время взяли Борю к себе. Моя мать даже двоих не согласилась воспитывать, взяла только самую младшую – Ниночку. Славу мне пришлось отдать на воспитание моему дяде в Ярославль… Я буду очень рад и признателен вам, если вы возьмёте Борю… Пока не нашёлся его родной отец, пока он на него своих законных прав не предъявляет, я считаю его своим сыном, и считаю себя обязанным позаботиться о нём… Если же вы его возьмёте к себе, то этим снимете с меня огромную тяжесть, и я спокойно смогу ехать на фронт, куда, кстати сказать, наш полк выезжает завтра…

– Так где же он? Почему вы его не привезли сюда? – воскликнула Мария Александровна.

Николай вновь недоумённо и даже немного испуганно посмотрел на хозяина дома, и только было собрался спросить его, что случилось с Борей, как тот вмешался сам:

– Постой, Маша, не горячись! И ради Бога не волнуйся так. Сядь-ка вот сюда, на диван, вот так. А теперь слушай. Борю Николай Геннадиевич привёз ко мне ещё вчера. Но, во-первых, я не знал его намерений, а не выяснив их, не хотел волновать тебя понапрасну. А во-вторых, и это, пожалуй, главное, мальчик после всех волнений последних дней и перенесённой болезни устал, встреча с тобой, да ещё такая неожиданная, могла бы дурно отразиться на его здоровье, вот я и решил эту встречу сделать сегодня, когда всё выяснится, когда и ты немного успокоишься, и мальчик опомнится после дороги. Посиди немного, успокойся сама и пойдёшь к нему. Помни, ведь его волновать нельзя!

После этих слов Мария Александровна, пытавшаяся было вскочить и сразу бежать разыскивать Борю, села и, вытерев невольно набежавшие слёзы, сказала:

– Ты, как всегда, прав, Саша. Его волновать нельзя. Я сейчас успокоюсь. Дайте мне, пожалуйста, воды, – обратилась она к Николаю Геннадиевичу.

Тот, подав ей стакан с водой, заметил:

– Я ещё не предупредил вас, уважаемая Мария Александровна, ведь Боря о смерти Нины Болеславовны не знает, он думает, что она в больнице. Пожалуйста, не проговоритесь, я не знаю, как он это воспримет. Наверно, надо будет сказать ему об этом позднее, как-нибудь подготовив его. Сейчас этого делать, во всяком случае, нельзя. Болезнь его очень измотала. Когда я его увидел, то прямо не узнал, настолько он был бледен, худ и слаб. Вы только не очень расстраивайтесь при его виде, ведь дети тяжело переносят болезни, но поправившись, приходят в нормальное состояние быстро.

– И вы это говорите мне, имевшей своих пятерых и ещё двух внуков, – ответила с укоризной Мария Александровна. – Но в одном вы оба правы: волновать мальчика нельзя. Я постараюсь и думаю, что сумею, и, пожалуй, лучше – без вашей помощи. Вот ещё посижу минут пять и пойду к нему. И где ты его только запрятал? – погрозила она пальцем брату.

Александр Александрович в своих аргументах нашёл, вероятно, самый правильный путь, чтобы успокоить Марию Александровну: если бы он стал говорить о том, что боялся разволновать её (как оно было на самом деле), то, конечно, ничего бы не вышло, она бы серьёзно обиделась, а когда был поставлен вопрос о здоровье Бори, она сразу же взяла себя в руки.

Посидев в молчании минут десять, почти не слыша и не слушая то, что рассказывал Николай Геннадиевич о своей поездке в Николо-Берёзовец, Мария Александровна всё-таки не выдержала:

– Саша, ну я пойду к Боре, где он?

– Ну, хорошо, пойдёшь, – сказал Александр Александрович, видя, что дальше удерживать сестру уже просто невозможно. Он позвонил и обратился к вошедшему камердинеру:

– Жан (он так по старинной барской манере звал своего старого слугу Ивана), вы всё сделали, что я велел?

– Так точно, Ваше превосходительство.

– А мальчик как?

– Недавно встали-с, позавтракали. Был парикмахер-с. Сейчас они книжку читают, а на игрушки и не смотрят-с.

– Проводи к нему сестру.

Камердинер склонился перед Марией Александровной:

– Пожалуйте, Ваше превосходительство.

Как ни протестовала Мария Александровна, по приезде к брату слуги в доме продолжали и её величать превосходительством. Она в конце концов смирилась с этим, рассудив, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и хотя такое обращение её и коробило, но она его терпеливо сносила.

Мария Александровна обернулась к Мирнову и брату:

– Вы уж простите меня, я пойду. Вы, Николай Геннадиевич, не уходите, пожалуйста. Я недолго пробуду с Борей, мы поговорим, может быть, я и его приведу.

– Обязательно приведите, – сказал тот, – я с ним проститься хочу. Ведь теперь я его не скоро увижу. Сегодня меня батальонный еле-еле отпустил, да и то, наверно, потому, что завтра мы в действующую армию направляемся. А я к Боре привык, как к своему сыну, и он мне дорог.

Не думал тогда Николай Геннадиевич Мирнов, что не только не скоро встретится со своим пасынком, а что ему вообще уже не будет суждено увидеть ни его, ни вообще кого-нибудь из находившихся в комнате. Но ведь никто на свете не может знать наперёд даже на несколько мгновений, что с ним может случиться, хотя иногда и планирует свою жизнь на годы.

Боря проснулся поздно. Давно уж он не спал в такой мягкой и чистой постели. В больнице, где он провёл последние два месяца, кровать была жёсткой, тюфяк был набит соломой, больно коловшейся через серую грубую простыню. Одеяло тоже было колючим и жёстким – это было простое, так называемое солдатское суконное одеяло. А дома, когда приехала новая бабушка, она велела связать всё белье в узлы и обшить эти узлы мешками, так что спать пришлось без простыней и наволочек. В дороге, в вагонах он спал и вовсе на жёсткой деревянной скамейке, а укрывался папиной солдатской шинелью. А тут, на большой широкой кровати поверх позванивающего пружинами матраса была постлана мягкая перина, в головах лежали две большущие подушки, белая простыня укрывала перину, а на подушки были надеты такие же белые наволочки. Поверх простыней лежало мягкое пушистое одеяло.

Перед сном дядя Иван, так звали этого высокого седого человека, первым встретившего Борю в квартире странного дедушки, искупал Борю в большой каменной ванне и вытер большим мохнатым полотенцем. После этого купания и всех перенесённых волнений Боря спал как убитый.

Когда он открыл глаза, в комнате было совсем светло. Дядя Иван открывал толстые плотные занавески, которыми были завешены окна, и сквозь их большие стёкла на пол, стол и стену падали весёлые солнечные зайчики. И у мальчика вдруг стало так радостно и светло на душе, как будто бы пришёл какой-то большой-большой праздник…

– Ну, Боренька, вставай, выспался. Пора умываться и одеваться. Сейчас я принесу завтрак. Вставай-вставай, нечего валяться, – ласково, но в то же время и повелительно произнёс Иван, выходя из комнаты.

Гость быстро вскочил с постели и стал искать свою одежду.

– А где же мои штаны? – громко спросил он.

– Вот, всё на стуле, – ответил находящийся в дверях слуга.

– Но это не моё, – возразил Боря.

– Теперь это твоё. Всё это я купил по приказу дедушки, а то твоё старое в дороге, наверно, испачкалось и порвалось. Твоё это всё, твоё! Одевайся скорее, я пойду за завтраком. А то может тебя дедушка позвать, а ты ещё не одет…

Боря не стал ожидать нового приказания: быстро надел чистую новую рубашку, лифчик с резинками, пристегнул ими чулки, затем беленькие штаники и поверх них ещё чёрные шерстяные, хотя тоже короткие, штаны, но с пояском. Затем он надел высокие чёрные ботинки со множеством пуговиц.

Когда Боря, кряхтя и сопя, старательно застёгивал все эти пуговицы, в комнату вошёл Иван с большим подносом в руках. А на подносе стояла большая чашка какао, вареное яйцо в рюмке, ломоть белого хлеба, намазанный маслом, рядом на тарелочке лежало несколько ломтиков сыра, а на другой тарелочке лежала большая сдобная плюшка.

Пока Иван поливал из кувшина на руки тёплую воду и Боря торопливо мыл их и возможно меньшую часть лица, он всё время с вожделением поглядывал на стол, где Иван расставил принесённые яства. Давно уже мальчик не ел таких вкусных вещей.

В Николо-Берёзовце последнее время Ксюше приходилось экономить, и на завтрак часто, кроме чая с молоком, ломтя хлеба и пары варёных картошек с постным маслом и солёным огурцом, не было ничего.

Умывшись, он сел за стол и мигом проглотил принесённую еду. Затем, бегло осмотрев находившиеся в углу комнаты на ковре игрушки, наверно, тоже принесённые дядей Иваном, пока он спал, подошёл к стоявшей тут же четырёхугольной корзинке. Это была его корзинка – большая, с крышкой и даже петелькой для замка. Правда, замка в ней не было, вместо него была воткнута просто палочка. Такая же корзинка была и у Славы. Перед отъездом из Берёзовца папа купил им эти корзинки, а Ксюша уложила в них вещи: бельё и одежду. Только вещей было совсем немного, так что вполне осталось место и для их любимых предметов, которые они со Славой и постарались запихнуть. Слава положил старого плюшевого медведя и жестяной поломанный паровоз, а Боря – свои учебники, тетрадки, кое-какие книги и, конечно, прежде всего, «Нового швейцарского Робинзона» и «Принца и нищего».

Открыв корзину, Боря достал истрёпанного «Принца и нищего», улёгся на ковёр и стал перечитывать самое любимое место книги. Это был тот эпизод, когда нищий, ставший принцем, находит настоящего принца, приводит его во дворец и отдаёт ему большую королевскую печать.

Он так увлёкся чтением, что не заметил, как Иван убрал посуду и вышел из комнаты. Не заметил он и того, как в комнату вошла Мария Александровна Пигута. Она постояла несколько минут в дверях, наблюдая за мальчиком, затем, видя, что он её не замечает, подошла своими быстрыми неслышными шагами к нему и произнесла: