Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

Боря и в самом деле иногда пересказывал эти жалобы матери, а она, смеясь, называла его испорченным телефоном, так как часто, не понимая сущности высказываемых ему жалоб, он при передаче перевирал или перетолковывал их по-своему.

Но он и на самом деле довольно часто помогал некоторым больным: подавал им воду, заменял грелку, читал письма (большинство больных были неграмотными).

Нина Болеславовна, вначале противившаяся посещениям сыном больницы, смирилась и только запретила ему бывать в заразном отделении. Как только она уехала, уследить за Борькой стало невозможно. И он чуть ли не на второй день после отъезда матери отправился именно в заразное отделение, где в течение нескольких дней играл с выздоравливающими скарлатинозными детьми.

23 декабря с утра у него заболело горло, ночью поднялась температура, он начал бредить: громко кричать и визжать. Все попытки успокоить заболевшего мальчика ни к чему не привели, голова его была горяча, он метался по подушке и никого не узнавал.

Ксюша приносила больному некоторые особенно любимые им кушанья, рассказывала про Славу и Нину, которые, к счастью, не заболели. О матери же на его вопросы никто ничего сказать не мог: писем от неё не было, объясняли это плохой дорогой. Все считали, что она лежит в больнице и лечится.

Вдруг у него внезапно подскочила температура до сорока, он вновь потерял сознание. Произошло это вечером. Сбегали за доктором Тихомировым, и тот решил, что это одно из грозных осложнений скарлатины – нефрит, или, как тогда говорили, скарлатинозное воспаление почек. Мальчика положили в отдельную палату для тяжелобольных, где уже лежала одна девочка его возраста, больная острым ревматизмом. Палата эта была довольно велика, Борина койка находилась от другой далеко, кроме того, койку девочки отгородили ширмой. Он не приходил в сознание, так его и перенесли на новое место.

Определив диагноз, Тихомиров был очень встревожен: в больнице не имелось лекарств, которыми можно было бы оказать существенную помощь такому больному, да и вообще, лечение этого заболевания в те годы было малоэффективным. Единственное, что смогли сделать, это укутать Борю как можно теплее, для чего навалили на него целую гору одеял, стремясь вызвать как можно большее потоотделение и тем облегчить деятельность почек. Во всяком случае, как впоследствии говорил Сергей Андреевич, мальчика спасли те шесть одеял, которые всё время лежали на нём.

Около обоих тяжелобольных детей дежурила особая сиделка. Она беспрестанно укутывала мальчика, всё время стремившегося сбросить с себя тяжёлые одеяла, и два-три раза в день растирала распухшие суставы девочки какой-то сильно пахучей мазью.

Первым впечатлением у Бори, очнувшегося через семь дней, был запах этой мази для растирания. Запах заполнял всю комнату, он, не очень резкий и не слишком неприятный, а какой-то приторно-въедливый, запомнился ему навсегда. После этого он ещё несколько раз впадал в забытьё, температура вечерами подскакивала, но уже было видно, что больной пошёл на поправку.

Однажды, проснувшись, Боря увидел, что ширмы от кровати девочки отодвинуты, а две сиделки берут её за голову и ноги и укладывают на носилки. Затем они укрыли девочку с головой простынёй и вынесли из палаты. В этот момент запах мази особенно сильно распространился по комнате.

Заметив, что мальчик проснулся, к нему подошла тётя Дуся, сиделка, находившаяся в их палате постоянно. Он поднял глаза и спросил:

– Её куда?

– В мертвецкую. Преставилась, сердечная, отмучилась… – ответила бесхитростно сиделка.

Боря помолчал немного, затем задумчиво проговорил:

– А меня тоже понесут так?

– Что ты, что ты! Спи спокойно, у тебя другое. Вон Сергей Андреевич говорит, что ты на поправку пошёл, жар-то, видишь, спал, скоро бегать будешь! «Понесут» – выдумаешь тоже, прости Господи! Спи с Богом.

Тётя Дуся перекрестила мальчика, поправила ему подушку и отошла в угол, где стояло большое кресло, в котором она всё это время проводила ночи. А он ещё долго не мог уснуть и всем своим существом переживал эту первую увиденную им смерть.

С этого дня Боря действительно стал поправляться. Установилась нормальная температура. Вскоре ему разрешили сидеть на кровати, а через неделю и ходить по палате.

Он очень ослаб, похудел, побледнел, и прежнего жизнерадостного весёлого крепыша словно и в помине не было. Он еле передвигался, бегать не мог совершенно и даже при ходьбе задыхался от утомления. Кроме того, после перенесённой скарлатины, осложнённой воспалением почек, наступило и другое воспаление – среднего уха.

Выписали Борю из больницы 10 февраля 1916 г.

* * *

Об осложнениях, наступивших у ребёнка после скарлатины, Сергей Андреевич сообщил в Москву, но его письма Нина Болеславовна, конечно, не видела. На Марию Александровну это известие произвело такое тяжёлое впечатление, что она перестала посещать дочь, чем обеспокоила последнюю.

Между тем больная немного окрепла, и профессор Петров назначил день операции.

Чувствуя себя не в состоянии продолжать необходимый уход за дочерью, Мария Александровна вновь решается вызвать сына. По телеграмме матери он приехал в Москву, хотя его жена уже лежала в больнице, ожидая родов.

Приехав, Дмитрий Болеславович побывал в клинике Петрова и выяснил, что операция перенесена на 21 января. Мать он застал в очень плохом состоянии. От пережитых волнений, связанных с болезнью дочери и внука, у неё обострилось собственное заболевание. Она бодрилась, но было видно, что держится из последних сил. В этот же день вечером Дмитрий получил телеграмму из Кинешмы, в которой сообщалось о начавшихся родах у его жены и о том, что идут они не совсем благополучно. Показав телеграмму матери, он ночью выехал домой.

Отдохнув несколько дней, Мария Александровна почувствовала себя лучше и снова стала дежурить у постели больной дочери. Пока она отсутствовала, её заменяла Анна Константиновна, жившая с ней в гостинице.

Марию Александровну уже давно звала к себе Варвара Павловна Шипова (дочь старшего брата Павла), жившая в Москве в собственном домике на Плющихе. Ранее Пигута отказывалась от этого приглашения, считая неудобным стеснять малознакомую родственницу, но тут решила воспользоваться им: проживание в гостинице стоило очень дорого – это, во-первых, а во-вторых, Анна Константиновна, у которой кончался отпуск, должна была возвращаться в Темников, и Мария Александровна просто боялась оставаться в гостинице одна.

Из её письма сыну от 17 января 1916 года мы видим, как это всё происходило: «Варвара Павловна Шипова, с которой я наконец-то увиделась и смогла о многом поговорить, мне много помогает. Я решила перебраться к ним, у них как раз освобождается комната на двоих – кровать и кушетка; мы обе (тут подразумевалась она и Нина после выписки из больницы) там и поместимся. Нину меньше тошнит, она хорошо переносит молоко. Сегодня съела немного икры. <…> Без совета с тобой я не решусь Нину никуда перевозить».

Последняя фраза была вызвана тем, что перед отъездом из Москвы Дмитрий стал уже подумывать, чтобы взять Нину из клиники Петрова при Московском медицинском институте и поместить её в какую-нибудь частную лечебницу. Это настоятельно советовали ему многие знакомые, в частности, и Околовы, обещая, если нужно, помочь и средствами. Естественно, что пребывание в частной лечебнице стоило бы в несколько раз дороже. Но он пока на перевод сестры не решился.

Это письмо было отправлено вечером 17 января 1916 года, а уже вечером 18 января Мария Александровна получила известие от Дмитрия, сообщавшего о рождении у него сына и о том, что Анна Николаевна после родов чувствует себя плохо, подхватив в больнице какую-то простуду. Он сообщал также, что в ближайшие дни приехать не сможет.

В этот же день Мария Александровна вновь пишет сыну. Извещая его о том, что письмо его получила, одновременно она ставит его в известность и о тех расходах, которые ей пришлось произвести: «Заплатила ночной специальной сиделке за 14 дней по 1 руб. 50 коп., то есть 21 рубль. Заплатила в контору больницы с 30/XII по 30/I по 4 руб. 50 коп. за день – 135 рублей и перевела в Николо-Берёзовец 30 рублей на имя С. А. Тихомирова. <…> Нина хорошо пьёт молоко и ест понемногу икры. Вместо льда теперь часто полощет рот кипячёной водой. <…> Сегодня Рейн разрешил Нине посидеть, усадили её в подушках, но после ей было очень нехорошо, жаловалась, что ей дурно, и на боль в животе. <…> Напиши, пожалуйста, что у тебя дома, как здоровье Анны Николаевны и малютки. <…> Я думаю, Нине можно сказать, что к детям поехала Анна Петровна Мирнова, а то она беспокоится. Мама».

Как видно из приведённых отрывков письма Марии Александровны, все её мысли были поглощены в это время состоянием дочери, даже известие о рождении у сына долгожданного ребёнка она восприняла как-то между прочим. Это, очевидно, можно было объяснить тем, что Нина со своими страданиями была тут, рядом, а Митя и его ребёнок – где-то вдали. Кроме того, и письмо сына почти всё было занято советами и вопросами, касающимися Нины и её лечения, а о жене и ребёнке он сообщал очень мало.

Впоследствии, когда Анна Николаевна нашла у мужа это письмо матери, в котором в такой трудный для себя момент она не нашла ни одного ласкового слова, обращённого к ней или её сыну, кроме простых банальных фраз о здоровье, она не смогла понять состояния Марии Александровны и возненавидела уже не только её, но и Нину вместе с её детьми. Это было, конечно, несправедливо, но такой эмоциональный и самолюбивый человек, каким была Анна Николаевна, видимо, иначе и не мог чувствовать.

Наконец, день операции Нины Болеславовны был окончательно определён – 22 января 1916 года.

При последнем обходе Николай Николаевич Петров пришёл к выводу, что дальнейшее промедление уже невозможно, и решился произвести операцию, несмотря на то, что больная была очень слаба.

Мария Александровна немедленно телеграфировала сыну, но тот приехал только через два дня после операции. В беседе с профессором Дмитрий Пигута выяснил, что опухоль желудка оказалась значительно больших размеров, чем предполагалось при наружном осмотре, что отдельные узлы её прощупывались и в печени, и в поджелудочной железе. Практически при таком состоянии больной операция была уже бесполезной. При подобном распространении заболевания надеяться на благополучный исход было невозможно. Однако Петров решился всё-таки на удаление части желудка (резекцию) с опухолью, и эту операцию произвёл.

Больная, несмотря на большую слабость и истощение, операцию перенесла удовлетворительно. Сравнительно легко прошли и последствия наркоза. Однако, как и предполагал Петров, улучшения общего состояния не произошло. Разрушение печени и других жизненно важных органов было велико и после операции стало прогрессировать настолько быстро, что очень скоро наступила общая интоксикация всего организма. Состояние Нины с каждым днём, с каждым часом становилось хуже.

В день операции, а также и на следующий день Марию Александровну к дочери не пускали. А затем доктор Рейн, дав разрешение на посещение больной, предупредил, что положение Нины Болеславовны безнадёжно.

Это сообщение, а также и вид дочери, так потрясли мать, что она, вернувшись из больницы, слегла сама. Одновременно с общим нервным расстройством у неё обострилась старая, непонятная болезнь желудка. В результате и её пришлось поместить в больницу.

Дмитрий Пигута, всё-таки приехавший к тому времени в Москву, сумел устроить мать в знаменитый в то время Цандеровский институт, где она и начала лечение.

Между тем состояние Нины Алёшкиной продолжало быстро ухудшаться, и 1 февраля 1916 года (по ст. стилю) она скончалась, дожив всего до 33 лет. Её брат Дмитрий присутствовал при её кончине. Последние часы перед смертью Нина была без сознания и никого не узнавала. Лишь в самый последний момент она как будто очнулась и, обращаясь к брату, которого она наконец узнала, успела произнести всего одну фразу, запомнившуюся ему на всю жизнь:

– Где мои дети? Митя, позаботься о них!..

Дмитрий организовал похороны Нины Болеславовны, взяв на себя все расходы и хлопоты, связанные с ними. Через Александра Александровича Шипова он известил о смерти Нины её мужа Николая Геннадиевича Мирнова, и тому удалось получить отпуск на два дня. Он смог приехать на похороны жены и принять в них участие, присутствовал на похоронах и сам Шипов. Провожали в последний путь Нину Болеславовну члены семей Околовых и Шиповых, бывшие в Москве. Похоронили её на Новодевичьем кладбище.

На другой день Александр Александрович навестил больную сестру и взял с неё обещание, что как только она немного поправится и будет выписана из больницы, то приедет отдохнуть к нему.

Дмитрий, а также и все другие родственники, первые дни скрывали от Марии Александровны смерть Нины, но она каждый день ждала этого страшного события, собрала все свои силы и внутренне уже приготовилась к нему, поэтому после похорон Нины, когда ей всё рассказали, перенесла это известие относительно спокойно.

Благодаря огромной силе воли и мужественности Мария Александровна сравнительно быстро сумела справиться со своим горем, и так называемая нервная горячка благополучно завершилась. Но её старое заболевание желудка всё ещё давало себя знать, хотя и оно постепенно ослабевало. Дмитрий опасался, что у неё тоже может быть опухоль, но пока эти опасения не подтвердились.

В Цандеровском институте ей провели самые тщательные исследования, вплоть до весьма редких тогда рентгеновских снимков. Все эти исследования опухоли не обнаружили. Ей оставалось сделать ещё два контрольных снимка, и после этого она могла быть выписана. На скорейшей выписке она настаивала, зная, что пребывание в институте обходится очень дорого и что платят за всё Митя и её брат. Все деньги, имевшиеся у неё, были израсходованы на лечение Нины.

Глава десятая

Похоронив жену, Николай Геннадиевич Мирнов должен был немедленно возвратиться в часть. В самое ближайшее время его полк подлежал отправке на фронт, поэтому более длительного отпуска ему и не дали. По дороге во Владимир, ожидая поезда на станции Александров, он простудился и, приехав в полк совсем больным, был помещён в полковой лазарет. Предполагали, что у него воспаление лёгких, но, к счастью, этот диагноз не подтвердился – оказалась простая инфлюэнция. Тем не менее пришлось проваляться в лазарете почти десять дней.

Ещё находясь в лазарете, Николай Геннадиевич отправил матери второе письмо, умоляя её поехать в Николо-Берёзовец, распорядиться оставшимся имуществом и взять, пусть на короткое время, детей к себе или, хотя бы недолго, побыть с ними в Берёзовце. Только после этого отчаянного письма Анна Петровна Мирнова наконец-таки собралась ехать в Николо-Берёзовец, о чём и известила сына. Однако она предупредила его, что детей взять не сможет, не сможет также и задерживаться в Берёзовце, и потому требовала его скорейшего приезда туда.