Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

– Господин доктор, простите великодушно, вам что – у вас жалование. Погорите, на новую квартиру переедете. А у меня, если дом сгорит, так мне побираться придётся....

Услыхав это, Анюта категорически потребовала, чтобы Митя немедленно оставил этот ужасный город и ехал устраиваться куда-нибудь в другое место, пусть даже и в худшее, лишь бы выбраться из этой проклятой Медыни. Да и сам Дмитрий Болеславович, кажется, начал понимать, что плетью обуха не перешибёшь и что из Медыни надо уезжать.

Решив для начала воспользоваться радушным приглашением Болеслава Павловича, они направились к нему. Через месяц после пожара они были уже в Рябково. Лето провели чудесно. А с осени Дмитрий Болеславович Пигута был принят на должность санитарного врача в Кинешемскую уездную управу, где затем и проработал долгое время.

Они сняли большую, светлую и удобную квартиру на 2-й Напольной улице в доме Куликова (и здесь и в других местах я называю фамилию владельца дома, потому что в то время в таких городках номеров на улицах не имелось).

Обставить квартиру помог Болеслав Павлович. Он отдал часть мебели из Рябково, в том числе и большой угловой диван. Кроме того, он дал небольшую сумму, с тем чтобы Анюта могла купить кое-что необходимое для хозяйства.

О своём переезде в Кинешму Дмитрий сообщил матери, чему та обрадовалась, считая, что сын теперь будет ближе к Нине и к Рябково.

Начавшаяся в июле 1914 года война застала семейство Дмитрия Пигуты уже акклиматизировавшимся в Кинешме. Война у них особых тревог не вызвала. Как и многие образованные люди того времени, Дмитрий Болеславович считал, что война для России – гибель, что царская Россия в этой войне обязательно потерпит поражение, так как чиновничье-бюрократический аппарат её по сравнению с 1904 годом не изменился, не улучшился, и, следовательно, всё будет обстоять так же, как и в то время. Понимал он также и то, что эта война народу, кроме дополнительных тягот и несчастья, ничего не принесёт. Но он, как и многие интеллигенты, предпочитал помалкивать или высказывать такие суждения только в кругу самых близких друзей.

Лично самому Пигуте эта война никакой угрозы не представляла. Ещё в 1904 году он, как мы знаем, был уволен из армии после полученной им контузии вчистую, и вряд ли мог быть призван теперь.

Его жена Анна Николаевна тоже не одобряла войны, но, видя в окружавших её людях патриотический подъём (а её окружал мелкий чиновничий люд, знакомые и сослуживцы её мужа, среди которых в начале войны такое настроение господствовало), пошла работать в открывшийся в городе военный госпиталь сестрой милосердия.

Очевидно, что к этому её побудило не столько стремление проявить свой патриотизм, сколько и, это было, пожалуй, главным, домашняя скука и стремление получить некоторую самостоятельность. Поступая на службу, Анна Николаевна получала материальную независимость от мужа. Её жалование, в конце концов, являлось средствами, которыми она могла распоряжаться сама.

Таким образом, с первых же дней войны сестра милосердия Пигута надела форменное серое платье, повязала белую косынку с красным крестом и окунулась в работу, которую отлично знала и любила. Дмитрий Болеславович вначале пытался протестовать, но Анюта, поддержанная и Болеславом Павловичем, и многими знакомыми, победила, и ему пришлось сдаться.

Отсутствие детей, частые ссоры из-за денег и родственников, не желавших считаться с мнением и даже просто существованием жены, никогда её не вспоминавших в своих письмах, поставило Дмитрия Болеславовича в чрезвычайно трудные условия. Он горячо любил жену, но он любил и мать, и сестёр и, не умея примирить их, а своими действиями только ожесточая друг против друга, стоял на грани развала своей семьи. К 1914 году дело дошло до того, что и мать, и Елена Болеславовна уже не писали ему совершенно на дом, а только на общих знакомых. Одной из таких знакомых была О. И. Сперанская. Только ещё одна Нина писала ему на домашний адрес, да и её письма, хоть в них и не было ничего предосудительного, он старался жене не показывать.

Конечно, сведения об этой тайной корреспонденции мужа до Анны Николаевны теми или иными путями доходили, и нервировали, и раздражали её ещё больше. Кончилось тем, что к этому времени Анна Николаевна уже откровенно ненавидела и Марию Александровну, и Елену Болеславовну, и считала, что они делают всё, чтобы отнять у неё мужа и разрушить их семью.

Когда Дмитрий Болеславович получил письмо от матери с просьбой поехать в Плёс и побыть несколько дней у постели больной Нины в связи с наступающими у неё родами, первой мыслью его было попытаться скрыть как-то от жены истинную цель поездки. Но, не придумав никакой отговорки, он решился, невзирая ни на что, сказать правду, заранее ожидая крупного скандала.

К его изумлению, никакого скандала не было, Анна Николаевна отнеслась к его сообщению совершенно спокойно и заметила:

– Если бы, Митя, ты мне всегда говорил правду о том, что ты собираешься сделать для твоих родственников, я, может быть, и не всегда была бы с тобою согласна, но вряд ли бы посмела серьёзно возражать, а когда ты скрываешь свои действия, то этим приносишь только вред и мне, и им. Во всяком случае, ссор у нас было бы меньше. Поезжай, поехала бы и я сама, да сейчас очень много раненых, и мы не справляемся.

Вот таким образом Дмитрий Болеславович Пигута очутился в январе 1915 года в Плёсе, где и встретился впервые со своими племянниками Борей и Славой.

Боря с осени 1914 года уже ходил в городскую школу, куда его приняли после долгих проволочек и придирок, ведь ему ещё не было и семи лет, а обучение в школе начиналось с восьми. Кроме того, его просто не знали куда посадить. По возрасту он был мал и для первого класса, по знаниям из арифметики и чтения вполне мог быть даже в третьем, но зато по чистописанию и церковнославянскому чтению едва-едва годился для второго класса. В конце концов, всё-таки разрешили ему ходить во второй класс.

В результате получилось так, что большая часть времени у Бори в школе была не занята. На уроках арифметики и на уроках чтения он сидел без дела. Всё, что объяснял учитель на этих уроках, Боре было знакомо, и он от скуки начинал шалить. А так как мальчик он был очень подвижный и живой, отличался к тому же способностью ко всяким выдумкам и проказам, то очень скоро приобрёл в школе славу неслуха и многие часы вынужден был проводить за доской, куда обычно отправляли учителя непоседливых шалунов. Часто пребывание там происходило и на коленях. Зато, когда учитель хотел перед каким-нибудь заезжим начальством похвастаться успехами своих учеников, то для чтения или решения какой-нибудь задачки всегда вызывал Борю Алёшкина, и тот никогда его не подводил.

Доставалось Боре и на уроках чистописания, правда, стараниями Петра Петровича, занимавшегося с ним в прошлом году, он много преуспел, но терпение его в этом довольно-таки нудном труде иссякало быстро. И если первые строчки письма были ещё более или менее удовлетворительными, то к концу страницы буквы опять начинали смотреть вкривь и вкось, а вокруг них появлялись многочисленные кляксы.

Посмотрев на Борин труд, учитель подзывал его к своему столу, приказывал положить руки на стол и отвешивал по ним несколько крепких ударов толстой линейкой. Это было больно, но мальчик терпел и почти никогда не плакал. Другое наказание ему не нравилось больше, оно заключалось в том, что учитель, отпустив весь класс домой, оставлял Борю, а иногда и других провинившихся, и заставлял их переписывать по нескольку раз все слова, в начертании букв которых находил ошибки. Часто такие повторные переписывания получались хуже первоначальных.

Несмотря на некрасивый почерк и грязь в тетрадках, Боря писал для своих лет вполне грамотно, этому помогло большое количество прочитанных им книг. Ошибок при диктантах он делал мало. Но и тут был камень преткновения, зарытый в употреблении некоторых букв, которых в нашем современном алфавите нет и о которых теперешние школьники даже понятия не имеют.

Вот эти злосчастные буквы: ер – ъ, он писался в конце всех слов, оканчивавшихся твёрдо, например, домъ, дымъ, столъ, стулъ, шаръ и др. Боря не понимал необходимости этой буквы так же, как и чистописания вообще, и потому ставить его часто забывал, чем вызывал очередное наказание.

Не понимал он и того, почему вместо е надо в некоторых словах ставить ять. В слове «здесь» – ять, а в слове «шесть» – е, в слове «нет» – ять, а в слове «не» – е, и т. д.

Непонятны были и причины, заставлявшие вместо обычных букв ф, и ставить диковинные фиту, ижицу, и десятеричное (с точкой). Правила применения этих букв зазубривались, а Борис зубрёжку ненавидел, поэтому поводов для наказаний оказывалось предостаточно. Единственное, что его спасало, так это прекрасная зрительная память, лишь благодаря ей он справлялся с правописанием, вспоминая, как то или иное слово выглядело в книжке.

С церковнославянским чтением стало легче. Впрочем, и этому помог случай. Во втором классе школы Закон Божий преподавал старенький, очень добрый и тихий священник Алексей Воздвиженский, он никого никогда не наказывал, и на его уроках дети сидели тихо. В программе второго класса изучались молитвы: «Отче наш», «Молитва перед учением», «Молитва перед едой», «Верую» и другие, обязательно читался Часослов. В большинстве школ всё это заучивалось механически, и ученики, не понимая значения заданных слов, так их перевирали, что педагоги потом только за голову хватались.

Отец Алексей не только подробно и старательно объяснял содержание молитвы и каждого произнесённого слова, но и иллюстрировал их рассказами из Священного Писания, преимущественно из Ветхого Завета, а иногда и весь урок рассказывал какую-нибудь интересную историю из жизни того или иного пророка или святого.

Такой метод преподавания приохотил к изучению этого вообще-то не очень любимого предмета и Борю, и других учеников, способствовал он и лучшему чтению на церковнославянском языке.

Боре вообще легко давалось чтение, и уже к Новому году он довольно бегло читал Евангелие, имевшееся у Ксюши, чем приводил её в умиление.

Славе шёл третий год, он был тихим, спокойным мальчиком, полной противоположностью Бори. Он очень любил старшего брата и по возвращении того из школы следовал за ним, как тень. Борис тоже полюбил братишку, жили они дружно, никогда не ссорились, и Боря, вообще-то очень непоседливый и задиристый ребёнок, заслуживший в школе репутацию не только шалуна, но и порядочного забияки, никогда не обижал своего младшего брата. Это очень радовало их мать, и она, видя такую дружбу детей, уже совсем оставила мысль о том, чтобы отправлять куда-нибудь Борю.

Нина Болеславовна, вынужденная работать очень много, так как кроме своей больницы и амбулатории ей приходилось оперировать и в военном госпитале, недавно открытом в городе, где врачей не хватало, дома днём и даже вечером почти не бывала. Николай Геннадиевич находился на военной службе. Дети оставались на попечении прислуги, а следовательно, большую часть времени проводили вдвоём. Поэтому появление нового лица – дяди Мити ребятишки восприняли очень радостно. Они быстро освоились с ним, и так как в зимние каникулы Боря целыми днями находился дома, то оба мальчика не отходили от дяди ни на шаг.

Они водили его на гору, с которой катались на санках, показывали место, где чуть не убился Слава, показывали и все другие достопримечательности Плёса. Конечно, главным рассказчиком и показчиком был Боря, Славке лишь изредка удавалось вставить какое-либо слово. Дядя привёз игрушек и сластей, и хотя в это Рождество ёлки не было, первые дни Нового 1915 года у них прошли весело. К этому же времени подоспела и посылка от бабуси – толстая большая книжка, годовой комплект журнала «Золотое детство», в ней ребята нашли много красивых картинок и интересных рассказов.

В посылке, кроме того, была и ещё одна книга, «Робинзон Крузо». Борю вначале её название разочаровало: у него уже была книга с таким названием, правда, тоненькая, а эта была большая и толстая. Когда же он рассмотрел её как следует и начал читать, он увидел, что это совсем не то. Присланная оказалась намного интереснее, и, начав её читать, Боря так и не смог оторваться, пока не закончил. Читал он, как говорила мама, запоем, поэтому и новую книгу проглотил быстро.

Прочитав один раз, начал сначала, и в течение короткого времени запомнил её почти наизусть. Его пленили мужество и находчивость Робинзона, и с тех пор надолго его любимым героем стал этот человек, а любимой игрой – игра в робинзонов.

Дети своей непосредственностью и любознательностью покорили дядю Митю. Его радовало, что ребятишки сразу признали в нём родного, близкого человека и нисколько не дичились его. В глубине души он завидовал сестре, ведь у них с Анютой детей всё ещё не было.

Чуть ли не на второй день после приезда брата Нина была отвезена в больницу, где через несколько дней и родила третьего ребёнка – дочку. Случилось это в ночь на третье (16-е нов. стиля) января 1915 года.

После родов мать почувствовала себя немного лучше, тошнота как будто уменьшилась, почти совсем прекратились и боли в животе. Все недуги, которые так досаждали ей в последние месяцы беременности, Нина относила на её счёт, а потому ничего и не сказала о них брату. Теперь её продолжала беспокоить только общая слабость, но и её она относила за счёт родов, протекавших довольно долго и тяжело.

Отпуск Дмитрия Болеславовича кончался, он должен был уезжать, а оставлять сестру с тремя детьми в очень слабом состоянии он не решался. Мирнова ни по его просьбе, ни по ходатайству Шипова со службы не отпустили, и тогда Дмитрий обратился к отцу, сообщил ему о бедственном положении Нины и просил прислать хотя бы на короткое время Дашу. Написал он и ей самой.

Болеслав Павлович, поздравляя дочь с новым ребёнком, в то же время в своём письме замечал: «И зачем ей столько детей? Война. Неизвестно, как будет обстоять дело с её вторым мужем, всё может случиться… Это легкомыслие…». – Далее он сообщал: «К сожалению, Даша приехать не сможет. Она простудилась, лежит с высокой температурой и чувствует себя очень плохо. Когда она поправится, не знаю, да думаю, что и после выздоровления она вряд ли сможет поехать. У неё большие неполадки с сердцем. Да и вообще она за последнее время сильно ослабела…»

Дмитрий, посылая отцу известие о положении сестры, между прочим, рассчитывал и на то, что если не сможет приехать Даша, то, может быть, приедет сам Болеслав Павлович, или, в крайнем случае, окажет ей какую-нибудь материальную поддержку. Но ни того, ни другого не произошло, и пришлось Мите опять помогать Нине самому. А у той положение было отчаянным: она болела около месяца, жалования или какого другого пособия, естественно, не получала, все имевшиеся средства подошли к концу, из-за своей слабости выйти на службу ранее, чем через месяц Нина Болеславовна не могла, а тут предстоял ещё и переезд в Николо-Берёзовец.

Оставив сестре имевшиеся при нём деньги и пообещав через некоторое время выслать ещё, Дмитрий Болеславович наконец выехал домой.

Сообщив о рождении дочери мужу и получив от него просьбу назвать дочь Ниной, Алёшкина крестила девочку в ближайшей церкви. Естественно, что и этот её ребёнок получил фамилию и отчество её первого, законного мужа.

Глава восьмая

Анна Николаевна Шалина приехала в Верхнеудинск в конце мая 1912 года. Яков Алёшкин сразу же представил её как свою жену. Хотя он точно так же, как и Нина, не мог обвенчаться с Аней, он находился в более удобном положении. Во-первых, потому что семейные вопросы в Сибири решались гораздо проще, чем в центре России, и сожительство в гражданском браке там было не редкостью. Ведь в Сибири жило много бывших ссыльных, сходившихся за время ссылки с местными жительницами, и довольно часто и по убеждениям, и по другим причинам живших не венчанными, образовывая при этом прочные и счастливые семьи. Поэтому на то, что Алёшкин и его жена имеют разные фамилии, никто не обратил никакого внимания. Да и должность у Якова была незначительной и общественного внимания к себе не привлекала.

И во-вторых, дети при рождении в этой семье, где матерью была до этого девица, записывались на фамилию того, кто признавал себя их отцом (даже если он и состоял в церковном браке с другой женщиной), получали они и его отчество.

К осени 1912 года Анна Николаевна поступила на хорошее место в городской школе, а после начала занятий, когда и начальство, и её сослуживцы увидели, какого отличного педагога им удалось заполучить, все стали относиться к ней, несмотря на её молодость, с большим уважением. А педагогические способности у неё были действительно незаурядные. В прошлом это разглядела её воспитательница и в меру своих сил постаралась за время работы Ани в гимназии развить их и расширить. Аня любила своё дело – была педагогом по призванию.

Успешно трудился на своём поприще и Яков Алёшкин. Будучи единственным квалифицированным механиком, способным разобраться хотя и в несложной, но всё же требовавшей специальных знаний сельскохозяйственной технике, он вскоре стал заведующим складом. В его распоряжении находился склад Главного переселенческого управления с довольно солидным запасом различных частей к импортным машинам, ему подчинялась группа слесарей, которых он обучил и работой которых руководил, направляя их на ремонт техники. Сам Яков выезжал только на сборку новых машин. Он получил известность среди населения и был доволен. Семья эта жила счастливо, и единственное, что их огорчало, – отсутствие Бори, больше о нём грустила Анна Николаевна, привыкшая к нему как к сыну. Но вскоре она забеременела, и в 1913 году родила девочку, которую назвали Людмилой.

Рождение дочери, любовь к ней, заботы и хлопоты, конечно, отодвинули на задний план беспокойство о Боре. Алёшкин решил оставить сына у бывшей жены и больше на своём не настаивать, тем более что Боря, насколько можно было судить по письмам бабуси, достаточно хорошо прижился в своей новой семье, и вновь тревожить его было неразумно.

О рождении дочери Алёшкины сообщили Марии Александровне Пигуте и родителям Ани. Получив это сообщение, Анна Никифоровна решилась сказать об этом мужу, хотя и ожидала большой бури. Но, к её удивлению, Николай Осипович принял это известие с каким-то безразличием. Вообще, в последнее время старик Шалин стал очень странным человеком. Водка производила на него какое-то одуряющее действие, выпив, он теперь почти сразу засыпал, причём засыпал где попало: на улице, около трактира, в канаве. Когда его кто-нибудь из сердобольных знакомых или родственников приводил домой, продолжал спать, а проснувшись, ничего не помнил. Работать он бросил почти совсем, и его постепенно оставили в покое даже самые старые заказчики.

Жили Шалины в это время очень бедно, и если бы не помощь от дочери из Верхнеудинска, да временами от Пигуты, то неизвестно, как бы они могли существовать.