Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

Она писала в это время сыну: «В заключение явился помощник попечителя и три дня ревизовал гимназию. Придраться было решительно не к чему и, по-видимому, он даже остался доволен ходом дела, но… автономия наша тю-тю!.. Новое начальство наше старается быть мягким, но бывает у нас почти каждый день и всюду суёт нос, к чему мы не приучены…»

Как мы уже говорили, все эти неприятности не могли не отразиться на здоровье Марии Александровны, а она к тому же ещё и лечиться очень не любила, и прибегала к услугам местных эскулапов в самом крайнем случае, стараясь обойтись своими домашними средствами.

Да и трудно было в то время лечиться. Ведь врач никакого освобождения от работы дать не мог, и если советовал не работать, то подразумевал, что у пациента есть достаточно средств для существования и без работы.

У Марии Александровны Пигуты, кроме её жалования, никаких других источников дохода не имелось, лет ей было уже около шестидесяти, и болеть так, чтобы не работать, она просто не имела права.

Кроме того, местное светило, единственный доктор Рудянский, был настолько перегружен работой, что очень часто, даже не выслушав как следует больного, уже назначал и лечение. Так вышло и с Марией Александровной Пигутой. Он, вообще-то, очень хорошо к ней относившийся, бегло осмотрел её, сказал:

– Ничего серьёзного, попробуйте пить соду…

Обратиться к Янине Стасевич больная не могла, так как последняя вновь отказалась от практики, занявшись воспитанием сына.

К Рудянскому Мария Александровна тоже больше не ходила, лишь продолжала по его рекомендации пить соду. Об этом она писала сыну: «Я, как обычно, чувствую себя недурно, даже могу сказать, что лучше, чем было за последние годы, так как боли, которые приписывали почке, прекратились вследствие лечения содой; замечая, что от соды боль временно стихает, я стала прибегать к порядочным приёмам её по нескольку раз в день, как только начинало болеть. И кончилось тем, что боли появлялись всё реже и реже и теперь почти не возвращаются. Глаза тоже не болят, только устаю скорее прежнего, не могу так много ходить, заниматься умственным трудом, как прежде…»

Осенью Мария Александровна простудилась, у неё был сильный кашель и, как она говорила, оглохла на левое ухо. С этим она обращалась к Стасевич. Выписанные последней порошки и мазь помогли, но в результате болезни старая женщина ещё больше ослабла и едва была в состоянии справляться со своими обязанностями по службе.

Казалось до чрезвычайности странным, что ни сын, ни дочери, которые, по их уверениям, очень любили свою мать, не обратили внимания на её довольно-таки характерные описания заболевания и не приняли никаких мер. Возможно, что это произошло потому, что у всех этот период времени был тоже очень трудным.

В конце ноября 1914 года пришло письмо от Нины, в котором она сообщала, что Николая Геннадиевича взяли в армию, что его часть пока располагается в городе Владимире и, по-видимому, они пробудут там с полгода, что она теперь осталась опять одна с двумя детьми и ожидает в январе третьего.

Нина просила мать приехать к ней на это время, так как она чувствовала себя очень плохо и боялась за исход родов. А в это время Мария Александровна всё ещё была больна. Она сейчас же написала два письма: одно – брату, главному казначею Государственного казначейства, которое размещалось во Владимире, прося его узнать о положении Николая Геннадиевича и, если можно, помочь ему чем-нибудь, а другое – сыну Мите. Между прочим, она писала в нём: «Я получила наконец письмо от Нины, она уведомила меня, что страшно измучена и истощена работой, особенно потому, что ожидает ещё ребёнка в конце января. <…> Мне стало жалко её в её одиночестве, так как Николай Геннадиевич взят в армию в такой критический момент, так как жаль ребят, брошенных на прислугу, что я совсем было собралась поехать к ней дней на десять, да вот заболела…»

Сообщала Мария Александровна сыну и о том, что Нина после родов уедет на работу в Солигаличский уезд, куда ранее был переведён её муж. Закончила письмо она просьбой заменить её и поехать в Плёс, чтобы побыть там, пока Нина будет находиться в больнице. Сама же она обещала навестить всех их летом.

* * *

В это время у Елены Болеславовны возникали свои проблемы. Вернувшись в Петербург, сойдясь с Ванечкой, она как будто обрела семейную жизнь. Но это только как будто. На самом деле Ванечка, побыв некоторое время свободным, завёл так много приятельниц и друзей, что просто не знал, как разделить между всеми ними своё время. Он часто не ночевал дома, возвращался пьяный. Происходили бурные ссоры, кончавшиеся уходом Ванечки из дома. Через несколько дней, чаще всего, когда у него кончались деньги, он появлялся вновь, а Елена, видимо, совершенно потеряв голову, безропотно его принимала. Всё начиналось сначала.

Обо всём этом, хотя, может быть, и не совсем подробно, Мария Александровна знала из писем своего брата, вынужденного по долгу службы бывать в Петербурге и обязательно навещавшего Лёлю, а иногда и помогавшего ей деньгами, в которых она постоянной нуждалась.

Брат Марии Александровны, Александр Александрович Шипов, как мы уже говорили, был управляющим Государственным казначейством Российской империи. Пост по тому времени весьма высокий и, как с гордостью говорила Мария Александровна, показывая его подпись (факсимиле) на кредитных билетах, полученный им не какими-нибудь окольными путями или связями в высшем обществе, а исключительно благодаря своим способностям и большому трудолюбию.

Так или иначе в своих письмах Шипов упрекал Лёлю за её неразумное поведение и слепую страсть к беспутному Ванечке, который, по его мнению, и гроша ломаного не стоит. Он советовал сестре принять какие-либо меры. Мария Александровна с горечью читала эти письма, а сделать ничего не могла.

В конце сентября 1914 г. Ванечку взяли в армию. При помощи торговых связей отца его зачислили в один из интендантских отделов, находившихся в Петрограде (так тогда начали называть Петербург), и он надеялся, что война пройдёт не только стороной, но даже и поможет ему улучшить финансовое положение. Находясь в одном из главных интендантских управлений русской армии, Ванечка не столько служил Отечеству, сколько помогал своему папаше провёртывать всякие торговые махинации с интендантством.

В результате этой службы у него вновь стали водиться порядочные деньги, которые он, как и раньше, безудержно транжирил. Обычно, когда Ванечка богател, он под первым же предлогом старался рассориться с Еленой Болеславовной и на свободе как следует покутить. Так было и в этот раз. Устроив в каком-то загородном ресторане грандиозный кутёж, конечно, с цыганами и различными дамами самого сомнительного поведения и положения, он пьянствовал вместе со своим интендантским начальством и несколько дней не появлялся дома. После ссоры, происшедшей по этому поводу с Еленой, он опять ушёл от неё, заявив при этом, что это уже навсегда.

Расстроенная Елена Болеславовна решила съездить к матери, чтобы немного рассеяться и посмотреть на свою дочь, которую она не видела уже около трёх лет.

23 декабря 1914 года совершенно неожиданно она появилась в Темникове. Матери Елена Болеславовна сказала, что у неё с Ванечкой всё кончено, что она приехала в отпуск на две недели и что весной она заберёт Женю к себе, так как решила теперь всю свою жизнь посвятить воспитанию дочери.

Сказано это было с присущей Лёле театральностью в голосе и манерах. А её восторженные ласки к Жене были просто неестественны. Девочка при первом же удобном случае сбежала в детскую, чтобы показать няне Марье новую куклу, привезённую матерью, а Марию Александровну слова дочери хоть и покоробили своей вычурностью, но всё же обрадовали. Она не преминула поделиться своей радостью с сыном: «…Вчера сюда приехала Лёля, – писала она 24 декабря 1914 года, – но только на две недели. Она мне показалась гораздо лучше и разумнее на этот раз, мне кажется, что её угар проходит, и она начинает сознавать, что не устроится семейство с Ванечкой. Это очень важно, чтобы ослепление это соскочило, и тогда явится совершенно другое отношение к жизни и ко всему…»

В Темникове Елена Болеславовна пробыла всего неделю, несмотря ни на что, она тосковала по Ванечке, а он больше не появлялся. Елена хотя и обещала матери, что больше с ним видеться не будет, уже через месяц после приезда в Петроград отправилась в учреждение, где он служил, чтобы навести о нём справки. Там ей бесстрастно сообщили, что её Ваня во время командировки с партией имущества в одну из действующих армий попал под случайный артиллерийский обстрел и был убит.

Получив это известие, Елена была так поражена горем, что заболела и пришла в себя только в больнице, куда её поместили сердобольные соседи по квартире. Через несколько дней она поправилась, но горе это так на неё повлияло, что в свои 37 лет она выглядела старухой. Главное, что её убивало, это то, что в гибели Вани она винила себя. Она писала: «…Ванечка назло мне напросился в эту командировку, если бы я не уехала из Петрограда, я бы удержала его, и он был бы жив… Во всём виновата я одна!..»

Так в этом убеждении и осталась эта несчастная женщина на всю свою жизнь и теперь всю свою любовь перенесла на дочь – его дочь, забывая о том, что он не хотел эту дочь даже видеть.

Глава седьмая

Санитарный врач Пигута все эти годы провёл в бесплодной борьбе с отцами города Медыни, которые игнорировали его и обвиняли его же во всех санитарных беспорядках, имевшихся в городе. Его требования по проведению тех или иных санитарных мероприятий, в том числе и таких, которые предотвращали прямую угрозу жизни и здоровью сотен городских жителей, но вызывали ущемление интересов какого-либо видного горожанина, встречались в штыки.

Вот в таком положении и находился санитарный врач Д. Б. Пигута. Совершенно естественно, что его постоянные стычки с начальством, постоянное возмущение со стороны тех, кого ему удавалось призвать к порядку и наказать, создавали какую-то полосу отчуждения вокруг него и его молодой жены.

У неё по этой причине не создавалось ни круга друзей, ни круга приятелей, и она жила в городе, как в монастыре. И всё-таки она терпела. Поддавшись обаянию слов своего супруга, поверив в правильность и чистоту его идей и поведения, она гордилась им и поддерживала его. Со всем пылом своей юной души она отдалась ведению своего собственного хозяйства, постоянным заботам о муже и доме.

Жалование Дмитрий Болеславович получал небольшое, но, во всяком случае, вполне достаточное для того, чтобы при умелом хозяйствовании жить если не в роскоши (когда это врачи в роскоши жили?), то всё-таки вполне обеспеченно. Но…

«Митя был очень щедр по отношению к своим родным, – писала Анюта Пигута своим родителям. – То он посылал деньги сестре Лёле, которая от них не отказывалась, а часто ещё и сама просила о помощи, то он посылал деньги другой сестре Нине, которая в письмах от них всегда отказывалась, но никогда посланных не возвращала, то он посылал деньги своей матери, которая получала гораздо больше его и, конечно, в его 10–15 рублях не нуждалась».

Единственный человек из этого семейства, кому не помогал Митя, – это отец, и он, пожалуй, был также единственным, кто хоть изредка сам помогал семье сына. Все эти рубли, пятёрки и десятки, так бездумно рассылаемые Митей родственникам, им самим очень бы пригодились. Говорила об этом Анюта и мужу, а тот, чтобы не волновать её, стал посылать деньги тайком. Раз за разом этот обман открывался и, обижая её, в то же время вызывал у Анюты озлобление по отношению к родственникам мужа.

Таким образом, вместо того чтобы сблизить жену с матерью и сёстрами, Дмитрий Болеславович своими неразумными действиями невольно отдалял их друг от друга. Постепенно, боясь, что в их письмах может опять проскользнуть какое-либо упоминание о полученных от него деньгах, он приучил всех их писать ему не домой, а на работу или даже просто на почту с пометкой «до востребования».

Анюта всё равно находила эти письма. То, что родственники мужа не пишут ему домой, она расценивала как нежелание их знаться с нею. Это возбуждало в ней ещё большее возмущение и обиду на них, в то же время усиливало её недоверие и к мужу.

Обижало Анюту, что ни свекровь, ни сёстры Дмитрия никогда не прислали ни строчки лично ей, не прислали пусть самого дешёвенького подарка к празднику и даже в своих письмах к её мужу почти не вспоминали о ней.

Болеслав Павлович Пигута, свёкор, после описанного нами случая с Еленой Болеславовной, которой он в тяжёлую для неё минуту категорически отказал в какой-либо поддержке, значительно упал во мнении Анюты. Но через некоторое время она вынуждена была признать, что он всё-таки в семье её мужа единственный человек, который относится к ней по-родственному. А произошло это так.

В начале мая 1912 года в квартире санитарного врача г. Медыни вспыхнул пожар. Он начался днём, когда дома никого не было, и только случай помог вернувшейся ранее обычного времени с базара Анюте собственными руками спасти большую часть наиболее ценных вещей. Некоторые из них всё же погибли, и среди них ружьё, когда-то подаренное Мите отцом.

Ходили по городу слухи, что пожар явился не несчастной случайностью, а злонамеренным поджогом, произведённым по подкупу одного особенно больно наказанного по представлению Д. Б. Пигуты лавочника. Однако доказать чего-либо определённого никто не мог.

На сообщение об этом тяжёлом несчастье, постигшем молодых людей, из родственников откликнулся только один Болеслав Павлович. В ответ на это сообщение он прислал очень тёплые, настоящие отцовские письма, чем очень расположил в свою пользу Анюту.

«21/V 12 г.

Дорогой мой! Всё-то у тебя нелады. Только переехал и ногу свою больную повредил. В Медыни погорел, ну да ведь дело поправимо, хорошо ещё, что пожар случился днём. У меня на днях был Коля и говорил, что ты выглядишь очень нехорошо, да и сам ты пишешь, что чувствуешь неважно, а тут ещё этот глупый пожар. Приезжайте ко мне, отдохните, доставите мне большое удовольствие.

Целую тебя крепко. Твой отец Б. Пигута».

На другом листочке этого же письма Болеслав Павлович обращался к Анюте: «Милая Нюта!

Митя писал, что ты геройски отстаивала свои вещи на пожаре. Честь тебе и слава! Только, милочка, не надо кукситься, мало ли какие бывают невзгоды, неужели сейчас уж и руки опускать! Всё, что потеряно, будет исправлено, приезжайте только ко мне и, если можно, надольше. Одного только жалею – ружья, потому что не могу забыть той радости, какую доставил Мите, выписывая его, а остальное – пустяки, всё наладим, и с нетерпением жду того момента, когда буду кушать рисовый пудинг твоего приготовления, а пока прощай, целую тебя крепко.

Твой отец Б. Пигута».

Это письмо растрогало Анюту, и она прямо заявила мужу, что его мать и сёстры – бесчувственные, чёрствые люди, и что во всей их семье только один порядочный человек – это отец. Такое заявление Анюты вызвало бурное негодование Дмитрия Болеславовича, и в семье произошёл, пожалуй, первый серьёзный скандал. Он был особенно серьёзен и потому, что Анюта не сдержалась, а одновременно с высказыванием своего мнения о матери и сёстрах упрекнула Митю и в систематическом обмане, в бесконечных посылках этим «падшим женщинам» денег, в то время как они, узнав о таком несчастье в их семье, даже слова сочувствия, уже не говоря о какой-либо помощи, не прислали.

На самом же деле Дмитрий Болеславович, оберегая покой матери и сестёр, даже не сообщил им о постигшем его несчастье, а только успокаивая жену, сказал, что сделал это. Ну и, конечно, получилось значительно хуже. Он, чувствуя себя неправым, вероятно, тоже наговорил лишнего. Одним словом, супруги основательно поссорились.

В городе продолжали циркулировать слухи о том, что врача Пигуту подожгли не зря, что ещё ему мало досталось, потому что он нос дерёт. А он на самом деле продолжал себя вести по-прежнему, не давая спуску торговцам и тем из владельцев всевозможных мастерских, которые продолжали нарушать санитарные правила.

Слухи эти дошли до ушей Дмитрия Болеславовича и Анны Николаевны, но они не придали им большого значения. Однако найти другую квартиру им очень долго не удавалось, хотя свободных в городе было много. Наконец, один из домовладельцев, соглашаясь сдать квартиру, заломил за неё несуразно высокую цену, сказав при этом: