Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

– Боря, здравствуй!

Он поднял голову: перед ним стояла бабуся. Правда, она почему-то стала значительно ниже ростом и вообще как-то меньше, но это была бабуся, его бабуся, о встрече с которой он столько мечтал! «Ну прямо как в сказке…»

– Бабуся, милая моя бабуся! – крикнул он и, вскочив, бросился к ней на шею. – Бабуся, ты приехала? Теперь мы поедем в Темников? А Женя там? А Юра тоже там? А когда мы поедем, скоро? – забросал он вопросами плачущую от радости и волнения старушку, в изнеможении опустившуюся в стоявшее поблизости кресло.

Она не могла вымолвить ни слова, а только обнимала внука, гладила его по голове и прижимала к своей вздрагивающей от сдерживаемых рыданий груди.

Наконец, она немного пришла в себя и, вытирая слёзы радости, продолжавшие струиться по её морщинистым щекам, стала говорить:

– Да подожди ты немного, оглашенный! Дай хоть в себя прийти! Поедем, поедем в Темников, завтра же поедем. Перестань прыгать и не кричи, – остановила она Борю, который, услышав долгожданный ответ, запрыгал по комнате, как дикарь, размахивая руками и крича:

– Поедем! Поедем! Ура! В Темников, в Темников!

И как ни слаб был ещё ребёнок после перенесённых болезней, его радость была так велика, что бабуся еле сумела успокоить расходившегося внука. Да и то, этому помогло лишь упоминание о том, что внизу их дожидаются дедушка и папа.

Через несколько минут бабуся с мокрыми от слёз глазами, счастливым и радостным лицом, вместе с млеющим от радости и восторга Борей спустились в гостиную. Мальчик подбежал к папе и поцеловал его, затем вежливо поздоровался с дедушкой, протянул ему руку и серьёзно сказал:

– С добрым утром, дедушка. Спасибо за какао, я его очень люблю, – затем, помолчав немного, добавил: – И за бабусю тоже спасибо.

Взрослые рассмеялись, а Боря смутился и немного обиделся. Он понял, что сделал или сказал что-то не так. Он подошёл к отчиму и, прижавшись к нему, обиженно посмотрел на всех. Тот погладил его по голове и, поняв состояние мальчика, сказал:

– Всё правильно, сынок, правильно! Спасибо дедушке за всё, большое спасибо!

Боря повеселел.

– Теперь слушай, – продолжал Николай Геннадиевич, – мне опять в казарму надо, а там и на войну поеду, так что мы не скоро увидимся. Тебе придётся у бабушки пожить, ладно?

– Ладно, – ответил серьёзно Боря, – поживу. Ведь мне учиться надо, а то бы я с тобой лучше на войну пошёл…

После того как Мирнов, распрощавшись со всеми, ушёл, Мария Александровна, отправив внука наверх, обратилась к брату:

– Спасибо тебе, Саша, за приют, за ласку, за заботы обо мне и Боре. Теперь меня ничто уже не удерживает, и я должна как можно скорее вернуться домой. Я хочу ехать завтра же. Пожалуйста, распорядись насчёт железнодорожных билетов и лошадей.

Напрасно Александр Александрович пытался уговорить сестру погостить у него ещё немного, теперь уже вместе с Борей, которому лишний отдых перед дорогой не помешает, Мария Александровна была непреклонна.

Мы знаем, что уж если она что-либо решила, то отменить её решение было невозможно, знал это и брат, поэтому он перестал настаивать. А она, ещё раз поблагодарив брата за его заботы и хлопоты, подтвердила, что её присутствие в Темникове совершенно необходимо, тем более что ей ещё придётся на некоторое время задержаться в Москве, чтобы снова провериться самой и показать Борю хорошему детскому специалисту. Кроме того, необходимо успеть приехать в Торбеево до распутицы и разлива Мокши, иначе там можно застрять надолго.

В этот же день вечером она послала письмо своему сыну.

«13 марта 1916 г., воскресенье.

Милый мой Митя! Пишу только несколько слов, чтобы высказать, что я прекрасно себя чувствую, что здорова, по крайней мере, настолько же, как была при отъезде из Темникова в ночь на 1 января 1916 года, нет, ещё здоровее и сильнее.

Последний месяц моего пребывания в Москве (после того, как я встала с постели), проведённый в полном отдыхе и при хорошем режиме и питании, послужил к большой пользе для меня: я чувствую себя здоровой и бодрой. По приезде в Темников начну принимать отвар молока с овсом и впрыскивание мышьяка, как советует Гаусманн. Ещё он предписал мне ежедневно висмут, белладонну и известковую воду в молоко, а также вегетарианский стол. Впрочем, я ещё буду у него перед отъездом (во вторник) и хорошенько выспрошу его. Но из всех его предписаний буду следовать лишь тому, что одобрит Я. Вл. Стасевич; особенно боюсь я известковой воды, как способствующей накоплению извести в организме под старость, когда и без того её отложения нежелательны.

Боря мне не совсем нравится по состоянию здоровья, скарлатина оставила нежелательные следы: он нетвёрд на ногах, из ушей у него течь. Придётся его полечить. В этом мне очень поможет Полинин внук Миша, я очень жалею, что раньше его не отыскала: за последнее время он мне много помогал, всюду меня сопровождал и выручал. Да и профессоров университета знает очень хорошо даже на медфаке (он естественник 3-го курса). Если это окажется необходимым для Бори, то придётся денька на два лишних задержаться в Москве, хотя очень страшит меня состояние дороги: теперь для езды на лошадях каждый день дорог.

Милый Митя, может быть, тебе не удастся вырваться до моего отъезда из Москвы, тем более что особенной необходимости в этом нет. Если тебе неудобно, то не старайся приехать для прощания со мной. Проводят меня и усадят на поезд племянница и Миша. А с тобой мы много говорили, и последние события в нашей семье, по-видимому, ещё больше сблизили нас с тобой духовно. По крайней мере, для меня ты стал ещё ближе и милее, чем когда-либо прежде.

Обнимаю тебя от всего сердца и желаю, чтобы сын твой когда-нибудь доставил тебе столько же радости и утешения; поцелуй его за меня. Мама».

Во вторник 16 марта 1916 года Мария Александровна и Боря были в Москве. Она опять остановилась у Варвары Павловны Шиповой. Борю показала самому лучшему детскому врачу того времени – доктору Киселю. Советы последнего впоследствии бабуся неукоснительно исполняла.

О том, как Мария Александровна с Борей провели это время в Москве и как добрались до Темникова, очень хорошо описано в одном из следующих её писем, также адресованных Дмитрию Болеславовичу Пигуте. Выдержки из этого письма показывают и сложность путешествия того времени, и то, как скрупулёзно она вынуждена была рассчитывать свои расходы на лечение, а также и то, как дорого это лечение обходилось.

В письме от 26 марта 1916 года она пишет:

«Милый Митя!

<…> Очень грустно было, что не было меня у постели умирающей Нины, и меня утешала мысль, что она всё же не осталась среди чужих, равнодушных людей, что близ неё был ты. <…> Ты так много отдал своих сил и времени в это тяжёлое время, когда в твоей семье тоже были важные события, требовавшие твоего присутствия. <…>

Своей поездкой во Владимир очень довольна: очень рада была навестить брата, послушать его игру, а также очень было хорошо, что я сама приехала за бедным Борей; это облегчило его разлуку с отчимом, к которому он, по-видимому, очень привязан, и вообще, его вступление в новую жизнь, которое его страшило и подавляло. Вообще, очень жалко было его: видно, что он много настрадался за эти два с половиной месяца. <…>

В Москве Боря ходил с нами за покупками: обувь и пр., игрушки и был с Мишей в зоолог. саду, но вечером накануне отъезда напугал нас: вдруг температура поднялась до 38,8. Я дала ему касторки, и утром он встал бодрый и здоровый, так что я повезла его без особенной тревоги, хотя опасалась путешествия на лошадях по такой дороге: где рыхлый снег, где голая земля, а где и вода под санями; однако лошади и опытный ямщик выручили, мы доехали благополучно. <…>

У Бориса в течение первой недели замечалось повышение температуры по вечерам и ночью; он пьёт боржом, рыбий жир (в Москве Миша мне устроил приём у детского врача доктора Киселя) и два раза в неделю принимает тёплые ванны.

С Женей они подружились с первого дня, прекрасно ладят и играют вместе. Оба любят читать, рисовать, клеить, но и в игрушки не прочь; видится часто с Володей Армашем, Юрочкой Стасевичем и др.

Боря, по-моему, лучше выглядит, ко мне очень ласков; после Пасхи возобновит уроки до наступления каникул. <…>

Теперь о моём здоровье. По совету Гаусманна я всё ещё сижу почти без мяса, пью боржом, на днях начинаю впрыскивание мышьяка, пью молоко, прокипячённое на овсе, но перестала принимать ежедневно висмут и белладонну (как велел Гаусманн), так как с самого выхода из Цандеровского у меня ни разу не было ни малейших болей, и вообще я чувствую себя прекрасно, хотя вынуждена утомляться: без меня дела очень запущены.

В Цандеровском поблагодарила всех и расплатилась. С меня взяли 40 рублей за четыре снимка и по семь рублей за 11 дней жизни у них (за вычетом тех 25 рублей, которые ты внёс раньше), всего я лично заплатила 92 руб. Гаусманну. При расставании я вручила конверт с вложением 30 руб. (как советовала Околова), он взял. В Москве в сопровождении ездила на кладбище, отвезла венок, тем более что не была уверена, что венок уже есть. Какое поэтическое место могилы! Какой чудный вид оттуда, только, пожалуй, смоет с этого склона вскоре и кресты, и холмики. Надо бы весною побывать и приказать обложить дёрном. <…>

Боря частенько вспоминает «папу» (Н. Г.), всё ждёт от него письма и сам ему писал уже два раза. Меня удивляет, что он ни разу не спросил о матери, не спрашивал меня, где она, как её здоровье, можно ли ей писать… Думаю, что он что-нибудь подозревает. Вот окрепнет ещё, и придётся ему сказать. А об Алёшкине я ему сказала. Дорогой в одном из разговоров я его спросила, как его фамилия, он сказал, Алёшкин. Я спросила фамилию Н. Г. – он говорит, Мирнов. Тут я ему и сказала, что у мамы был первый муж Алёшкин, который уехал далеко-далеко, а Боря сказал, что он помнит, как тот привёз ему барабан. И это правда, Алёшкин привозил ему барабан. <…>

В Вербное воскресенье от Стасевичей за мною пришлют лошадь, заберу с собой детей и поеду, поговорю хорошенько с Яниной Владимировной, вероятно, попрошу денька два, отдохну от дел. Напиши о себе, о своём мальчике. Обнимаю тебя крепко и иду спать. Мама».

Глава двенадцатая

Так перевернулась ещё одна страница жизни Бориса Алёшкина, перевернулась с тем, чтобы никогда больше не повториться. Многих из тех людей, с которыми он встречался, уже нет.

Кратковременное пребывание в Москве в этот период в его памяти сохранилось очень плохо. Он, очевидно, был слаб и, по всей вероятности, ещё и болен. Огромное количество новых людей и впечатлений, новая обстановка, внезапно окружившая его, – всё это представлялось ему каким-то нереальным, как бы окутанным каким-то сумраком, какой-то волшебной дымкой.

Ни посещение доктора Киселя, ни прогулка по зоологическому саду, ни последующая поездка по Москве и в поезде следов в Бориной памяти не оставили. Его воспоминания из этой поездки и дороги в Темников сохранили такой вид.

Лес сменяет поля, поля сменяют лес, всё под снегом. Они с бабусей, укутанные в большой тёплый тулуп, сидят в широких санях. Перед ними такой же большой тулуп, перетянутый посередине красным матерчатым кушаком, в этом тулупе ямщик. Лица его мальчик не помнил, а может, так и не видел. Зато хорошо запомнил большие серые валенки с красными разводами вверху, таких валенок он раньше никогда не видел. Запомнился ему и длинный кнут, которым ямщик погонял лошадей. Этот кнут свисал с руки ямщика и скользил длинной змейкой по снегу за санями. Дорога была очень узкой, её окружали высокие сугробы снега, поэтому здесь зимой ездили на тройках, но не так, как мальчик видел до сих пор, а цугом, или, как здесь говорили, гуськом: в оглобли впрягался коренник, впереди него в постромках шла пристяжная, а впереди неё – вторая пристяжная, тоже в постромках. Чтобы управлять такой тройкой, нужно было быть очень искусным кучером и, конечно, был нужен такой длинный кнут, который бы доставал до передней пристяжной, или, как её называли, выносной.

Уже началась весна: дорога подтаяла, почернела, местами в ложбинах и оврагах, которых на пути попадалось много, её пересекали огромные лужи – к счастью, не настолько глубокие, чтобы залить сани, чего бабуся боялась больше всего, опасаясь, что, промокнув, внук простудится и опять заболеет.

Запомнил он и тёмную прокопчённую избу. Посредине её – большой стол, вокруг него – широкие лавки из толстых досок. На одной из них сидят они с бабусей и пьют горячий чай с мёдом и вкусными горячими блинами, испечёнными из пшённой муки. Он даже не знал до сих пор, что из пшена, кроме каши, можно делать муку и печь вкусные блины.

Женщина, наливавшая им чай и подававшая блины, одета в какой-то странный, не виданный им до этого наряд: короткую белую холщовую рубаху с вышитыми воротом, рукавами и подолом, из-под рубахи выступали длинные, такие же холщовые штаны, обмотанные снизу толстыми шерстяными онучами, переплетёнными сверху длинными бечёвками, удерживающими новенькие, чуть поскрипывающие лапти. На голове у женщины какая-то рогатая повязка из красной материи, а на шее множество стеклянных бус и ожерелий из мелких серебряных монет (позднее он узнал, что так одеваются женщины-мордвинки). Эта изба – ямская станция в селе Атюрево.

* * *

Где-то в самой глубине Бориной памяти сохранилось представление о виде темниковской бабусиной квартиры, в которой он когда-то жил, и он был очень разочарован, увидев, что квартира эта вовсе не так велика, а комнаты вовсе не так высоки, как это ему представлялось раньше. И двор, прежде казавшийся ему необозримым пространством, тоже уж не так велик и не больше того больничного двора, какой был в Николо-Берёзовце. Одним словом, всё стало выглядеть меньше, проще и, пожалуй, скучнее.