Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

Ане Шалиной и самой очень хотелось остаться у бабуси, и долго её уговаривать не пришлось.

Через несколько дней началась обычная трудовая жизнь. Старая и молодая учительницы с утра бежали в гимназию, Даша хлопотала по хозяйству, Боря под присмотром няни Марьи играл в детской или в палисаднике. Вечера Аня, закончив проверку тетрадок, проводила с Борей, а тот с каждым днём становился интереснее и забавнее. Иногда вместе с ними коротала вечера и Мария Александровна.

Мальчик всё более и более привязывался к Ане Шалиной, да и она полюбила его как собственного ребёнка.

Глава вторая

Контора, в которой служила машинисткой Елена Болеславовна Неаскина (урожд. Пигута), принадлежала французской фирме, торговавшей различными предметами женского туалета и имевшей в Петербурге свои магазины. После 1906 года в обеих столицах появились магазины и других фирм: английских, бельгийских и немецких. Все они торговали такими же товарами. Конкуренция привела к значительному снижению доходов французской фирмы. Стремясь сохранить их, а при возможности и увеличить, руководители конторы стали принимать меры к привлечению покупателей в провинции. Однако открывать магазины в небольших городах фирме было невыгодно, поэтому решили вести реализацию своих товаров через местных торговцев.

Для оформления комиссионных договоров с владельцами мелких магазинов набрали штат специальных агентов, развозивших образцы товаров и заключавших договоры на их продажу. На должность таких агентов набирались молодые разбитные люди, обычно младшие сынки петербургских купцов, которые с охотой шли на эти должности. Надежд на наследство у этих купеческих отпрысков было маловато, всё доставалось старшим. Дома их заставляли работать приказчиками в лавках отцов, держали под строгим контролем и суровым домашним присмотром, а тут получалась полная свобода и неплохой заработок. Были это молодые люди, умевшие красиво говорить, выглядевшие весьма презентабельно и довольно элегантно, так как подбирались и по внешнему облику.

Вот в одного такого агента-коммивояжёра и влюбилась тридцатилетняя Елена Болеславовна, жившая уже почти два года в одиночестве. Ваня (так звали этого молодца) был хорош собой: высок, строен, с чёрными, всегда подвитыми и надушенными усами, с красивыми вьющимися чёрными кудрями и большими карими глазами. Заметив склонность, проявляемую к нему старой девой, как между собой звали эти шалопаи машинистку конторы, он не преминул использовать своё положение.

Через два месяца после знакомства Ваня поселился в комнате Неаскиной, и они зажили как муж и жена. На оформлении брака она не настаивала по той причине, что была уже замужем, а официального развода не имела и даже не знала, где находится её законный муж.

А Ванечке это было на руку. Сожительствовать с молодой, ещё красивой, всегда очень элегантно одетой, образованной и сравнительно неплохо обеспеченной женщиной и не быть формально ничем с нею связанным – для людей такого рода, как этот вертопрах, было чуть ли не идеалом жизни.

Ванечка – младший сынок одного из небольших петербургских купцов, не сумевший из-за лени и бесконечных кутежей и гулянок окончить даже коммерческое училище. Он был легкомысленным и довольно пустым человеком. Под его красивой внешностью и некоторым лоском скрывалась неприглядная натура. Елена ничего этого не замечала и считала, что она наконец-таки обрела своё счастье. Они и на самом деле первое время были как будто счастливы. Так длилось около года.

Но вот в конце 1907 года Елена забеременела, а летом 1908 года и родила. Появился третий член семьи – маленькая дочка Женя. Молодая мать вынуждена была оставить службу. Материальное положение семьи резко ухудшилось, пришлось продавать остававшиеся вещи, но бедность неумолимо надвигалась. Ваня вытерпел около года, а затем в один далеко не прекрасный день он, смотревший на связь с Еленой как на нечто временное, заявил, что ещё слишком молод, чтобы обзаводиться детьми, собрал свои вещички и был таков.

Об этой связи ни отцу, ни матери до сих пор Лёля ничего не сообщала, заранее зная, что одобрения за этот поступок она не получит ни от одного, ни от другого. С отцом она совсем не переписывалась, а матери посылала короткие открыточки, главным образом, к праздникам. Более или менее регулярную переписку она поддерживала с братом Митей, но и ему подробностей о своей связи не открыла. И только забеременев, сообщила, что, кажется, нашла своё счастье и ждёт ребёнка.

После ухода Вани у Неаскиной сложилось такое безвыходное положение, что она решилась обратиться за помощью к отцу. В сентябре 1909 года Дмитрий Болеславович Пигута получил письмо от отца, к которому прилагалась и отчаянная просьба о помощи от Лёли. Она признавалась отцу, что сошлась с молодым человеком, от которого у неё родилась дочь. Сообщала она также, что её второй муж, с которым она жила, не венчавшись, её бросил. Она просила отца приютить её с дочерью хотя бы на год, пока дочка подрастёт, и она сможет идти работать.

Не отвечая дочери, Болеслав Павлович написал сыну: «Дорогой Митя! Посылаю тебе письмо Лёли. Уведомь её, что потакать её развратному поведению я не намерен. Денег ей не вышлю и приезжать в Рябково не разрешаю. Папа. 15 сент. 1909 г. Рябково».

Прочитав письмо отца, и Митя, и Анюта были очень удивлены. Особенно таким отношением к родной дочери была возмущена Анюта, однако, когда её муж предложил взять на время Лёлю к себе, она также решительно запротестовала. Переубедить жену Дмитрий не сумел и решил сделать по-другому. Он взял за месяц вперёд жалование, перевёл деньги сестре. Сообщая о переводе, он рекомендовал Лёле поехать с дочкой к матери в Темников, обещая помогать им обеим материально.

Давая такой совет, он ничего не сказал жене, чем ещё больше вооружил её против них. Кроме того, он недостаточно взвешивал и свои ресурсы. Дело в том, что, относясь к своей профессии санитарного врача несколько идеалистически, он считал, что только высокая принципиальность, серьёзная требовательность к выполнению всех правил и положений санитарного надзора в состоянии обеспечить действительное оздоровление населения.

Он, однако, совершенно не учитывал, что его деятельность происходила в условиях бюрократически-чиновничьего царского строя и что даже самые ближайшие начальники его этой принципиальности не понимают и не одобряют, а те, от кого он требовал безукоризненного выполнения санитарных правил, вообще смотрят на него как на чудака. Все эти гласные городской думы, почётные и именитые граждане города Медынь, в большинстве своём лавочники, владельцы всевозможных кустарных мастерских и предприятий считали, что должность санитарного врача – это должность чиновника при земстве, который должен шуметь по поводу невыполнения каких-то там не очень известных правил, но должен и немедленно прекращать всякие разговоры на эту тему, как только ему сунут на лапу. Поэтому стоило только Дмитрию Болеславовичу обнаружить у кого-либо из этих хозяйчиков какой-либо непорядок, как ему предлагалось солидное угощение, а то и просто совали барашка в бумажке, как тогда ласково называли взятку. Когда же санитарный врач с гневом отвергал это подношение и всё-таки составлял соответствующий протокол, по которому приятели этих хозяйчиков, заседавшие в городской управе, скрепя сердце вынуждены были их штрафовать, причём иногда на крупную сумму, то в лице такого хозяйчика и его друзей он приобретал серьёзных врагов.

За свою недолгую бытность в Медыни он врагов нажил немало. Земское жалование санитарному врачу было, видимо, в своё время и определено, исходя из учёта порядочных побочных доходов, потому оно было невелико. Лечебной практикой Пигута не занимался, Анна Николаевна не работала, так как Медынь был слишком маленьким городком, и для сестры милосердия места не было. Все ранее полученные деньги ушли на всевозможные приобретения, связанные с поселением на новом месте, так что даже при большом хозяйственном умении Анюты, заложенном в ней с детства, они едва сводили концы с концами. Между прочим, именно это положение и заставило её так категорично протестовать против приезда Лёли к ним.

Получив телеграмму Мити, а вслед за нею и деньги, Елена Неаскина быстро собралась и, даже не уведомив предварительно мать, выехала в Темников. Первого октября 1909 года она вместе со своей годовалой дочкой явилась к Марии Александровне. Мать очень обрадовалась приезду дочери с внучкой и встретила их с распростёртыми объятиями. Дорогим гостям она отдала свою спальню, сама переселилась в комнату Даши, а Даша стала спать в столовой.

Всё это делалось в расчёте на то, что Лёля приехала в гости, и что через две–три недели уедет в Петербург. Мария Александровна и не предполагала, что дочь брошена и вторым своим мужем и что в данный момент она без работы, а ребёнок её фактически без отца. По существовавшим законам дочь Елены Болеславовны формально считалась дочерью её первого мужа, носила его фамилию и отчество. В свою очередь, Елена, видя, что мать о её положении ничего не знает, не торопилась рассказывать о своём несчастье, надеясь, что всё это потом как-нибудь утрясётся.

Но через неделю всё раскрылось: пришло письмо от Мити. В этом письме он описывал всё происшедшее с Лёлей, рассказал о её неудачной попытке просить помощи у отца и сообщил так же, что это новое безрассудное увлечение старшей дочери и его последствия рассердили Болеслава Павловича и привели его в такое большое душевное расстройство, что он заболел и настолько сильно, что вынужден был слечь в постель.

Сетовал Митя и на то, что возле больного отца нет никого из близких. Сам он не может оставить работу, а отец нуждается в заботливом уходе. Ведь ему уже более шестидесяти лет, добавлял он. Возвращаясь в конце письма снова к положению сестры, Митя просил мать оставить Лёлю пока у себя, обещая оказывать кое-какую материальную помощь.

Получив письмо сына, Мария Александровна и взволновалась, и очень рассердилась. Особенно её огорчило то, что дочь, живущая у неё уже более недели, о своих затруднениях матери ничего не рассказала до сих пор и не обратилась к ней за помощью сама, а старалась переложить тяжесть этих объяснений на брата. Обеспокоило её и сообщение о болезни мужа.

В тот же вечер у Марии Александровны и Даши состоялся долгий задушевный разговор, и утром следующего дня последняя уже усаживалась в большой тарантас, вызванный с ямской станции Каримовых, а затем ехала по грязной осенней дороге в Торбеево, чтобы сесть на поезд, добраться до Костромы, а оттуда и в Рябково. Через несколько дней она туда благополучно прибыла и сразу же принялась там хозяйничать, как будто никуда и не уезжала.

К её приезду Болеслав Павлович поправился, начал свои обычные амбулаторные приёмы и обходы в больнице, но ещё не выезжал с визитами. Приезд Даши он воспринял как что-то само собой разумеющееся, радости не показывал. Но в глубине души считал, что это первый шаг к примирению, а следующим, может быть, будет возвращение и самой Марии Александровны. Однако Дашу он ни о чём не расспрашивал.

Забегая вперёд, скажем, что Даша, вернувшись в Рябково, так и прожила в нём до самой своей смерти на положении экономки Болеслава Павловича, самоотверженно ухаживая за ним и регулярно сообщая Марии Александровне обо всех рябковских событиях.

В день отъезда Даши между матерью и дочерью произошёл неприятный и трудный для обеих разговор. Вернувшись из гимназии и застав дочь только что поднявшейся с постели, что, между прочим, стало обыденным с первого же дня приезда Елены, Мария Александровна отправила Аню Шалину с Борей гулять, а дочь позвала в гостиную. Там она откровенно высказала ей своё мнение о её поведении, рассказала о том, как этот поступок повлиял на Болеслава Павловича, и, в конце концов, заявила следующее:

– Вот что, Лёля, я не виню тебя в том, что ты полюбила во второй раз и сошлась с человеком, не проверив его. Сердцу не прикажешь. А легкомысленные поступки совершают люди и постарше тебя. Мне обидно другое. Мне обидно, что ты мне, матери, сама ничего не рассказала, надеясь на Митю. Это показывает, что ты меня не уважаешь, и это для меня и больно, и горько. Ну да Бог с тобой, в конце концов, это дело твоей совести. Я если и обижена тобой, то эту свою обиду на твою дочь, а на мою внучку, конечно, не перенесу. Законная она или незаконная в глазах общества – для меня она всё равно внучка. Как бы ты ко мне ни относилась, Женю я всё равно буду любить. Теперь другое. Должна же ты понять, что жить, бездельничая, нельзя, моего жалования на всех не хватит. Обирать Митю я не хочу, от отца, как ты уже знаешь, тебе ждать нечего, поэтому я тебе ставлю условие: хочешь у меня жить – живи, на улицу ни тебя, ни твою дочь не выгоню, но изволь немедленно устраиваться служить!

Елена пыталась оправдаться, затем расплакалась и, как у неё бывало обычно, стала обвинять всех и вся, и прежде всего своих ближайших родных в бездушии и чёрствости.

Мария Александровна на истеричные крики Лёли особого внимания не обратила, а довольно строго заметила:

– Замолчи! Нечего обвинять кого-то. Прежде всего во всем виновата ты сама. Перестань рыдать, выпей воды, успокойся. Потом, ты ведь знаешь, что и в детстве вашем на меня такие слёзы впечатления не производили, так что и сейчас не думай, что ими меня разжалобишь. Сколько бы ты ни плакала, а я всё равно сидеть тебе без дела не позволю. И если ты останешься в Темникове, то будешь работать. Я не требую, чтобы ты завтра же бежала наниматься куда попало, но думать об устройстве на службу и принимать к этому соответствующие меры ты должна. Пойди умойся! Да выйди погулять, а то целыми днями сидишь дома.

А Лёля и на самом деле жила как затворница. Ни Стасевичи, ни учительницы из гимназии, с которыми её познакомила Мария Александровна, ей не нравились: все они говорили о каких-то своих, совершенно ей неинтересных, скучных делах или о мелких событиях Темникова, что её совсем не интересовало. Поэтому большую часть своего времени она проводила за чтением различных книг, в большинстве своём лёгких переводных романов из библиотеки Травиной.

Да, пожалуй, и винить-то Елену Болеславовну в стремлении к уединению было трудно. В течение последних трёх лет она перенесла две тяжёлые трагедии в своей личной жизни и потому смотрела на всех людей с неприязнью и недоверием. Видеть же чью-либо счастливую семейную жизнь она просто не могла.

Странные отношения, между прочим, сложились у неё с племянником Борей. Было ему в эту пору немногим больше двух лет, и он, как все дети этого возраста, будучи ласковым и общительным ребёнком, беспрестанно лез ко всем взрослым, в том числе и к тёте Лёле. Ведь весь день, пока Мария Александровна и Аня Шалина были в гимназии, тётя Лёля находилась дома, и было бы вполне естественно, если бы она возилась с обоими детьми. Но этого не случалось.

С первых же дней своего пребывания в Темникове Елена оттолкнула от себя племянника и не только не пыталась чем-либо занять его или поиграть с ним, но и не приласкала никогда. Это вызвало ответную реакцию мальчика, и если вначале он доверчиво подходил к тёте Лёле (как её звала бабуся), то после того, как она несколько раз грубо прогнала его от себя, он уже к ней ни за чем не обращался. Очевидно, привыкнув к ласковому и внимательному отношению к себе со стороны всех окружающих взрослых, он был серьёзно обижен.

Между прочим, и со своей дочерью, которую она как будто любила, Елена Болеславовна тоже почти не нянчилась. Приехав, она сразу же сдала её на полное попечение няни Марьи. Купала Женю бабуся, а всё остальное делала няня.

Марья не раз говорила кухарке Поле:

– И что это, прости Господи, за мать. Ведь даже и не посмотрит на своего ребёнка-то. Иногда возьмётся кормить её, сунет ложку каши и уткнётся в книжку. А меня не замечает, как будто я и не человек вовсе. Вон Мария Александровна, та всегда и поговорит, и пошутит, и побранит когда, так чувствуешь, что ты для неё такой же человек, как и она. А эта? Не дай Господь у такой в прислугах быть. Только вот Женюрку-то и жалко: девочка растёт такая спокойная, уже всё понимать начинает.

– Оставь, Марьюшка, эти пересуды, – рассудительно отвечала Поля, – Бог с ними, пусть уж сами разбираются, что к чему. У них, у господ-то, видно, всё не по-людски. Вон посмотришь на Борю – ведь словно сиротинка растёт, это при живых-то отце и матери! Кабы не Анюта наша, так ему бы и ласки настоящей не видать, а она ему как всё равно родная мать, ну да что и говорить: ведь из простых сама-то, вот и понимает. Правда, бабуся-то наша тоже в нём души не чает, тоже его ласкает, а всё не то, не материнские эти ласки-то.

Днём, когда дома оставалась только прислуга и Елена Болеславовна, Боря часто околачивался, как говорила Поля, на кухне, и потому многие из этих разговоров слышал, запоминал и позднее, когда научился говорить, кое-что из услышанного выбалтывал иногда в совсем неподходящий момент, чем вызывал возмущение взрослых и, конечно, суровый нагоняй прислуге.

Прошло около месяца, все попытки Елены Болеславовны найти службу по специальности успехом не увенчались.

В самом деле, в то время в Темникове найти работу машинистки было невозможно хотя бы только потому, что ни в одном из темниковских учреждений пишущих машинок не было. Многие даже и не представляли, что это такое. Делать же что-либо иное, кроме печатанья на машинке, она не умела, да и не хотела. Вообще, пребывание в Темникове начало тяготить молодую женщину. Она привыкла к шумному весёлому Петербургу, к частым посещениям театров, концертов, ресторанов. А в последнее время в Петербурге появился и ещё один вид зрелищных развлечений – «иллюзион». В Темникове ничего похожего не было и в помине.

Единственные развлечения – гастроли каких-либо заезжих третьеразрядных артистов, выступавших изредка в дворянском клубе при уездной управе, или любительские спектакли, устраиваемые с благотворительной целью гимназистами и гимназистками старших классов, посещаемые с большим интересом темниковскими жителями, Неаскину удовлетворить не могли. Поэтому она всё чаще и чаще стала подумывать об отъезде из этого города обратно в столицу. Но ехать в Петербург с незаконной дочерью было невозможно. Ей было бы очень трудно найти достаточно удобную и недорогую квартиру, ещё труднее было бы найти няньку, которую, кстати сказать, было не на что содержать. Да и наконец, её просто ни в одну порядочную контору не взяли бы, узнав, что у неё есть незаконный ребёнок.

Так она и сказала матери. А та уж и сама видела, что со службой в Темникове у Лёли ничего не получится. Прекрасно понимала она, что и в Петербурге Лёля с дочкой прожить не сумеет.

Мария Александровна уже успела привязаться к Женюре, кроме того, она думала: Борю Нина скоро заберёт, и опять ей придётся остаться одной. А если останется Женя, то и самой будет веселее, и девочка останется под хорошим присмотром. И она решила оставить внучку у себя, пока Лёля не наладит свою семейную жизнь или не устроится как следует в Петербурге.

Через месяц Елена Болеславовна уехала в Петербург.

* * *

В конце 1909 года Яков Матвеевич Алёшкин должен был закончить Виленскую унтер-офицерскую школу, а так как он имел хорошую специальность и остаться на кадровой службе в армии не собирался, то начал готовиться к возвращению домой. Хотя, собственно, дома-то у него ещё и не было. Его взяли в армию сразу после окончания курсов, он не успел получить назначение от Главного переселенческого управления и не имел ни малейшего представления о своём будущем местожительстве.

«А в самом деле, куда-то меня назначат? – думал он длинными зимними вечерами, сидя где-нибудь в карауле. – Ну, да ладно, куда ни пошлют, хуже, чем в солдатах, не будет. Теперь уж недолго осталось. Через каких-нибудь полгода всё разрешится, я смогу забрать своих – Нину и Борьку, отправиться в какой-нибудь, пусть самый отдалённый город и обосновать там свой дом. Трудно будет, конечно, на первых порах, ну да ничего: мы с Ниной молоды, оба имеем профессию, будем работать. Всё будет хорошо».

О жизни своего сына Алёшкин имел самые подробные сведения. Почти еженедельно он получал письма из Темникова, в которых описывался чуть ли не каждый день жизни Бори: и как он начал ходить, и как он произнёс первое слово «мама», и как он научился говорить «папа» и «бабуся».