Сказ столетнего степняка

Несмотря на свой возраст – мне шел тогда сорок первый год, я, по «дружескому совету» руководства, одним из первых добровольцем отправился на фронт Великой Отечественной войны.

До сих пор помню проводы дома. Халима сварила мяса, испекла много лепешек. Мы с детьми молча поели. Всем было тягостно. Трое сыновей и две дочери сильно переживали – казалось, что они вмиг повзрослели и понимают все. Мать благословила, тихо прочитала молитву и обняла меня. Глаза ее были полны печали. Я обнял детей и наказал держаться вместе.

У самого порога Халима, вручая котомку, не выдержала и, наверное, впервые за всю жизнь, при всех обняла меня! Еле сдерживая слезы, прошептала:

– Береги себя! Вернись живым! Вернись, наперекор всему! Мы будем ждать и молиться за тебя!

Сердце разрывалось от горя, но другого пути не было – и я отправился на войну.

Помню, как после скорой переподготовки, шли несколько недель на передовую. Вереница людей, со скатками на спине и винтовками на плечах медленно и непрерывно двигалась неизвестно куда. Лишь командиры часто сверяли маршрут по компасу и уточняли дорогу с кем-то по рации. Только через несколько дней стало понятно, что мы сбились с пути и теперь блуждаем по лесистой, незнакомой местности.

Я машинально шагал вместе со всеми, но мысли часто улетали вдаль. Смотрел на солдат и думал: «Вот идут люди в строю толпой, а ведь у каждого своя жизнь! Идет солдат и несет свою судьбу на спине! Интересно, о чем думает каждый из них?! Никому не дано знать об этом. Воистину, каждый человек – отдельная история, ненаписанная книга! И в одно мгновение жизнь может прерваться! Так и останется непрочитанной эта книга».

Лезут в голову разные мысли, одна страшнее другой. Глядя на строй солдат, вдруг ударило в голову: «Люди – будущие мертвецы! Сегодня живой, а завтра мертв! Вот идут солдаты, такие милые ребята, а ведь они идут, чтобы убивать других и быть убитыми!» И эта жестокая правда войны, от которой не убежать и не спрятаться нигде! «Но все делается ради победы над врагом!» – возражал разум. «Неужели это и есть смысл и суть жизни – побеждать, уничтожая других!?» – задает риторический вопрос внутренний голос. От этого спора, от этих голосов голова разламывается и идет кругом. В отчаянии хочется просто стрелять, стрелять куда попало до последнего патрона или пойти навстречу вражеской пуле.

На войне страшно тогда, когда в первый раз вступаешь в бой. Затем так же страшно бывает, когда возвращаешься после ранения из госпиталя на фронт. А в остальное время привыкаешь ко всему и просто воюешь. Никто не думает, что выйдет из этой кровавой мясорубки живым. Бывало, пули свистят над головой, снаряды рвутся рядом, а ты обедаешь. Нельзя медлить – пища остынет!

Когда попал в первый раз под обстрел немецкой артиллерии, стоял на посту. По уставу, часовому нельзя самовольно покидать пост. Но ведь можно же прилечь, чтобы защититься от взрывов. А я стоял как вкопанный! Снаряды пролетали со свистом или взрывались где-то рядом. Вдруг грохнуло совсем рядом, и на меня упало что-то тяжелое. Успел подумать: все, конец! Нет, смотрю, живой еще, но не могу шевельнутся. Оказывается, завалило землей по горло, и я так и застыл в положении «смирно!» на своем посту. Вскоре откопали свои. Смотрю – ни единой царапинки! Командир похвалил даже: «Молодец! Не покинул пост!» А я-то просто остолбенел от страха!

Пережитый ужас пошел на пользу, я начал привыкать к войне. Хотя привыкнуть к этому нельзя. Но деваться-то некуда – в тебя стреляют, и ты стреляешь. Естественно, не очень-то приятно, когда по тебе стреляют, и пули свистят у виска, иногда звякнув по каске. Когда фашисты ведут интенсивный огонь, не давая опомниться и поднять голову, то прилипаешь к мерзлой земле со всей силой, и она кажется тебе такой теплой, мягкой. И хочется войти в эту землю, слиться с нею в единое целое и навеки избавиться от этих мучений, сотворенных самими людьми.

Я видел, как утром тяжелые грузовые машины, заполненные молодыми солдатами, уезжали вперед. И видел, как вечером возвращались эти грузовики обратно. Они были загружены трупами солдат, и кровь стекала из кузова на землю, на колеса. А колеса крутились и смешивали людскую кровь с дорожной грязью, и это кровавое месиво выбрасывалось на несколько метров вокруг, когда машина буксовала от натуги. От ужаса чуть не терял сознание. Конечно, никто не хотел умирать, но и никто, наверное, думать не мог, что вернется домой живым из этого ада.

Не могу забыть самую первую смерть, которую видел на этой войне. Немцы наступали. Мы залегли в траншеях и отстреливались. Рядом лежал Саша, совсем молодой русский парень, и стрелял из винтовки. «Во, попал!» – вдруг воскликнул он радостно. Кажется, его пуля сразила фашиста. И тут же дико вскрикнув от боли, юный солдат перевернулся на бок. Я бросился к нему, поднял его голову. Он смотрел на меня широко раскрытыми синими глазами и шептал: «Асанбай… Асанбай!» Кровь текла ручейком, автоматная очередь полоснула его по груди. Держа его голову на руках, я неотрывно смотрел ему в глаза и растерянно бормотал: «Саш! Сашенька!». Он вздрогнул и помер! После боя похоронили, как могли. Его голос до сих пор иногда звучит в ушах. Что хотел сказать этим юнец, который не хотел умирать, не верил в свою смерть?

А потом было столько смертей – массовых, героических, ужасных, нелепых! Оказывается, и к смерти привыкает человек! Бывало, в жаркие моменты схватки, когда, стреляя на ходу, шли в атаку, или во время безумного рукопашного боя мы ходили по трупам, как по чужим, так и по своим. Только потом замечали, что были по колено в человеческой крови. Озверевшие солдаты в тот момент, наверное, готовы были уничтожить все живое.

В самом начале войны мы отступали вглубь страны. У немцев было лучшее оружие, отменная техника. Нам казалось, что это конец, но все-таки была маленькая надежда, что в конце концов победим. Должны победить! И ради этой победы простые советские солдаты и офицеры проявляли чудеса храбрости и совершали фантастические подвиги.

Отчаянные ребята спасали боевых друзей, жертвуя собой. Точно не помню, сколько раз спасали меня, и скольких спас я сам!

А как мерзли в морозную зиму, в заснеженных окопах ! Вот сейчас, сидя у теплой печи, думаю, как мы вообще выдержали все это! Бывало, трясешься от холода, ждешь горячую пищу как мечту всей жизни, а тут как начнется вражеский артобстрел! И без того тошно, а тут еще по тебе бьют снарядами! А попадет снаряд в солдатскую кухню – и прощай, горячий суп, сытная каша! Что поделаешь, терпели!

Когда наступил перелом в той войне, и Советская Армия начала побеждать, мы воспряли духом. Казалось, теперь и смерть бежит от нас. Нет, никуда она не убежала. Она была всегда рядом и брала свое.

Однажды, в период затишья, ко мне в траншею подошел особист-майор. Я внутренне сразу насторожился, но быстро успокоился, ибо он имел обыкновение общаться с солдатами. Почти все с ним разговоривали с легким напрягом и явно недолюбливали. Но никто не смел об этом открыто говорить и все слушались его, поэтому майор считал себя нашим авторитетным надзирателем. Вначале он никого не обвинял в предательстве и шпионаже и никого не арестовывал. Но это продолжалось до поры до времени и, когда сверху пришла команда ужесточить борьбу с замаскированными вражескими шпионами и ненадежными элементами, он крепко взялся за свою работу. Уже несколько солдат и офицеров отправили в штрафбат, а некоторых, по слухам, даже приговорили к расстрелу. Вот такая была мрачная надбавка в этой без того ужасной войне.

И вот этот самый майор ненавязчиво начал разговаривать со мной о том, о сем, предложил папиросу. Покурили, и тут только я заметил его повышенный интерес. Стало как-то не по себе, но на помощь пришла моя степная выдержка. Я коротко, четко отвечал на его вопросы и старался сделать вид, что внимательно его слушаю. А сердце колотилось все быстрее. Боялся больше всего, что особисты пронюхали что-то о Салиме. Тогда нет мне спасения! Я твердо решил не сдаваться, а биться насмерть с ищейками. Благо, боевое оружие – автомат и гранаты были рядом.

Но майор спокойно предложил прогуляться. Пришлось беспрекословно подчиниться ему. Только хотел взять автомат, но он жестом показал – оставь!

Мы отошли подальше от линии фронта. Остановились возле разбитого грузовика, и тут майор взялся за меня всерьез. В его голосе появились металлические нотки.

Оказывается, ему донесли, что я в разговоре с однополчанами высказал мысль о бессмысленности войны. Как-то не выдержал и высказал все, что думаю о этом.

– Как могут люди убивать людей и в таком количестве?! – спрашивал я после особенно жестокого боя, переживая за погибших боевых товарищей.

– Че ты несешь? По-твоему, немцы тоже люди? – возражали мне.

– А кто же они? – не унимался я.

– Они нелюди! Они фашисты! И наше правое дело – уничтожать их как можно больше! – втолковывали мне.

– Мы так думаем! Они тоже так думают! И что же, удел человечества – беспощадно уничтожать друг друга!? – я никак не мог понять такой жестокости.

– Да прекрати этот вздор! Наверное, ты не тронулся умом при взрыве!

Сослуживцы так пытались заткнуть мне рот, что пришлось замолкнуть. Но в голову все равно лезли всякие мысли.

Вот Сталин сидит в Кремле и вершит судьбу человечества. Гитлер в рейхстаге, в своем бункере мечет гром и молнии. Черчилль, укутавшись сизым дымом своей сигары, выдувает ежедневно несколько бутылок выдержанного дорогого коньяка и строит хитроумные планы в пользу Англии. За океаном Франклин Рузвельт вынашивает мысль о мировом господстве. А Асанбай Бектемиров, сын простолюдина Аманжола, жмется на дне сырого окопа, прячась от града пуль немецких автоматчиков, и улучив момент, уничтожает их по одному из простой армейской винтовки. Так во имя чего, ради кого стреляем мы друг в друга, простые люди-солдаты советской и немецкой армии?!

Пока я мучился и сомневался, кто-то все-таки донес. Майор начал анализировать мои слова, и слово за слово нашел в них призыв побрататься с немцами.

– Вы ведете разговоры якобы о гуманизме, а на самом деле пытаетесь разлагать советских солдат идейно, расшатать их веру в нашу правоту! Это равноценно подрывной, провокационной идеологической работе!

– Нет! – вскрикнул я не то от страха, не то от несправедливого обвинения. – Я никогда не сомневался в правоте нашей войны! Знаю, что фашисты напали на нашу страну, вторглись на наши территории, что они захватчики! И воевать против них, защищать свою родину – долг и святое дело каждого гражданина Советского Союза!

– Не знаю, не знаю! – усмехнулся особист. – Вот такие слова надо говорить в окопах, а не хныкать! Ну, посмотрим, что скажут там!

Он многозначительно показал пальцем в небо. Выдержал паузу, сверля меня ледяным взглядом, и продолжил.

Второе обвинение было еще серьезнее. Как-то, опять же после того, как мы понесли большие потери, я раскритиковал наших военачальников, заставляющих солдат бежать в атаку во весь рост большой толпой средь бела дня с криком «Ура!», с винтовкой наперевес по заснеженному полю на хорошо укрепленную вражескую оборону! Бьют из пулеметов и автоматов засевшие в бетонированных дотах и дзотах фашисты, и гибнет немыслимое количество наших солдат! – говорил я, раздосадованный такой тактикой наших военачальников, любой ценой стремящихся взять высоту Н., безжалостно жертвуя своими подчиненными. И эти мои мысли, оказывается, тоже дошли до особого отдела.

– Ты че, твою мать, шкура продажная! Ты против советской военной тактики выступаешь, а? – заорал неожиданно майор, да так, что птицы, сидящие на обгоревшем грузовике, от испуга взлетели. – Сколько раз русский солдат с криком «Ура!» героически бросался грудью на град огня любого противника и побеждал! И вот теперь какой-то болван деревенский подвергает это сомнению!

– Нет, я не против героизма наших солдат! – решительно возразил я, понимая, что все для меня, скорее всего, плохо кончится. – А против неоправданно многочисленных потерь!

– Если солдат погибает смертью храбрых за свою Родину, это и есть высший смысл освободительной войны!

– Но еще лучше, если он возвращается домой с победой! – не отступал я, незаметно погладив рукоятку ножа.

Я был готов убить майора и скрыться в лесу. Но особист как будто прочитал мою мысль. Неожиданно он вытащил наган и приставил к моей голове.

– Ты арестован, изменник Родины! Руки вверх! Пойдешь под трибунал!

Это был конец. В лучшем случае меня ждал штрафбат, а могли просто расстрелять на месте как изменника Родины.

Я покорно поднял руки. Но все равно пытался придумать, как выбить из рук майора наган.

И тут прогремел взрыв. В глазах потемнело, и я упал. Через некоторое время пришел в себя. Голова кружилась, текла кровь, я понял, что ранен в голову. Перевязав туго бинтом рану, осмотрелся. Майор лежал, разорванный в клочья – смотреть на его изуродованный труп было страшно.

Тут подбежали санитары, и меня быстро отправили в санчасть. Оттуда – в госпиталь. Оказалось, снаряд разорвался прямо за спиной майора. А я стоял лицом к нему, и он оказался живым щитом между мной и снарядом. Он хотел меня уничтожить, а получилось так, что спас от неминуемой гибели! Чудо, только чудо! Осколок снаряда попал мне в правый висок, прямо в височную кость и застрял там намертво. Целую неделю врачи не могли его удалить и оставили там. Самое главное, оставили в покое меня самого, так как все подозрения и обвинения ушли в небытие вместе с разорванным немецким снарядом особистом.

Успокоившись, я тихо поблагодарил Всевышнего и прочитал молитву духам моих святых предков: Марал ишана и Салык муллы.

Неделю провалялся я в военном госпитале. Боли в голове постепенно начали утихать, я наконец выспался, отдохнул. После окопной сырости больничная койка казалась райским местом, а горячая пища доставляла такое удовольствие, что хотелось лежать и лопать здесь до конца войны. Написал несколько писем домой, читал газеты, слушал радио. Но рана давала о себе знать, голова то и дело раскалывалась от нестерпимой боли. Врачи давали лекарства, делали уколы, и я успокаивался. Но удалить осколок не смогли, поскольку застрял он слишком глубоко в кости, а заниматься основательно мной было некогда – слишком много поступало раненых с линии фронта.

Наконец меня выписали и отправили опять на передовую. Только дошел до линии фронта, как голова снова разболелась нестерпимо. Что же делать, санитары ничем не могли помочь – мучила меня железяка, застрявшая в височной кости. Посовещавшись, они отправили обратно в госпиталь.