Боль. Сборник рассказов

И Катя смолкла.

– Дашенька, вот, что мы для тебя уготовили. – И они вылили на голову Даши содержимое мусорного ведра. – Как тебе? Приятно купаться в говне?

Света вытащила пачку «Мальборо», выудила сигарету и зажгла её. Заплясали рыжие язычки пламени, повеяли сизые струйки дыма. Она вдавила горящую сигарету сначала в себе кожу, потом в предплечье Даши. Она закричала, извиваясь от боли, как гремучая змея на раскалённом песку. Девочки держали её за руки и ноги, уже успели спустить с неё колготки, готовя новую сигарету для Даши. Агнец для жертвоприношения. Сигарета шипела, вдавливаясь в вены и кожу, а под ней кипела кровь.

– Ну как тебе, Дашенька? Будешь ещё плакать на уроках? Плачь, плачь, – шептала Настя в преддверии стянуть у неё трусики, чтобы и под ними оставить огненные иероглифы.

И внезапно раздался испуганный крик:

– О Боже, что здесь происходит?! – Уборщица нагрянула в туалет с пустым ведром и тряпкой. А говорила же русская примета, что баба с пустым ведром предвещает беду.

– Сваливаем!

Они бросили сигарету, понеслись к выходу и сшибли с ног уборщицу.

А Даша, рыдая, осталась лежать в туалете.

Эрнест работал в историческом факультете преподавателем. Сейчас он сидел в кабинете директора, положив ногу на ногу и пристальным взглядом изучая начальника.

– Эрнест, я, конечно, понимаю тебя. То, что случилось с твоей дочерью… ужас… но…

– Никаких «но», Виктор Альбертович, – возразил Эрнест. – Это моя дочь, я должен разобраться.

– Ох уж ваши дочки. Никакого прока от них.

– Извините, – он наклонился к нему, едва сдержавшись от того, чтобы схватить Виктора Альбертовича за его вельветовую галстук-бабочку. – Вы не знаете и понятия не имеете, каково это быть отцом дочери. Я знаю, у вас нет дочки… Да и сам вы женоненавистник.

– Ох, мне не надо слушать вашу блажь, Эрнест Захарович. Да и как вы смеете мне возражать. Кто вас заменит на сессиях?

– Кто-нибудь да заменит!

Он вскочил со стула, и полы его бежевого пиджака развеялись в воздухе. Встал и Виктор Альбертович, седовласый мужчина с тучным весом. При каждом движении дрожали его дебелые складки. Он едва не опрокинул дубовой стол, где лежала кипа документов и книг.

– Вы знаете, что я могу вас уволить, Эрнест Захаро…

– И увольте!

С этими словами Тверской захлопнул дверь перед выпуклой физиономией директора. Виктор Альбертович услышал тяжёлые шаги в пустом коридоре. В его пухлых ладонях хрустнула ручка, и цепкая чернила кляксой измазала стол.

Он сел в такси.

Эрнест и не заметил, как через тринадцать минут оказался в кабинете директора школы в компании соцпедагога. Кабинет директора пестрил множеством наград: различных медалей и грамот в деревянных рамках. На широких полках лежали толстые книги. Сам директор школы – бородатый мужчины лет 40—50, но удивительно сохранивший былую молодость на 25—30 лет – стучал ручкой по столу, создавая невероятное напряжение в помещении. Эрнест оглянулся, посмотрел на соцпедогога. Кроткая, миниатюрная женщина лет 25—30 с короткими до плеч жиденькими волосами. Она отвела взгляд. Голова – сердцевидной формы с контурами круга, глаза – узкие (в крови преобладают азиатские черты), и аккуратный, ухоженный носик. Эрнест посмотрел на сидящих людей. По левую сторону – её дочь, вся опалая и красная от слёз. По правую сторону – девочка-эмо.

– Извините, вы в порядке? – спросил директор, кашлянув. Он почесал бороду и повторно спросил: – Извините, но с…

– Да-да, – ответил Эрнест. – Что случилось?

Его язык заплетался, путался в гортани, словно бы стягиваясь в узел. Речь выходила скороговоркой.

– Итак, – откашлялся директор. – Ваша дочь ни с того, ни сего начала плакать. Учительница пыталась успокоить её, но она убежала в туалет. Что ж, а следующие фрагменты этой истории нам расскажет Анастасия. Кхм, передаю слово ей. Прошу, – директор повернулся к девочке-эмо. Она теребила застёжку своей толстовки.

Эрнест последовал примеру директора и повернулся тоже к ней. Девочка-эмо съёжилась от колких взглядов взрослых, сверливших её физиономию. Ссутулившись, сгорбившись, она промямлила с неуверенностью: «Я… я…». Неловкость. Смущение, возникающее, когда взрослый вызывает у подростка чувство ответственности.

(не надо убегать от ответственности настя мы знаем что тебе неловко так что прекрати кто поливал дашу говном из мусорного ведра плевал в харю и жёг сигаретой за это можешь ответить почему почему)

– Девочка, вытащи язык из задницы, – сказал Эрнест.

Несмотря на грубость, директор и соцпедагог не обратили на фразу никакого внимания.

Настя смотрела на пол, изучая свои тряпичные кеды. «Что будет, если об этом узнает отец? Или мама… Он же меня изобьёт до смерти» – размышляла Настя. «Раньше об этом нужно было думать», – ответила совесть. – «В преддверии зайти в туалет нужно было думать об этом». А ногти продолжали кромсать толстовку.

– Настя!

– Я… я… – Она с трудом подняла голову. Её глаза наполнились слезами – серебряными бусами. Бусы покатились из глаз, задев иссиня-чёрную, нефтяную тушь. Слияние природы и творения рук человека – слёз и чернил.

– Кончай комедию, – не выдержал Эрнест.

– Извините, но так нельзя… – начала соцпедагог.

– Что ты сделала с моей дочерью?! – Он вскочил, схватил за узкие, опалые плечи Насти и начал трясти. Слёзы, серебряные бусы, сильнее смешались с чёрной тушью и побежали тёмными речками по щекам. И будь те настоящими бусами, как из той сказки, где красавица плакала жемчугами, они бы со звоном покатились по полу. Весь пол заполнился бы жемчужными бусами.

Директор оттолкнул Эрнеста, и тот врезался об стену.

– Это девочка что-то сделала с моей дочерью! – прокричал Эрнест, с трудом сдерживая эмоции. – Даша, – Он просмотрел на дочь, молчавшую на протяжении всего спектакля. – Что происходит?

Трагикомедия переходила то ли к кульминации, то ли к развязке. Даша не читала пьес, чтобы разбираться в композиции трагедий. Но ситуация накаливалась, и если она примет участие, не внесёт в лепту в это панибратство, то всё кончится печально.

– Она начала поливать меня мусором, пыталась сделать мне больно сигаретой! – и Даша не выдержала и тоже заплакала.

– Извини… извини.

– «Извини» сказала, и всё, что ли? – разъярился Эрнест. – А представьте, что бы случилось с моей дочерью, если бы они вообще её убили. А я знаю, что это тварь может это сделать. Вы посмотрите, что она сделала!

– Тише! – начал директор.

– Может, мне в суд подать на неё и её родителей? Где это видано, чтобы дети так жестоко обращались со сверстниками. Озверели совсем!

– Нет, никакого суда. Всё останется за пределы этих стен, моего кабинета, – сказал директор.

– Ах вот как! Вы пытайтесь по-тихому загладить дело, чтобы это не отразилась на репутации школы.

– Чего вы добьетесь судом, Эрнест? Разве что испортите себе репутацию – золотой фонд современного взрослого человека. Без этого никуда. Вы думаете, я буду ходить с запятнанной репутацией – с грязным пятном на рубашке перед людьми…

– Вы думаете, – гнул своё Эрнест, – что будете оставаться чистым и пушистым, хотя уже по уши в грязи. Эту грязь вы разводите, с этими ублюдками, – Эрнест посмотрел на эмо-девочку, продолжавшую рыдать.

– Прекратите вдвоём, – вмешался соцпедагог. – Забудьте о репутации, Юрьевич, – Она обратилась к директору, – так вопросы не решаются. Смотрите, как вы напугали детей.

Они посмотрели на двух девочек.