Свет мой. Том 3

– Wer erten will, musaen. – Кто хочет жить, тот должен сеять, – сказал майор обнадеживая.

– Das war richtig sein. – Возможно, что это правильно.

Толпа старалась вызнать все, касающееся капитуляции Германии. И легко майор Васильцов взял инициативу беседы с нею на себя – взял, как капитан руль корабля; и легко ему было в этой роли – он знал немецкий язык и правила своего поведения. К тому же он был очень уверен в себе – и серьезен в меру; он будто давал импровизированную пресс-конференцию о своем здоровье, самочувствии. Было-то понятно, что потрясенные неизбежным немцы не то, что многого еще недопонимали. Им сложно самим по себе начинать по-новому жить, притом в разрушенном городе, когда наступала такая возможность. И слишком определенно они хотели узнать про то, что станется теперь с ними, вместо того, чтобы уже делать что-нибудь самим. Но чувствовался в нем искусный дипломат и притом сердечный.

Оттого-то оживлялись чужие бледно-болезненные лица.

Берлинцы главным образом хотели знать то, кто в Берлине останется – русские или американцы и какая власть установится в Германии; они почти что хором заявляли, что пусть в Берлине будут русские, а не американцы (об англичанах и французах они почему-то не упоминали). Но не было ль это преднамеренным заискиванием, чему их научил нацизм?

Васильцов же, не задумываясь, уверял: нет, ничего другого, кроме новой немецкой власти в Германии не может быть никак.

У автобуса все делились меж собой мнением:

– А народ-то ткается. Все глядеть, слушать…

– Правильно. Лучше смотреть в глаза друг другу, чем стрелять.

– Вишь, говорят, что пусть русские будут…

– Можно насказать всего.

Мимо проскользнула, опустив глаза, Люба, печальная, хмурая и одинокая, уставшая уже страдать; с устало-грустным выражением на вытянувшемся лице, она вошла в автобус и скромненько села в свой уголок. Чьи печали она носила с собой?

Все повторилось и при следующей остановке: берлинцы мигом окружали автобус и выспрашивали обо всем у Васильцова, а главное – о послевоенном переустройстве Германии. Это убедительно свидетельствовало о том, что они себя не чувствовали тут посторонними людьми, какими порой хотели казаться, или, может быть, больше не хотели себя чувствовать такими.

Майор знал, что показать в Берлине. Переназвав по пути уже, пожалуй, дюжину берлинских достопримечательностей и улиц, он не мог не забегать каждый раз вперед: «А теперь я покажу… если тут проедем… поезжай-ка прямо», – говорилось понятливому шоферу, и тот вел автобус туда, куда указывалось. Все были довольны таким превосходным проводником, отлично ориентирующимся в лабиринтах развалин. Но Антону хотелось зарисовать что-нибудь с натуры. Об этом он думал прежде всего.

Военные автомашины текли в обоих направлениях, сигналя гудками и обтекая неожиданные препятствия.

Так выехали на широкий проспект Унтер ден Линден с расходящимися узорами брусчатки. Посреди его высились пирамиды из сложенных мешков с землей – заложенные памятники, и П-образные архитектурные арки – вход в метро. Вскоре вдали возвысились черные Бранденбургские ворота без венчавшей их квадриги Виктории (колесницы Победы). И Антону даже почудилось, что их колонны столь тесно перекрывают улицу, что не проехать. Однако автобус, даже не замедлив хода, миновал их легко; они, поиссеченные осколками бомб, снарядов, мин и пулями, остались позади. И сразу же завиделось справа, за грязным, тусклым и разодранным парком громоздко-неповоротливое здание, раскромсанное и обгорелое. А над ним – над его продырявленным ажурным куполом – контрастно переливался, ярко алея на солнце, советский флаг.

– Рейхстаг, – сказал Васильцов.

– Неужели?! – Все в автобусе прилипли к окнам. – Этот?!

– Ну, помпезная громадина!

Ближе подъехав, Саша развернул машину и поставил ее к уголку тротуара. Отсюда начинался старый парк со слабо, словно нехотя, зеленевшими деревьями, обгорелыми, расщепленными и повально срезанными верхушками и ветками, со сплошь перерытой землей, заваленной к тому же отстрелявшимися сине-зелеными фашистскими танками, орудиями – глыбами металла, бочками, снарядными ящиками, боеприпасами, касками и всем, чем угодно. Ветерок, вороша, играл обрывками накиданных бумаг…

По широким выщербленным и закиданным обломками ступенькам входа, среди толпы наших возбужденно-радостных военных разных рангов, валивших сюда и обратно, сослуживцы поднялись в Рейхстаг. И там, в первом же помещении их остановили царившие (и днем) сумрачность и жуть, хотя стоял такой веселый шум среди армейцев.

Искалеченные бронзовые на подставках статуи великих германских полководцев в боевых доспехах и гербы, висящие над ними, меж колонн, обступали с двух сторон входной зал – вдоль закопченных стен; кирпичные кладки забаррикадировали боковые проходы – за ними недавно оборонялись эсэсовцы, и еще несло оттуда гарью и тошнотворно смрадило от еще неубранных разлагавшихся трупов. В пепле на полу, засыпанном также щебнем, штукатуркой и ворохом бумажных листков, утопали ноги; кроме того, валялись, дополняя впечатляющую картину хаоса, обломки разной мебели, армейские ящики и снаряжение, и крупные стреляные гильзы. От пожара и разрывов почернела и облупилась штукатурка – особенно внутренних колонн, изукрашиваемых теперь, как и все стены, будто письменами какими, или посланиями: побывавшие здесь победители, ухитряясь порой забраться на немыслимую высоту, писали, либо выцарапывали то, кто они, откуда, почему сюда пришли.

Вдохновившись этим, Коржев также выписал куском мела на серой стене все, включая свою и Кашина, фамилии.

Многие весело, с шутками, фотографировались. И слышался звон радостных, чистых голосов, орденов и медалей.

В центральном зале – для заседаний – были пробоины от прямых попаданий бомб.

Васильцов повел всех дальше осматривать рейхстаговские помещения, а Антон, внушая себе строго, что нечего столько разглядывать битые черепки, заспешил на улицу: хотел зарисовать Рейхстаг – не упустить представившийся момент. Открыв дверцу автобуса и кое-как примостясь на его ступеньках, он стал наносить на лист бумаги правое крыло Рейхстага; левое же крыло здания, если смотреть отсюда, несколько закрывали крайние парковые липы с черными стволами. Да Антон подосадовал, что неудачно для рисунка выбрал место. Но ему было уже некогда перейти куда-нибудь еще и переделать композицию. Он видел перед собой этот тяжелый, точно осевший, или присевший, Рейхстаг с верховой клетью, видел свалившийся на бок узкий желтенький трамвай из двух вагонов, опрокинутые машины, паутины весенней зелени, – и карандашом набрасывал все это на бумагу.

Проходившие мимо военные, замечавшие, что он рисовал, шаг придерживали, замирали подле. На мгновение хотя бы. Чтобы заглянуть в планшет рисовавшего. Восклицали с уважением:

– Молодец малец! Копию снимаешь!..

Снять «копию» с Рейхстага он, однако, не успел: вскоре возвратились сослуживцы, очень шумные, довольные, не знавшие и не понимавшие его творческого огорчения из-за того, что у него плохо получалось.

XVII

Изящно вытянутая вверх, точно поставленная на оригинальном столике, с парящим ангелом с крылышками, «Колонна Победы» – символ поражения французов; все выпотрошенное – снарядами, бомбами, огнем – квадратное здание почтамта. И Антона, сельского жителя, нисколько не поражали почему-то ни то, ни другое: ни изящество и ни размеры чего-то.

Потом спустились в неглубоко прорытое берлинское метро, которое пробивали даже тяжелые снаряды и которое по приказу Гитлера было затоплено вместе с городским, прятавшимся в нем, населением. В сырой подземельной темноте чиркали спички, чтобы подсветить себе. Все туннели наполовину – вровень с посадочными платформами – были залиты водой: она маслянисто-черно отливала под облупившимися ржавыми сводами; темнели в глубине пустые отсеки бывших магазинов, помещавшихся под землей.

– Ну, несравненно оно бедней, бедней московского, – уверенно определила москвичка Суренкова. – У нас подземные станции – прямо же дворцы.

– И дома у себя потоп натворили. Бр-р!

– Да, зрелище ужасное. Выйдем-ка скорей наверх.

Да, зимой, в критический момент панического бегства немецкого воинства из-под Москвы Гитлер, обращаясь к своим полчищам, взывал в приказе: «Ключи Берлина во Ржеве, помните!» Может быть, уже тогда он и его хваленые вояки усмотрели в этой недоступности для них желанного – сломить жестокостью наш народ – собственную обреченность, которая настигнет их рано или поздно? И поэтому потом – чтобы отдалить от Германии расплату, – так они вгрызались повсюду в каждый метр нашей земли?

Взгляд Антона скользил по перенесшим встряску зданиям, по памятникам, сброшенных с тумб, разметанным баррикадам, завалам, покосившимся перебитым уличным фонарям, по каким-то бесконечным вывескам, названиям, по выбитому, в ямах и кирпичных осколках, асфальтовому полотну, по мятущимся желтоватым лицам берлинцев. По летному полю знаменитого берлинского аэродрома Темпльгоф – участкам, незалепленным домами с бетонными взлетными дорожками, с характерными внушительных размеров ангарами, со смятыми самолетами в куче, зенитками и со светло зеленевшим травяным покровом, там, где ему было дозволено зеленеть.

Вот подковообразный храм Победы, увешанный скульптурными изображениями знамен и оружия, со свирепо оскаленными гривастыми каменными львами. Одного из них, уцепившись рукой за пасть, оседлал какой-то наш удалец-солдат – решил сфотографироваться на память верхом на нем: свешиваясь со льва, он другую руку протягивал вниз – приглашал взобраться и своих приятелей.

Да, вот с этих самых площадей и улиц начали маршировать безумцы к мировой катастрофе. Именно прошлое Берлина и его отделанные чаще в духе милитаризма памятники, фасады и камни так напоминали о том на каждом шагу.

В середине дня сослуживцы приехали на окраинную целостную улицу с ровными серыми пятиэтажными домами с лишь оббитыми-белевшими карнизами. С неверием подошли к открытому пивному бару и заглянули внутрь его:

– Что, и пиво есть? Ну, как замечательно!

В Берлине разрешили уже торговлю, налаживались хлебопекарни и открывались всякие лавочки. А подальше от центра, на окраинах города, значительно меньше пострадало все; верно – потому по совету Васильцова и приехали сюда.

В баре, куда все шумливо зашли, были расставлены столики, но посетителей не было; несколько одутловатая немка, опрятно одетая и при чистом фартучке, по-хозяйски поглощенно возилась с насосом за стойкой с мокрым мраморным верхом, и на нем были составлены высокие фарфоровые кружки. Она вспыхнула, узнав о цели визита к ней русских солдат.

– Bitte schon! – Прошу! – И сожалеючи извинилась перед Васильцовым за вынужденную нынешнюю скудость в ее баре: кроме пива нечего уж предложить гостям. Время трудное.

Спросив, сколько посетители берут, она стала быстро наполнять пивом – накачивать насосом – пивные кружки. Все поочередно подходили к стойке, брали эти кружки, ставили их на столики и усаживались сами. Принесли из автобуса кое-какие продуктовые припасы, предусмотрительно взятые с собой.

Разговор повелся в несколько ручьев – и тут, и там. Говорилось всякое: грустное и забавно-смешное.

– О, как!.. умирать буду… О-о! Пить не буду…

– Золотые слова. И вовремя сказаны.

– А я, ребята, украинского борща страсть как захотел…

– Ну, давай, бузуй!.. Поменьше разговаривай!