История Смотрителя Маяка и одного мира

– Нет, ни за что, – упрямо поджав губы, сказал Тео.

Просветитель вздохнул. С отцом Тео они были «мысленными» друзьями: не имея возможности часто видеться, тем не менее они относились друг к другу с безмерным уважением и вспоминали друг друга куда чаще, чем писали письма. Люмар всегда более подробно просматривал новости Морской стороны, немало которых касалось известного мецената Гранция, а тот, будучи агностиком, в спорах всегда уважительно отзывался о служителях Защитника. Люмар был уверен, что Гранций-старший ни взглядом не упрекнёт своего сына, когда узнает, что произошло, но если с Тео что-то случится – будет молча корить себя всю оставшуюся жизнь. За то, что его сын, такой взрослый и умный, не вернулся домой. И можно было сколько угодно говорить, что дома его ждут всегда, что бы ни было там, за стенами приветливого особняка Гранциев с огромной библиотекой – Тео это, конечно, знал. Глупый, упрямый мальчишка! Люмар почувствовал, что начинает злиться, и тут же сказал себе, что Тео тоже можно понять – больше, чем кого-либо.

– Разумеется, это твоё дело, – сухо сказал просветитель, – но я знаю, что твои отец и мать были бы очень рады тебя видеть – хотя это, конечно, не повод не делать того, что ты действительно хочешь делать.

Он должен был попытаться.

Тео удивлённо взглянул на Люмара, но ничего не сказал.

– Если ты выйдешь сейчас, то через два часа будешь в деревне, а оттуда можно добраться уже куда угодно: с началом весны у них удвоилось число проходящих экипажей во все близлежащие города, – продолжил Люмар практические советы.

Тео кивнул.

– Берегись лавин: сейчас как раз самое время для них, так что избегай ущелий и восточной стороны склонов. И ещё: возможно, в пути ты встретишь посланника в плаще королевского флага. Или того служащего Сэйлори, который гостит у нас. Или обоих вместе. Как бы там ни было, постарайся не попадаться им на глаза, – предостерёг Айл-просветитель.

– Король замышляет что-то против Школы? – не подумав, спросил Тео. Если бы он подумал, то понял бы, что не стоит рассчитывать на ответ, и промолчал бы.

– Король не может выступать против служителей Защитника, Тео, пока действует Конкордат, – ответил Люмар, всего лишь едва уловимой интонацией давая понять, что бывший слушатель уже не имеет права знать что-то большее.

Теперь он стал в Ледяном Замке всего лишь гостем, и, несмотря на хорошее отношение Айл-просветителя, проблемы служителей теперь его не касаются. Тео не мог рассчитывать на другое, после того как сам вычеркнул себя из списков Школы просветителей.

– Я понимаю. Но я очень хочу, чтобы у вас всё было хорошо, – сказал Тео.

Он поблагодарил Люмара за всё и готов был уже выйти из кабинета главы Ледяного Замка навсегда, как вдруг просветитель сказал – этим своим особенным непроницаемым тоном:

– Пока я здесь, можешь заходить в гости, когда хочешь. И если ты найдёшь Защитника, то передай ему, что мы были бы счастливы видеть его в Ледяном Замке.

Тео посмотрел в спокойное лицо просветителя с удивлением и страхом. И поспешил шагнуть за порог, закрыв за собой дверь. Сердце его колотилось о рёбра, а душа пребывала в смятении. Люмар умел вывести из равновесия даже отступника, тем более такого неопытного, как Тео.

Во второй половине дня погода испортилась окончательно: пошёл даже снег, серые водянистые хлопья которого, правда, сразу таяли на камнях Ледяного Замка, но в горах легко можно было не заметить, что уже наступила весна.

Милвус Им-Онте отыскал королевского посланника (имени его он так и не запомнил) и велел ему через пятнадцать минут быть готовым отправиться в Тар-Кахол. На возражения удивлённого Тибира о том, что нужно ещё дождаться ответа главы Школы, Милвус раздражённо заметил, что если бы уважаемый тар был хоть немного наблюдателен, он бы заметил, что своё послание просветитель Люмар уже отправил, перехитрив королевских служащих.

На самом деле, мальчишка-посланник не был ни в чём виноват и не мог успеть заметить хоть что-то в Ледяном Замке – Милвус злился на себя, на то, как он упустил просветителя Инаниса. Теперь им ни за что не приехать в Тар-Кахол раньше, тем более при такой погоде. Но досада и злость выгнали лори из тёплой комнаты в путь.

Тибир, как младший по должности, обязан был подчиниться, поэтому молча собрал вещи, стараясь не подавать вида, что идея выезжать в горы вечером в снегопад ему совсем не нравилась.

Ни с кем не прощаясь, они оседлали лошадей и выехали за ворота Ледяного Замка, и скоро их серые фигуры скрылись в снежном мороке горных троп.

Стемнело довольно быстро, и лори Им-Онте, ехавший первым, остановился, указав на небольшую площадку на склоне.

– Заночуем здесь, а утром отправимся дальше, в деревню.

Тибир только кивнул, хотя он считал, что лучше добираться до деревни ночью, чем оставаться в горах при такой погоде.

Они устроили некое подобие навеса из тёплых зимних плащей, развели костёр, поужинали и уговорились, что первым следить за костром будет Милвус. Утомлённый дорогой, Тибир быстро заснул. Милвус же повёл себя странно: он выбрался из-под плаща, подошёл и осторожно заглянул в лицо своему спутнику, а убедившись, что тот спит, отвязал свою лошадь и осторожно, чтобы не разбудить лошадь Тибира, вышел на тропу. Затем он поднялся по серпантину выше – и, когда был уже почти у вершины, пустил свою лошадь галопом прямо по широкой снежной шапке, нависающей над склоном. Услышав шум, как от множества падающих деревьев, Милвус резко остановил лошадь и обернулся, наблюдая, как пласт снега – свежий снег вперемежку с подтаявшим, накопившимся за зиму, – сначала медленно, затем всё быстрее сползает по склону и накрывает две точки недалеко от тропы: незадачливого королевского посланника и его лошадь. Некоторое время они держались на поверхности, но затем скрылись под толщей снега. Снег забил их рты и носы, а застыв, быстро покрывался ледяной коркой, лишая пленников лавины малейшей надежды на спасение.

Всё стихло, снова не было ни звука. Только мирно потрескивал, оседая, снег.

«Может, хоть так ты послужишь королю, раз провалил порученное тебе дело», – пробормотал Милвус и, не оборачиваясь, пришпорил лошадь, чтобы добраться до лежащей за поворотом дороги деревни.

8.2 Realiora

8.2.1Nihil verum est licet omnia[52 - «Ничто не истинно, всё дозволено» (лат.).]

Жизнь снова обрела горизонт и сияние, как спокойное море в лучах рассвета после пустой беззвёздной ночи. Унимо сначала даже не мог поверить: Смотритель на самом деле взял его в ученики! И каждый день теперь приносил открытия того мира, к которому Нимо стремился всей душой и существование которого он чувствовал уже давно, но считал раньше просто своей собственной мечтой, не связанной ни с одной гранью реальности. Это как попасть в любимую книгу: вы много раз представляли это, но знаете, что так не бывает, просто не может быть. Поэтому Унимо всё-таки иногда замирал, ожидая, что вот-вот волшебство закончится и он окажется где-нибудь на обочине, в канаве, как тогда, в своё первое путешествие в реальнейшее.

Тем более что, узнавая о новом мире, Унимо начинал понимать, почему друзья Тэлли говорили о Форине так – как о великом и всемогущем, почти и не человеке даже. Казалось, его возможности в реальнейшем действительно безграничны. Ну, или их границы лежали где-то за пределами понимания Унимо – а значит, лично для него Форин пока был неограниченным правителем реальнейшего. И такой человек зачем-то тратил своё время на мальчишку, ничем особенно не примечательного. В сказках у таких героев, как Унимо, были по крайней мере какие-то свойства, указывающие на избранность. Или какая-то трагедия. Или бессовестное везение. У отставного наследника Ум-Тенебри не было, кажется, ничего из этого сказочного набора. Кроме наглого решения стать учеником Смотрителя – во-что-бы-то-ни-стало.

Вместе с тем Форин – великий обитатель реальнейшего – был невыносим. Когда он перестал притворяться «смотрителем маяка» и оказался в родной стихии переплетения миров, то не подстраивался уже под глупые правила нахождения рядом других существ, так что даже Трикс, кто бы он там ни был, старался не попадаться ему на глаза. Форин был безнаказанно высокомерным, молчал, когда ему не хотелось говорить, – и ничто, даже, казалось, конец света, не заставило бы его в такие моменты проронить хоть слово, – ничему не удивлялся, соблюдал свои нелепые ритуалы со страшной серьёзностью, язвил, никогда не был доволен, как бы Унимо ни старался. И тем не менее он был прекрасен. Нельзя было не восхищаться его способностями, его уверенностью, с которой он приручал реальнейшее, его умением смеяться над тем, как его едва не утащили шестерёнки неплотно прилаженных миров – просто из-за того, что он засмотрелся на все в мире закаты, слитые в Закат в реальнейшем, и только в последний момент успел ускользнуть от помноженной на бесконечность Темноты.

Путешествуя в реальнейшем, Унимо побывал в удивительных местах, о существовании которых даже не подозревал, хотя многое, вероятно, можно было увидеть и в реальном. Как правило, Форин без каких-либо пояснений отправлял своего ученика куда-нибудь, где тот бродил в одиночестве, не зная, выберется ли из очередного самого прекрасного места в мире.

Так Унимо первый раз побывал в море. Нет, не так: в Море. Сначала это был просто дикий северный берег: седые скалы, измученные постоянным ледяным ветром и скорбными птичьими криками. Унимо тогда забрался в небольшую пещеру и наблюдал, стуча зубами от холода, как в нескольких шагах от него волны с грохотом разбиваются о каменную стену. А потом он почувствовал это движение бесконечного, неприкаянного пространства, это медленное сердце, бьющееся из последних сил несколько тысячелетий, эту смертельную усталость Моря – со всплесками отчаянной ненависти к существам, копошащимся на его поверхности. К существам, у которых есть мгновения – драгоценные, как жемчужины. Как смешно они пытаются спастись, хватаются руками за холодную равнодушную воду, а потом идут на дно, проклиная жестокую стихию. Так и не понимая, что все свои сокровища они уже сполна получили…

Потом Унимо видел себя уже на корабле. Сидел на баке, среди матросов (и даже запах любимого моряками табака Дальней стороны был настоящим!) и смотрел вперёд, чувствуя, как в его груди, страница за страницей, пишется история всех мореплавателей Шестистороннего. Тех, кто раз за разом, с великолепным упорством штурмовал холодное Срединное море. Кто первым обнаружил морской путь в Синт. Даже тех, кто, спустившись из долины к морю, впервые придумал связать несколько поваленных бурей деревьев. Унимо захлёбывался этими ощущениями: страх неизведанного, перекрываемый предвкушением великого открытия, древняя, необъяснимая тяга к тому, что за горизонтом, непреодолимое влечение туда, где никто до тебя не бывал – и где можно смотреть вокруг удивлёнными детскими глазами природы, созерцающей саму себя.

И, конечно, красота – она была в каждом путешествии. Видимо, Форин без труда разгадал эту слабость Унимо и искушал его, как Хранитель Равновесия, по легенде, искушал Защитника вечной вселенской гармонией. Красота моря лежала на поверхности, так что даже в реальном до неё мог дотянуться почти каждый. Но в реальнейшем она всегда становилась опасной. И не потому, что могла легко поглотить человека, залить зеленоватой водой смотрящие восхищённо глаза, а потому, что этого и не требовалось: если смотреть достаточно долго и в нужном настроении, то человек очень быстро и сам поймёт, что ему, с его грязными фальшивыми мыслями, не место в мире, в котором есть Море.

Форин в тот раз вытащил Унимо как раз вовремя – когда тот уже собирался послушно закрыть глаза, захлопнуть дверь, уйти на дно…

Но были и куда менее приятные путешествия: например, Форин раз за разом отправлял Унимо в сомнительные случаи его детства. Нимо тоскливо смотрел со стороны на то, как всё происходило на самом деле, на то, как его отец совершает ошибку за ошибкой и всё равно остаётся лучшим отцом на свете. Как будто растение, пробившееся на крыше или на мостовой между камнями, светлый детский ум приспосабливается к тому, что нельзя изменить. Поэтому, наверное, в глазах детей часто столько невыразимой грусти. Взрослые, добровольно предавая себя во власть богов, хотя бы наделяют их силой, мудростью или величием. А дети, находясь во власти таких же существ, как они, не могут понять, отчего так произошло. Отчего те, кто ещё не нашёл себе места в мире, приводят их – слабых, испуганных, но всё-всё понимающих. Хорошо, что это понимание проходит со способностью говорить, и дальше дети только тянутся, как деревья, к тем, кто выше – веря, что единственный путь и есть правильный. Потом они снова ломаются – жестоко, иногда в щепки и безвозвратно, – когда понимают, что сами стали теми равнодушными бессильными великанами, заслоняющими небо…

Унимо несколько раз просил (даже умолял, когда воспоминания были совсем невыносимыми) Форина не отправлять его в детство, но тот остался глух к его просьбам. Из горького упрямства Нимо сначала даже не пытался понять, зачем это нужно, но всё равно знал, конечно, что Смотритель, при всех его странностях, не стал бы мучить его без цели. И постепенно он понял, что, вбирая в себя без остатка и принимая то, что прошло, он становился свободнее.

Ещё одно путешествие особенно запомнилось Унимо: он отправился на звезду. Потом он не раз спрашивал Форина, какая это была звезда, чтобы разглядеть её на ночном небе, но Смотритель всё усмехался и говорил, что это ни к чему, и Нимо только безрезультатно потратил несколько вопросов, так и не выяснив, откуда можно узнать, как всё устроено там, куда ни один подданный Шестистороннего пока не добрался.

Первое ощущение на звезде – одиночество. Унимо никогда особенно не страдал от отсутствия людей вокруг, скорее наоборот, но, оказавшись на пористо-каменистой поверхности, он сразу же понял, что здесь нет совсем никого. И, возможно, не было никого до него и не будет после. Неожиданный страх – вместо ожидаемого восторга – захватил Унимо, и он тут же стал задыхаться, не сразу заметив, что вокруг его головы закреплена какая-то стеклянная конструкция, напоминающая аквариум, а руки и ноги утопают в странном неудобном костюме. Так всегда происходило в реальнейшем: если что-то шло не так, как рассчитывал Форин, то мир сразу становился страшно неудобным.

Отдышавшись и привыкнув к своему наряду, Нимо наконец проникся острой бестрепетной красотой этого места. Небо переливалось всеми оттенками осеннего заката: от багрово-красного до невесомо-розового. Поверхность под ногами была как застывшая раньше времени глина, которую гончар ещё только собирался превратить во что-нибудь оформленное, но забыл и поставил в печь, как было: трещины, разломы и причудливые устремлённые в небо тонкие пальцы материи переплетались, образуя прихотливое пространство, похожее на декорации экспериментальных театров Тар-Кахола.

Унимо тогда медленно обошёл всю предоставленную ему поверхность, но не нашёл ни одного живого существа. А потом сел и, запрокинув голову так, что неудобня стеклянная конструкция впилась в шею, стал смотреть на звёзды, пытаясь угадать, на какой из них осталось Шестистороннее. Потом он даже заснул, но, открыв глаза, снова обнаружил вокруг себя всё тот же невероятный безжизненный пейзаж. Это было плохим знаком: обычно, стоило только сознательно закрыть глаза или уснуть, не имея ясного желания проснуться в том же месте, как тут же реальнейшее выталкивало тебя, но Унимо всё ещё оставался в одиночестве на неуютной звезде. Форин говорил, что могут быть ситуации, в которых даже у него не получится вернуть своего ученика в реальность. И так можно навсегда остаться в каком-нибудь неприглядном месте.

Или – в таком невероятно красивом, что не должно было менять сути дела. Не должно было.

Нимо сел под изогнутой глиняной «рукой», направленной в алое небо, и подумал, что жалеет только о том, что не сможет рассказать об этой звезде отцу – любителю таких историй. А потом Ум-Тенебри на одно мгновение почувствовал, что остался на самом деле один. Что его время, собранное по крупицам всеми обитателями Шестистороннего, скоро закончится, а потом наступит космическое, фрактально вездесущее ничего…

Тогда Форин всё-таки вытащил его обратно. Как и ещё много раз, когда Смотритель, казалось, в последний момент великодушно спасал его. Если, конечно, оставить без внимания тот факт, что сам и отправил своего ученика туда, где новичку реальнейшего делать было явно нечего.

Тем не менее такое обучение скоро начало давать свои плоды: Нимо научился сам перемещаться в реальнейшее и даже иногда самостоятельно возвращаться, научился больше ценить реальность, научился даже временами задавать правильные вопросы (после десятков – потраченных впустую). Впрочем, ошибался Унимо не менее часто. Как тогда, когда решил задать Форину вопрос о смысле жизни. Или не такой глупый, но какой-то похожий. В общем, из тех вопросов, которые лучше не задавать, пока ты можешь без этого обойтись (а можешь обойтись почти всегда, стоит только захотеть).

Унимо в тот раз показалось, что он не может обойтись, что ему это непременно нужно. У него иногда бывали приступы опасного упрямства, побеждающего здравомыслие. Он решил, что Форин наверняка знает что-то, чего не знают другие и до чего никогда не додуматься самостоятельно, поэтому решил рискнуть.

Нимо специально дождался, когда они со Смотрителем отправятся в реальнейшее вдвоём, не тратил свои три вопроса и наконец, когда он оказался с Форином в каком-то красивом месте Островной стороны, спросил – словно прыгая в воду, не зная глубины. Долго подбирал слова, чтобы получился, как ему казалось, вопрос о самом важном. Да ещё такой, что не отвертеться: в реальнейшем нельзя было врать, отвечать на три вопроса в день Форин обещал (а он никогда не нарушал своих обещаний) – вот и готова ловушка для самого Смотрителя.

Унимо хорошо запомнил звук осыпающегося от шагов песка на тропинках прибрежных холмов Островной стороны, потому что долго шёл за Смотрителем, затаив дыхание, слушая удары своего сердца, а Форин долго-долго молчал и просто шёл вперёд. Наконец, он резко остановился, обернулся – так, что Унимо отскочил, – и прошептал, сражаясь со злым выражением на своём лице:

– Хорошо, я покажу тебе. И расскажу. Если ты хочешь знать.