Libertas, vale!

Отец молчал и с упрёком смотрел на меня. Его взгляд словно говорил: «Юлия! Юлия! До чего же ты докатилась! Мне стыдно за тебя, дочь моя».

– Если ты не скажешь мне его имя, я сама разыщу его, – с вызовом воскликнула я, глотая слёзы. – Ты сократил количество легионов до двадцати восьми, и в каждом из них есть только один трибун латиклавий. Я найду его и напишу ему.

– Только попробуй, Юлия! Тогда я поставлю жирный крест на карьере этого честолюбивого и талантливого молодого человека. Из-за твоего взбалмошного эгоизма он будет до конца своих дней влачить жалкое существование в бедности и безвестности. Мне ничего не стоит уничтожить его морально или даже физически. Ты этого хочешь?

Мой отец широко ухмылялся, обнажая свои некрасивые, редкие зубы. В тот момент я поняла, что начинаю ненавидеть его так же сильно, как и мачеху. Я подавила в себе желание выкрикнуть ему в лицо дерзкие слова, готовые сорваться с языка, и выбежала из его рабочего кабинета, хлопнув дверью так, что стены слегка дрогнули.

Когда я вернулась к себе, я бросилась на кровать и зарыдала. Выплакав все слёзы, я несколько часов лежала, уставившись в потолок. Ближе к вечеру моя верная вольноотпущенница Феба принесла мне еду и сообщила, что ей приказали меня запереть. Но я и не хотела никуда выходить. Зачем? Чтобы видеть за ужином ненавистные лица отца и мачехи, слушать их слащавую беседу между собой и терпеть их осуждающие взгляды, устремлённые на меня? Со вчерашнего завтрака я не прикоснулась к еде. У меня совсем нет аппетита и желания что-либо делать. Я не могу перестать думать о вчерашней встрече на ступенях дворца. Мне очень хочется снова увидеть этого привлекательного молодого человека, услышать его голос и почувствовать прикосновение его рук. Когда я вспоминаю свежий аромат его губ, меня охватывает дрожь. Неужели я никогда не познаю сладость его поцелуев? Единственным утешением в глубокой печали мне служит мысль о том, что стрелы Амура, кажется, пощадили сердце мужчины, в которого я так неосторожно влюбилась, и он сейчас не страдает, как я. Было бы ещё ужаснее, если бы нам обоим пришлось терпеть такую сильную боль. На этом я заканчиваю сегодняшнюю запись. Сейчас я опять лягу на кровать и буду смотреть в потолок. Мне очень плохо. Душа моя томится, и жить не хочется. Помоги мне, Юнона!»

Пролог

Его рука
Была крепка —
Не дрогнула в бою.
Он ранен был,
Но боль забыл
И первым был в строю,
Рубил и сёк;
Но срок истёк:
Он пал без чувств с коня.
И все вокруг —
И враг, и друг —
Уж бились без огня.
Повержен вождь,
И хлещет дождь —
Исход уже решён.
И пыл остыл…
Захвачен тыл,
Надрывны крики жён…

I

Было начало августа 762 года от основания Рима. Наместник провинции Германия Публий Квинтилий Вар только что подавил ожесточенное сопротивление одного из небольших племён, живших на левом берегу Визургия[4 - ныне Везер]. Вместе с одним из своих легатов[5 - Легат – командир легиона во времена Римской Империи.] он прогуливался по полю битвы, усеянному трупами и ранеными. Римский правитель старался ступать осторожно. Но при всей его осторожности он иногда наступал на чьё-то страдание или задевал ногой чью-то смерть. На его голых ногах в высоких кожаных сандалиях выступали рельефные мускулы. Сильные ноги были характерны для римлян, особенно для военных, привычных к долгим пешим переходам. Рельефные мускулы были и на блестящей позолоченной кирасе римского полководца. На груди она была украшена искусной гравировкой, реалистично изображавшей горного орла с распростёртыми крыльями. Под кирасой военачальник носил кожаную безрукавку с прямоугольными, похожими на ремни фестонами на плечах и бёдрах. Концы фестонов были украшены фигурной бахромой с позолотой. Под кожаной безрукавкой Квинтилия Вара виднелась красная туника из тонкой дорогой шерсти. Из той же ткани был шейный платок, который все римские воины носили для того, чтобы металлические доспехи не натирали кожу шеи и плеч. За плечами полководца колыхался короткий алый плащ с золотой каймой. Свой шлем с великолепным продольным плюмажем красно-белого цвета Вар держал под мышкой. Он был рад, что может пройтись с непокрытой головой, так как кожаный ремешок шлема, застёгивавшийся под подбородком, уже начал натирать кожу. Перед боем римлянам пришлось сделать долгий марш-бросок, чтобы добраться до отдалённого племени, жившего в лесной глуши. Военачальник был очень доволен тем, что благодаря неожиданной и хорошо спланированной атаке на врага, потери среди легионеров трёх когорт, которые он привёл сюда, были минимальными.

– Посмотри, друг мой, на этого верзилу, – сказал Вар своему спутнику, указывая на поверженного воина. – Это, должно быть, их вождь. Я видел его в действии. Проклятый варвар косил наших с тобой молодцов, как траву. У него необыкновенная сила в сочетании с искусной сноровкой и ловкостью. Жаль, что погиб, иначе можно было бы сделать из него замечательного гладиатора. Вытащи меч из его руки. Я хочу сохранить этот прекрасный образец кельтского оружейного искусства.

Оба римлянина с интересом склонились над павшим в бою германцем, чтобы получше разглядеть его. Резкие черты придавали его лицу благородную строгость. У него был длинный, прямой нос с небольшой горбинкой, острые скулы, высокий и, несмотря на молодость, исполосованный морщинами лоб. Губы германца были настолько тонкими и бледными, что совсем терялись под золотистыми усами и бородой. Из-за этого рот его, слегка приоткрытый, зиял на мужественном лице, как глубокая рана. Над правой бровью рдел кровавый след от удара меча. Если бы не бронзовый шлем, который лежал сейчас в двух шагах от варвара, то римские офицеры наверняка нашли бы его с вдребезги разбитым черепом. Легат с некоторым усилием вытащил меч, крепко зажатый в правой руке воина, и заметил, что его кожа тёплая.

– Зря ты, командир, считаешь этого германца отошедшим в загробный мир. Я уверен, что он ещё жив. Скорее всего, он потерял сознание от сильного удара по голове. Его рана на лбу – просто царапина. Вторая рана, на левом плече, глубже, но это тоже пустяки. Крови он пока потерял немного, так что имеются хорошие шансы быстро поставить его на ноги и сделать из него первоклассного гладиатора. Все хлопоты о нём окупятся с лихвой. Я уже предвкушаю восторг, который нам доставит этот дикий верзила в схватках на аренах известнейших амфитеатров.

Прошло уже пять лет с того момента, как Публий Квинтилий Вар оставил позади полувековую веху пребывания на этом свете. Но вид у него был моложавый, а здоровье – превосходное. Он легко преодолевал все трудности военного быта, проявляя иногда больше выдержки, чем его молодые товарищи по оружию. Подчинённые уважали своего начальника за его мужество, опыт в военном деле и за простоту в общении с ними. Управляя императорской провинцией, Вар носил гордый титул legatus Caesaris pro praetore consulari potestate или просто «пропретор». Он обладал всей полнотой военной, административной и судебной власти в регионе. Хотя наместник Германии происходил из древнего патрицианского рода, ни поведение, ни характер его совсем не вязались с общепринятыми представлениями об аристократе. В нём не было ни высокомерия, ни надменности, ни нарочитой изысканности. Однако сразу бросалось в глаза исключительное достоинство его осанки, которая придавала величественный вид всему его облику. Он был высокого роста и крепкого телосложения с мускулистой шеей и широкими плечами. У пропретора были живые, выразительные черты лица: покатый лоб, крупный, но правильный нос, полные чувственные губы и большие тёмные глаза, которые глядели решительно и смело. В его коротких чёрных волосах серебрилась лёгкая седина.

Публий Квинтилий Вар был женат на одной из самых знатных и прекрасных женщин Рима, которую звали Клавдия Пульхра. Ей было двадцать три года. Она принадлежала к императорской фамилии. Её бабкой по материнской линии была Октавия Младшая, старшая сестра Октавиана Августа. Родителями Пульхры были Клавдия Марцелла Младшая и Публий Клавдий Пульхер. Их брак был основан на глубоком чувстве взаимной любви и привязанности, что было довольно редким явлением в Риме. Публий Клавдий Пульхер был страстным последователем греческого философа Эпикура и сам любил пространно философствовать вслух, комментируя и развивая эпикурейское учение. Клавдия Марцелла любила слушать своего мужа, восхищаясь тем, как свободно и точно он излагает свои мысли по-гречески. Как одухотворялось его красивое лицо, каким энтузиазмом загорались его большие черные глаза, когда он обращался к ней с выразительной речью:

– Эпикур высказывает обоснованное сомнение в цикличности мирового движения и его замкнутости на себе. На самом деле, существует также и нелинейное, хаотическое движение. Понимаешь, милая, мир движется не к цели, а затем от нее, и так до бесконечности. Нет! Мир движется без всякой цели. В хаосе мироздания человек может уклоняться от законов природной необходимости в сторону своего счастья. Нам не надо бояться фатума, нужно стремиться к счастью, к обретению собственного достоинства, самодостаточности и внутренней самоудовлетворенности!

– Но, любимый, ты же не хочешь сказать, что необходимости не существует?!

– Необходимость существует, но не железная, поэтому рядом с ней возможна и свободная деятельность. Свобода воли должна стать внутренней необходимостью и служить главной причиной самостоятельного поведения человека.

– Но Эпикур не верил в богов!

– Это не так, милая! Просто его мнение о природе богов отличается от традиционных представлений. Это смешно и нелепо, что люди наделяют их праздным и бездеятельным характером. Боги – это неутомимые труженики и страстные творцы. Именно в их постоянной созидательной деятельности человек должен видеть нравственный идеал. Тем не менее, творя мир, боги не вмешиваются в дела людей. Нам предоставлено право самим определять свою судьбу. Мы должны отбросить все суеверия и религиозные страхи. Человек – господин своего счастья.

– Хотелось бы в это верить… Хорошо. Но почему ты считаешь, что тебе ближе именно Эпикур? Почему не Платон или Аристотель, например?

– Да потому, что, наравне с разумом Платона и волей Аристотеля, Эпикур обращает свое внимание на третью важную характеристику человеческой личности – ее чувственность.

– Ах, вы, мужчины, только и думаете о наслаждениях!

– Почему бы и нет? – с игривой улыбкой отвечал Клавдий. – Однако заметь, дорогая моя, что стремление к удовольствию Эпикур связывает с разумной деятельностью человека: «От благоразумия произошли все остальные добродетели; оно учит, что нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо». Свобода воли – это не безграничный произвол. Эпикур осуждает всё, что делается без чувства меры: «Ничего недостаточно тому, кому достаточное мало».

– Ну, хорошо, я сдаюсь и вместе с тобой преклоняюсь перед учением Эпикура. Но ведь мы не можем всё время только говорить, так и вся ночь пройдёт. Быстро скажи мне, что ты считаешь самым важным в твоей любимой философии, и потом я утоплю тебя в море чувственности.

– Эпикур обосновал свободу человека как независимость от всего внешнего, – успевал сказать красноречивый философ перед тем, как прелестные губы его жены закрывали ему рот страстным поцелуем…

Рождение дочери было необыкновенно радостным событием в жизни счастливой пары. Пиры и семейные празднества длились неделю. Но через несколько месяцев после рождения маленькой Клавдии её отец внезапно умер. После смерти мужа Марцелла стала называть свою дочку не по имени, а греческим словом «элевтери?я», что означает «свобода». Друзья и родные находили это очень странным, но объясняли всё тем, что молодая женщина обезумела от горя и хочет любым способом оживить дорогие воспоминания о покойном муже. Тем не менее, необычное прозвище приросло к девочке. Только для посторонних она была Клавдией Пульхрой, а для родных и близких – Элевтери?ей. Её мать Марцелла, несмотря на скорбь о первом муже, ещё несколько раз выходила замуж. Эти браки заключались по политическим соображениям и по воле её дяди Цезаря Августа, которому она не могла противиться. Марцелла родила ещё одну дочь и двух сыновей, но Элевтерия росла довольно обособленно от них, будучи явной любимицей матери. Словно оправдывая полученный от отца когномен[6 - Когномен – часть полного имени римского гражданина. Например, Публий – преномен (личное имя), Квинтилий (или Квинктилий) – номен (то есть, из рода Квинтилиев), Вар – когномен (наследственное прозвище).]«pulcher – красивый/pulchra – красивая», старшая дочь Марцеллы выросла необыкновенной красавицей. Кроме имени, от отца она также унаследовала великолепный цвет кожи золотистого загара и прекрасные тёмные глаза.

II

Полуденное августовское солнце щедро заливало элегантный атрий радостным золотисто-розовым светом, оживлявшим тонкие фигуры соблазнительных нимф на ярких фресках. Лучезарный поток проникал в просторную комнату через большое прямоугольное отверстие в крыше, которое в холодную погоду накрывали специальным тентом. Точно повторяя форму и размер отверстия в крыше, под ним размещался неглубокий бассейн с дождевой водой, называемый имплювием. В нём резвились, плавали и ныряли ослепительные солнечные зайчики. Тёплые, задорные лучи скользили по прекрасным мраморным рельефам, украшавшим алтарь домашних богов – ларов. В нише великолепного ларария[7 - Ларарий – место поклонения домашним богам.] стояло блестящее серебряное блюдо с различными кушаньями и кубок вина – дары, преподнесённые божествам после очередной трапезы обитателей дома.

Парадная, ликующая атмосфера атрия контрастировала с мрачным настроением молодой хозяйки дома. Её выразительные глаза горели от возмущения, густые тёмные локоны, уложенные в сложную причёску, подпрыгивали в такт её быстрых шагов по мозаичному полу, расцвеченному радужными бликами. Она нервно ходила взад и вперёд, громко восклицая:

– Ах, я знаю, что мой муж готов снизойти до любой авантюры ради нескольких тысяч денариев[8 - Денарий – римская серебряная монета.]. Но я никак не ожидала, что он может приказать притащить в дом грязного варвара, который вот-вот должен отправиться к своим диким и невежественным предкам! Неужели там, в летнем лагере, не нашлось никого, кто бы позаботился об этом германце?! Почему надо было приказать привезти его сюда, в такую даль? Чтобы доставить мне лишние отрицательные эмоции? Ведь мой муж знает, что я с прошлой зимы страдаю от расстройства нервов. Здесь и так смертельная тоска, а теперь ещё с этим тяжелораненым варваром в дом войдёт настоящая смерть!

– Успокойся, пожалуйста, госпожа, не стоит так волноваться. Варвар не умрёт. Он поправится за несколько недель, а потом его увезут в школу гладиаторов, – уговаривала свою хозяйку молодая пышная смуглая рабыня по имени Амира.

– Я надеюсь, что ты права. Но не стой, как вкопанная! Скорее пошли кого-нибудь за гарнизонным врачом и приготовь всё для перевязки. Уже давно пора промыть и заново перевязать ужасные раны этого варвара. Старые повязки почернели от запекшейся крови! Фу!

Когда служанка вышла из атрия, Элевтерия приблизилась к раненому, лежащему на узком ложе рядом с имплювием, и стала его рассматривать. С первого взгляда она поняла, что этот светловолосый мужчина не простой воин, а наверняка принадлежит к родовой знати. На вид ему было лет тридцать. Его запачканная запекшейся кровью и засохшей грязью одежда была сшита из ярко-голубого холста и украшена странными блестящими нашивками из серебра и золота. Широкий кожаный пояс на его тунике с длинными рукавами скреплялся великолепной фибулой[9 - Фибула – металлическая застёжка для одежды.] с загадочным орнаментом то ли из птиц, то ли из змей с клювами. На левой руке германца сверкало массивное золотое кольцо с причудливыми символами, искусно насечёнными на дорогом металле. Таинственность и необычность внешности молодого мужчины вызвали у римлянки глубокий интерес. Она подошла совсем близко и наклонилась над бледно-желтоватым от потери крови лицом варвара. Неожиданно лицо раненого как-то странно передёрнулось, и он открыл глаза. Они были такого же пронзительно голубого цвета, как и небо в яркий солнечный день. Молодой женщине никогда ещё не приходилось видеть такой красивый насыщенный цвет глаз. К сожалению, синие глаза германца ничего не выражали и сразу же закрылись.

– Это агония. Он умер, – тихо произнесла Элевтерия, и ей почему-то стало страшно от своих собственных слов.

– Наверное, это так! Его убил многочасовой переезд в трясущейся повозке. Ты права, госпожа, лучше бы они оставили его в летнем лагере.

От этих слов вернувшейся служанки молодой жене пропретора Вара стало ещё страшнее. По её телу пробежал ледяной озноб, а в руках почувствовалась нервная дрожь.

– Что ты говоришь, глупая? – раздражённо воскликнула патрицианка. – Смотри, его ресницы слегка подёргиваются. Конечно же, он жив.

Элевтерия явно противоречила самой себе и не могла понять, что вызвало в ней такое глубокое смятение чувств. «Почему я так взволнована? Неужели я так сильно боюсь смерти?» – мысленно спросила она себя и тут же ответила: «Да, наверное. Надеюсь, что он выживет».

На рассвете следующего дня Элевтерию разбудил тихий голос раненого, у постели которого она провела всю ночь. Он опять повторял то же самое слово, которое она и раньше часто слышала в его бессознательном бормотании. Но теперь это слово звучало чётко и ясно. Вдруг Элевтерия почувствовала на себе пристальный взгляд пришедшего в сознание варвара.

Вокруг царил прохладный полумрак, поэтому германец мог видеть только смутные очертания женщины, склонившейся над ним.

– Адальрад… Адальрад, – снова произнёс он, добавив ещё несколько незнакомых слов. Голос его обладал низким, густым тембром, и в нём ясно слышались ласковые нотки. Для Элевтерии этот тихий голос казался божественной музыкой. Ей хотелось, чтобы германец продолжал говорить свои странные, непонятные слова тем же задушевным тоном. Но, чувствуя неловкость сложившейся ситуации, она не могла больше молчать.