Разговор с автором

Она недовольно вздохнула.

– Расстраиваете вы меня сегодня.

– Настасья Евгеньевна, – сказала все та же правая подружка после небольшой образовавшейся паузы, – а Вы мой рассказ прочитали? Я от души писала, честно.

– Нет. Некогда мне было. – Она села за стол и начала перекладывать на нем какие-то бумажки. – Такой сегодня день… Мальчик один из моего класса умудрился локоть себе расшибить.

– Ого! Как это, – отвечала болтушка.

– Да вот, на подоконнике любите вы сидеть. То ли толкнул его кто, то ли сам соскользнул. И прямо локтем о бетонный подоконник. Шуму было… Затаскали меня сегодня по медпунктам и психологам. Завтра с его родителями завуч и я беседовать будем. Что-то серьезное там…

Все молчали и внимательно слушали. Так вот, почему она такая взвинченная сегодня.

– Не зря же запрещают на этих подоконниках сидеть. Потому что вот, что бывает… Такое у вас, у детей, шило в попе волшебное. И себя калечат, и меня потом по разборкам таскают почем зря. Так что проверю, как смогу.

– Конечно-конечно, – отвечала болтушка. – Раз такое дело…

Настасья Евгеньевна еще раз глубоко вздохнула и посмотрела на того мальчика, лицо которого уже приобрело несчастный оттенок.

– Прости, что так резко, – обратилась она к нему. – Не обижайся, хорошо?

Он уныло кивнул.

– Я понимаю, что ты только начинаешь. Но идти в правильном направлении нужно с самого начала. А иначе то, чему я вас здесь учу не имеет никакого смысла.

Она почему-то посмотрела на меня. Прямо ровно на меня. И я почувствовал себя каким-то чужим среди этих творческих людей. Они все тут, даже самые с виду никчемные, все пишут что-то. Возможно, даже красиво, как Алиса, например. А что здесь делаю я? Особенно сейчас, когда нет ее…

Дальше разговор у этой правой болтушки и Настасьи Евгеньевны зашел куда-то про вкусовщину в литературе. Все остальные просто сидели и наблюдали за их общением. Я в том числе. За таким делом прошел остаток занятия. Даже раньше обычного сегодня разошлись. И, когда последние литераторы покидали класс, я подошел к Настасье Евгеньевне еще раз.

– А Вы не знаете, где Алиса?

Она отложила бумажки, которые перебирала и задумчиво ответила:

– Не знаю. Я, вообще-то, у тебя то же самое хотела спросить…

– Это плохо, – пробормотал я себе под нос.

– Что-то случилось?

– Я думал, Вы знаете…

Народ уже окончательно испарился из класса, так что наша беседа приобрела приватный характер. Настасья Евгеньевна нахмурила брови и стала слушать намного более внимательно.

– Она, наверно, мне за это спасибо не скажет, но я так волнуюсь, – продолжал я. – Тот конкурс она проиграла…

– А-а-а, – простонала Настасья и облегченно вздохнула. – Это я уже знаю. Мы – литераторы – тут все между собой общаемся. – Возникла пауза. – Ты думаешь, она из-за конкурса сегодня не пришла?

– Не только сегодня. Она с самого понедельника мне ни на звонки, ни на сообщения не отвечает. И когда она результаты узнавала, так расстроилась сильно. Я волнуюсь… А что, если у нее депрессия? Или что-то с ней случилось…

– Давай так. Я позвоню завтра ее родителям и узнаю, все ли с ней в порядке…

У нее есть номер Алисиных родителей? А, ну да… Конечно же есть. Черт! Как бы мне хотелось сейчас самому им позвонить. Набрать номер, услышать в трубке голос ее отца или требовательной мамы. Кстати, никогда не слышал от нее ни слова про отца. Даже представить не могу, каким бы голосом он мне ответил. Маму могу, а отца – нет. Хотя, наверно, он говорил бы как все обычные отцы, серьезным низким голосом. И этот голос сказал бы мне, что с Алисой все хорошо, что она дома. Тогда стало бы ясно, что она просто меня игнорирует. И тогда я бы совершенно открыто, без угрызений совести мог бы на нее злиться. Я бы думал или даже говорил вслух все, что думаю. Что я ее ненавижу. Ненавижу эту девчонку! Она берет и так безжалостно играет моими чувствами. Пропадает, появляется. Творит всякую ерунду. А я страдаю! Из-за нее страдаю. И ее ненавижу. Может, она и не в курсе. Конечно, у нее своя жизнь, свои проблемы. До меня ей и дела нет, мы же толком не знакомы даже. Но в том, что мне так плохо, виновата она. И за это я ее ненавижу.

Но я не мог этого ни говорить, ни думать. Не мог себе позволить, потому что, а вдруг, все не так. Вдруг с ней вправду что-то случилось серьезное. И у нее есть на все это причина, объяснение. И эта неопределенность меня изнутри съедала. Это что мне теперь, с такой неопределенностью до завтра жить? Ждать до завтра, когда Настасья Евгеньевна позвонит?

– А нельзя сегодня? – аккуратно перебил ее я.

– Хм… – она посмотрела на свои старые золотые наручные часы. – Уже поздно.

Я глубоко вздохнул.

– Завтра утром первым делом позвоню. Вот, – она протянула мне квадратный маленький листок, похожий на стикер, только не липкий, – можешь оставить свой номер. Я сразу же тебе перезвоню.

Настасья дала мне свою ручку и посмотрела с каким-то пониманием.

– Знаешь, – продолжила она, когда я дописал номер, – я думаю, с ней все хорошо. Скорее всего, у нее просто сложный творческий период в жизни…

– Но я же не могу просто взять и перестать за нее волноваться, – перебил я.

– Понимаю. Хоть ты этого и не сделаешь, все равно скажу тебе, что Алису сейчас нужно оставить в покое. Пусть она пройдет свои уроки сама, сама отстрадает. Я в свое время тоже долго и сложно искала свой путь. Потом еще несколько раз с него сбивалась и искала снова, – она улыбнулась. – Но спокойствие и осознание, которое я испытываю сейчас того непременно стоит. Когда занимаешься своим делом, когда знаешь цели и средства, понимаешь, кому нужно то, что ты делаешь и, кто готов идти с тобой рядом – это все достижения, которые дают силу и спокойствие, но достигаются огромным трудом.

– И что получается? Каждый писатель должен так страдать? – пробормотал я.

– Страдать просто необходимо. И не только писателю. В любой творческой профессии, даже рисуй ты единорогов в королевстве сладостей или сочиняй детские песенки, у каждого случаются кризисы и это нормально.

– Это ж сколько ей надо всего пройти, чтоб стать настоящим писателем?.. – Я задумчиво посмотрел в окно. Как быстро стемнело… – И почему творить можно только в муках? – продолжил я как бы сам с собой. – Что за законы такие… несправедливые?!

– Только кризисы и отчаяние дают нам силы двигаться дальше. Это своего рода пауза. Остановка, чтоб свериться с навигатором и понять, правильно ли ты движешься. Алиса сейчас проходит этот этап. И я рада, что она пришла к нему, это значит, что она растет. Значит, что скоро она поймет, куда нужно двигаться и будет счастлива. Но счастье познается только в сравнении с болью. Это законы вселенной. Не я их придумала. Я просто на своем опыте увидела, как это работает и теперь помогаю увидеть это другим. Вот и все, – она улыбнулась. – Кто мы такие, чтоб судить о справедливости законов, появившихся до нас, работающих столетиями? Ты лучше не спорь со вселенной. А попробуй ее понять.

Нет, я не перестал звонить Алисе. И волноваться за нее тоже не перестал. Но стало немного легче. И я пробовал понять сказанное Настасьей, отвлечься от своих этих волнений, не несущих никому пользы, а только раздражающих меня и не дающих мне жить. Старался концентрироваться на том, что происходит вокруг. Замечать свою работу и нервничающих на ней людей. Нервничающих из-за того, что в воздухе витала куча неопределенности, и каждый боялся за свой собственный зад. Снова начал играть в судоку и тому подобную ерунду, занимая свой мозг, отвлекаясь от проблем. Я гулял и старался вглядываться в лица прохожих, наблюдать за ними. Даже за домом своим начал наблюдать. И снова каждый день бросался в глаза и раздражал неоконченный ремонт и куча пыли. Единственное, что я так хотел заметить, но никак не мог – это соседи.

—

Своих нынешних соседей я знать не знал. Иногда мне вообще казалось, что их нет. Не существует. Уж что в этом доме хорошо, так это толстенные стены. Живу как в бункере, честное слово. И на площадке мы как-то особо не пересекались. Вернее, с соседями на этаже мы не пересекались вообще. Я никогда не знал и не знаю до сих пор, как они выглядят, есть ли у них дети, домашние животные, друзья… Чисто теоретически мне всегда казалось, что они есть. В то, что их не существует, поверить было невозможно. Хотя бы потому, что периодами они оставляли следы своего существования. В прямом смысле следы. Сырые грязные следы под дверью осенью и весной или комочки снега с обуви зимой. Еще, пока шел этот нескончаемый ремонт, дверь второй квартиры на этаже, той, которая располагалась углом к моей, систематически обновлялась. Где-то раз в два-три дня она полностью очищалась от пыли. При чем только она. И в том, что во второй квартире на этаже кто-то существует, я по этим признакам был уверен точно. На счет первой еще можно сомневаться. Но вот вторая – жилая.

Иногда мне хотелось думать, что там живет какая-нибудь грациозная хрупкая леди. Настолько хрупкая, что шагов ее по подъезду было не слышно. Не слышно было даже того, как она открывала и закрывала дверь. Хотелось думать…

Но эти мои невидимые и неслышимые соседи оставляют в напоминание о себе лишь следы и чистую дверь. Не видел я их еще, наверно, потому, что уходил на работу сравнительно поздно – к десяти, – а возвращался тоже поздно или как попало, как в кофейне сиделось, так и возвращался. Детей соседских, это пожалуйста. Каждый вечер во дворе наблюдаю. А вот взрослых… Ну должны же быть у детей свои взрослые. Не могут же это быть сами по себе дети.

С ребятами сверху ситуация обстоит еще хуже. Их двери и следы я не вижу. Только один раз за весь год жизни тут, один раз я встретил на лестничной площадке женщину, спускающуюся сверху. Она была одета в толстый пуховик то ли черного, то ли темно-синего цвета. Спросонья не разобрал. Было это сразу после Нового года. А сам Новый год я отмечал у мамы. Друзья тогда разбежались по компаниям, Санек со своей мадам умчал в жаркие края. Потом он мне еще долго фотографии показывал, как они там пальму гирляндой обматывали и хлопушки в море и на пляж запускали. Все резко куда-то делись, и мне пришлось принять единственное приглашение, которое я не хотел принимать на новогодние праздники – отмечать с мамой, ее новым, не очень-то мне близким мужем и совсем не близкой мне Яной. Скромный выдался тогда праздничек.

Поэтому и в Новый год своих соседей я не видел и не слышал. А сразу после праздников, день на третий или четвертый, как начались законные трудовые будни, я столкнулся с ней. Под толстым пуховиком зимой часто не понимаешь, каких по правде размеров человек. Но у этой женщины безошибочно и ярко из-под толстого пуховика выглядывало такое же толстое лицо. Округлое, с большими щеками и несчетным количеством подбородков. Ее ужасное лицо было как раз тем, что заставило меня проснуться после новогоднего отдыха. Отойти от наркоза, так скажем. Она прошла по лестнице так, как обычно такие женщины ходят – дерзко, объемно, будто она тут во всем подъезде главная. И была она не в том смысле женщиной, как ее представляют – ухоженной, статной и все в таком духе, а наоборот. Той женщиной, которой кричат в автобусе: «Жен-щи-на-а-а, ну, не толкайтесь», – гнусавым таким высоким голосом кричат, другие такие же женщины. Вот эту свою соседку сверху я запомнил на всю жизнь. Я ее тогда пропустил вперед, чтоб она на меня случайно не упала, пока спускалась. Не знаю, почему, но абсурдный страх того, что меня придавит огромная страшная женщина в таком же огромном страшном пуховике, и, что я умру, сломав сразу все кости, на этой старой лестнице в своем дряхлом подъезде, меня поглотил. И я пропустил ее вперед.

Этажами ниже рассказывать тоже нечего. Типичные семьи с уставшими исхудавшими мамочками, маленькими, вечно грязными детьми и мужчинами с пивным пузом. Ни одной как-то счастливо выделяющейся семьи или просто соседа-одиночки я в нашем доме не встречал.

И вот, видимо, настал день, когда судьбой мне было предначертано познакомиться со всеми ними. С теми, с кем я еще не знаком и даже с их какими-то знакомыми.

Я, как обычно, поднимался по абсолютно пыльному подъезду. Думал о чем-то очень отвлеченном. Из таких вещей, которые в момент раздумий кажутся сильно важными и интересными, а когда перестаешь о них думать, мгновенно забываешь, и важность их резко испаряется. Думал себе, думал. Настолько сильно и сосредоточенно думал, что даже шаркнулся о перила между первым и вторым этажом. Испачкал новое пальто. Черное о белую пыль. Я его купил на какой-то огромной распродаже под конец прошлой весны. Тогда было уже жарко, не для пальто погодка, но купить было нужно. По распродаже – святое дело. И одежды чисто осенней у меня тогда не было. А тут такая удача! Всегда мечтал о пальто. Мне казалось, что выглядеть я в нем буду загадочно и по-взрослому. И мужчины в пальто в целом, как будто, романтичнее. Атмосферные такие. С размером повезло. Оставался только мой и совсем-совсем большой. Вообще, с размером мне по жизни везло. Уродился идеального роста и телосложения, почти в минимальной границе для мужчин. Мой, сорок шестой, и найти не сложно, и не быстро разбирают. А вот тем, кто чуть меньше – уже сложнее. Одним словом, удачная вышла покупка. С тех пор, как купил, первый раз надел вот сегодня. Оно мне так нравилось. Испачкал, и настроение сразу упало. Я разозлился на перила, на пыль и на рабочих, которые так долго тянут с этой грязищей. Подумал, что кто-то же должен что-то с этим сделать. И преисполнился решимости по приходу домой найти какой-нибудь способ оставить жалобу на это безобразие. Раньше меня такие общедомовые дела не волновали от слова совсем, но именно в этот вечер меня настолько сильно зацепило это белое пятно на моем новом черном пальто, что в голове сразу родился план. И план этот состоял из поиска ответственной за наш дом управляющей компании, составления на них жалобы в полном и не очень корректном объеме, а после удовлетворенного восстановлением справедливости вознаграждением себя за проделанную работу на благо, как я посчитал, всего дома. Я отряхнулся хорошо, и пятно стало почти незаметным. Но я-то знал, что оно там есть. И от этого пальто вдруг потеряло ту силу и уверенность, которую мне давало. Нет, точно нужно с этим что-то сделать. Это так оставлять нельзя. Достало уже! Последняя капля! В общем, я и мой план активно поднимались на свой этаж, как вдруг откуда-то сверху донесся резкий хлопок дверью и разъяренные крики мужчины.