Грязь. Сборник

– Вау, какая цыпа!

– Alеjate de m?, bastardo! No me toques! Fuera de aqu?![29 - Убирайся от меня, сволочь! Не трогай меня! Убирайся отсюда! (исп.)]

Она сама не ожидала, что скажет так. Видимо, вспомнились танжерские времена. Парни отстали от Неё. Вот и хорошо. Что дальше? Она искала место, где была бы полезна. Рядом пронесли на носилках нескольких раненых. Оказалось, что у ворот генштаба уже идут столкновения. Точно! Она решила отыскать этот госпиталь, куда относят раненых. Наверное, от Её помощи там не откажутся.

Где-то на периферии раздался крик, он стремительно приближался, подхватываемый новыми людьми, и наконец, дошел до Неё. Это было ликование: все кричали, хлопали, свистели, размахивали руками. Толпа медленно расступилась, и мимо неспешно проехал джип с красным флагом, а за ним – колонна парадно одетых казаков на лошадях.

– Казачьи сотни перешли на нашу сторону! Казаки! Как в старые добрые! Ура! – говорили все люди вокруг, поздравляя друг друга.

Она улыбнулась и помахала колонне. Приятно иногда почувствовать себя частью большего.

Так Она добралась до импровизированного госпиталя в двух больших шатрах. Он был организован департаментом по чрезвычайным ситуациям, руководство которого решило вмешаться в происходящее и оказать помощь своему народу.

– Помощь нужна?

Мужчина в чёрной куртке, из-под которой торчал край белого халата, смерил Её взглядом, затянулся сигаретой и ответил:

– Пока нет. Но кто знает, что будет дальше. Далеко не уходи. Если тебя это не затруднит.

– Не затруднит.

– Вот и хорошо.

Он больше не смотрел на Неё. Стоял, безрадостно думая о своём. Добавил только одно:

– Там стул есть, сядь, если хочешь.

Во времена былых социальных потрясений, революций, восстаний, весь город вставал на уши. Производства останавливались, люди выходили на улицы, громко выкрикивая ругательства в адрес работодателя, который шел неподалеку и кричал оскорбления власть имущим. Но столь чудные времена прошли. Теперь, чтобы быть в курсе происходящего, достаточно было посмотреть телевизор до работы и после. Вертолетная съемка, экспертные мнения, интересные факты и реклама каждые семь с половиной минут. Жены готовят ужин, мужья хрустят фисташками и пьют пиво, их дети играют тут же на ковре гостиной, и все они периодически смотрят на экран, переживая о судьбах своей Родины. Боже, как же это безопасно. Революция в прямом эфире.

В центре площади люди разводили костры, накрывали столы, сидели на грубо сколоченных скамьях и разговаривали о своем. На линии «фронта» – активно сооружали баррикады, заслоны, разбивали брусчатку, запасаясь камнями, и поднимали свои флаги. Казалось, молодежь всего города собралась здесь. Настоящая молодежь, сильная, мечтающая, верная своим идеям, не согласная с нынешним порядком, гордая и бескомпромиссная. Настоящий цвет нации. Мы все знали, что пришли сюда разными дорогами, но за одним. И нами восхищались, нас ненавидели, проклинали, подражали нам и сжигали на костре морали, забывая об уроках истории. Но мы были здесь и меняли мир. Делали то, что другие боялись. И поэтому мы знали, что непобедимы.

– Десять лет назад случился государственный переворот. Лизоблюды и магнаты решили за нас с вами «короновать» своего императора, человека, что двадцать лет кормил и взращивал их, отдавая им наши деньги, нашу собственность и наших детей. Они забыли, что служат нам, забыли, свое место, а мы позволили им сделать с нами всё это! Они никогда не победят. Такие как они никогда и не узнают, что такое победа. Потому что победа – это не личное, а общее дело. А разве может человек, зарабатывающий несколько миллионов в час, видеть кого-то кроме себя? У нас точно нет. У нас он всегда одинок и слеп. Мне было бы их жалко, да вот они не научили меня жалости, не научили моих родителей жалости. Зверю – зверево, – как завещали на могиле Дикобраза.

Я шел сквозь толпу, ища знакомые лица. На перевернутой коробке по-турецки сидели напротив друг друга и целовались парень и девушка, на их рюкзаках было написано: «Дайте миру шанс». Повеяло шестидесятыми. Хорошее чувство, забытое. Мимо прошли знакомые уже мне неонацисты в черных одеждах и с битами в руках. Чуть подальше кружком сидели глыбоподобные байкеры с цепями и злобно смотрели в спины удаляющихся нацей, но никаких действий не предпринимали. Приходилось пробиваться через толпу, которая была будто с концерта The Rolling Stones – миллион человек в одной банке. Люди попадались разные – кто-то улыбается тебе, а кто-то смотрит с презрением или даже ненавистью. Все сами себе на уме.

Под всеобщие овации мимо проехала казачья сотня, перегородив мне путь к центру, пришлось ждать, когда пройдут. Меня хлопали по плечу, колоритный мужчина в тельняшке обнял и протянул бутылку крепкого напитка, но я отказался. Тогда он обнял меня ещё раз, смахнул слезу с седых усов и побежал дальше.

Казаки ускакали в сторону палаток, и я продолжил путь, думая о происходящем. Потом о нас скажут, наверное, как о бунтовщиках или подкупленных кем-то смутьянах, кто-то назовет нас революционерами, но не думаю, что это приживется. Но нас точно назовут всех одним словом. Во имя истории, так же проще. И все эти совершенно разные люди, окружающие меня сейчас со всех сторон, потеряются во времени. Их индивидуальность, предпочтения в одежде, музыкальные вкусы, воспоминания об утре понедельника и мнение о том самом фильме – это исчезнет. Но школьный учебник спустя десять лет всё же упомянет их, но объединив в единое целое, в то, что сможет жить веками. Мятежники… Мне хотелось, чтобы мы были ими.

Ситуация поменялась за каких-то полчаса. Каждую минуту приходили новые раненые. Кого-то приносили. На брусчатку площади клали всё больше матрасов, места под шатрами не хватало на всех. Отряд ДЧС делал всё возможное, чтобы справится с потоком людей, благо пока лекарств и мест хватало. Вокруг палатки всё время крутились журналисты, что-то снимали, спрашивали. Но почти никому до них не было дела.

Она помогала накладывать повязки. Когда-то Она уже работала медсестрой, опыт как раз пригодился. На пятнадцатом человеке перестала считать, всё это превратилось в один большой человеческий поток со смазанными в воспоминаниях лицами и отчетливыми кровоточащими ранами. Она сняла плащ, оставшись в тонкой кожаной куртке, и накрыла одного из раненых в живот. Мужчина был легко одет и дрожал, лежа на матрасе.

– Тихо, тихо… – она успокаивала его, оставшись в тонкой кожаной куртке. – Всё хорошо, вы не один.

Со страхом Она медленно понимала, что всё происходящее выходит из-под контроля. Страх холодом растекался по Её телу. Сглотнула и отвернулась, сделав несколько глубоких вдохов.

У выхода из шатра Она увидела Клыка, который со своими людьми шел через толпу, а рядом с ним находился мой товарищ. Она услышала только обрывок фразы Клыка, когда они проходили мимо:

– … должны, обязательно. Если сейчас не атакуем, то нас прижмут, ты…

Они быстро скрылись за спинами других людей. Мысленно она пожелала им удачи, несмотря ни на что. Ведь все сейчас были в одной лодке.

Она вернулась к перевязкам, но что-то сильно ныло в Её груди. Что-то нехорошее. Стали немного подрагивать руки. Страшно.

Я отчаялся найти кого-то из знакомых и решил никуда не спешить. Люди говорили совершенно разные вещи, никто толком не понимал, что происходит. С одной стороны несли раненых, будто там шла война, с другой – со сцены беспрерывно звучала музыка и какие-то речи, будто шёл концерт, а посередине раздавали горячий суп и говорили о своём. Так и не разобравшись в обстановке, я взял себе горячую порцию и сел у старого хипповского Фольксвагена. Достал фотографию с руками. Интересно, где Она сейчас? Рядом сидел бородатый парень с гитарой и пел песни Боба Дилана:

And don't speak too soon,

For the wheel still in spin.

And there's no telling who,

That it's namin'.

For the loser now

Will be later the win,

For the times, they are a-changing'.[30 - «И рано говорить "гоп",Ибо колесо ещё крутится.И не надо показывать пальцем,Чтобы понять, кто это.Потому что проигравший сейчасПозже будет победителем,Потому что времена, они меняются».(Строчки из песни «The Times They Are A-Changin'» Боба Дилана).]

Да… Хотелось бы, чтобы однажды все это закончилось. «Война закончится» – какие ещё слова могут быть более радостными и горькими, чем эти?

Дилана запретили ещё три года назад с пометкой: «Слишком миролюбив». Это было легко объяснимо, ведь пацифисты стране не нужны – они не смогут защитить деньги и угодья богатых властителей. Но каждый депутат из Конгресса, блистательно выступая перед камерами, щеголяя злотыми часами и своей вопиющей бессовестностью, боялся их. Да, они все боялись пацифистов и детей неба – тех, кто был самой свободой и излучал радость. Ведь такие люди на самом деле могли бороться, ведь недаром они были здесь и сейчас на этой площади. Просто они никогда не стали бы сражаться за лжецов и лицемеров. Они не хотели быть частью общества, в котором все делают вид, что все хорошо, вместо того чтобы решать проблемы или хотя бы взглянуть на них. Власти, которые должны оберегать народ, а вместо этого эксплуатируют его, давят словами, поступками, законами, идеями, проектами, дубинками, долгом, патриотизмом, считают рабами и говорят об этом в своих богатых кабинетах – такие люди не могли быть у нас в чести. Ведь даже слово «честь» было для них чуждым. За ними не было правды, не за что было жить нам, но зато можно было умереть за Родину. Бедное, несчастное слово, как же его испоганили… Правильно Писатель всё сказал, правильно. И вот мы все здесь собрались, потому что знали – бегство не приведет к спасению. Бегство от проблем, от своих грехов. Мы бежим, потому что боимся, и этот страх разъедает наши души, уродуя их, лишая сил для продолжения борьбы. Так мы сами себя и убиваем.

-–

Первое, о чем спросила «Аленушка», войдя в кабинет Зарёва через несколько месяцев было:

– Ну, как? Ваш друг умер?

Николай поднял на неё глаза, с неохотой отложил ручку и откинулся на спинку кресла, выключив аудиозапись, звучавшую из динамиков на телефоне:

– Да.

– Мучился?

– Вы и ему гроб нарисовали? – вопросом ответил поэт на её радостный блеск в глазах.

– Нет, я не рисую гробы незнакомцам, – она села на то же самое место, что и в прошлый раз. – Кстати… Это ваш.

Она протянула лист А4 из своей сумки. Зарёв с неохотой взял его. Чёрными ломаными линиями в белой пустоте был начертан ящик – последнее пристанище всякого, кто мог это увидеть и понять.

– Углем рисовали?

– Да.

– Выразительная глубина цвета, а…