Грязь. Сборник

– Что слушали?

Она смотрела на телефон. Её платок на молодой голове начинал уже раздражать.

– Михалева Алексея. Тот самый, который фильмы переводил в девяностые.

– Одноголосый?

– Да, тот самый.

– Ого! У нас дома было столько кассет с его переводами, вся полка в шкафу была заставлена, вооот такая… – почти смеясь, говорил из самых глубин радостный ребенок.

– Да… – задумался Николай смотря на «Аленушку», а потом снова перевел взгляд на рисунок. – Он был выдающимся человеком, мастером своего дела. Я люблю посидеть за работой под аудиодорожки из озвученных им фильмов.

Беспросветный мрак черных линий затягивал, уводил от света белого. Кто бы мог подумать, что Алексей Михалёв вот так внезапно уйдет, ведь казалось, что всё только начинается. Хотя, сильнейшие люди всегда так внезапно ломаются. Одна вещь, что-то маленькое и незначительное может их подкосить, выбить из душевного равновесия. Минута – они лежат сраженные на земле. А потом все роются в их архивах, шкафах, белье, стремясь найти великую грязную тайну. Но ее нет. Есть только человек, про право, на слабость которого все забыли. Кто знает, быть может, и ему нарисовали гроб. Если подумать, рисовать гробы для людей при их жизни – занятие милосердное, напоминающее о том самом неизбежном событии, которое ожидает каждого. Один человек – один гроб, вот и всё, ни слова и ни штриха больше, даже звуки уйдут куда-то глубоко в самое нутро, уступив место абсолютной тишине.

Она о чем-то еще говорила, но Зарёв перебил её, отрываясь от рисунка:

– Знаете, я тут подумал… А давайте проведем выставку. Прямо здесь, в Доме книги. Я заплачу из своего кармана. Только и гробы свои тоже выставите.

Его лицо выражало умиротворение, свойственное только самым добрейшим из рода людского.

А тем временем в Питер снова пришла осень. Теплые посиделки, уютные дожди. Шелест страниц, оживление на каждой кухне, благодарность за то, что всё это есть. Осенью время будто замирает, стекает вместе с каплями в стоки, наполняя могучие подземные реки вдалеке от людских глаз. Сентябрь… Золотая осень на пороге.

– А так всё хорошо, лето выдалось тяжелым, Вильгельма, например, не пустили в страну, все эти разгоны митингов, да давление, которое растет с каждым месяцем на нашу редакцию со стороны властей… Да, лето было нелегким. Но осень вселяет надежду, да? – спросил Зарёв у лавки, сидя на ней в одиночестве.

Александровский парк под серым осенним небом предпочитал хранить молчание. Всё в нем застыло на месте, опустело, заснуло. Длинные дорожки пусты, редкие здания будто отвернулись от посетителей, закрывшись в себе. И только ветер в кронах вековых деревьев отвечал поэту. Посидишь так и вспомнишь былые дни, когда одиночество было наполнено поэзией.

Сижу, пишу. Среди ночи в тишине.

Деревянные ставни смело открыты навстречу темноте. Подоконник белеет толстым слоем краски, нанесенным на него, когда еще не было этой страны. Я чернею на нем в застывшей позе, обращенной к свету луны. Сегодня она особенно ярко светит в руки мои. В них – блокнот, карандаш, я стихи пишу. Слышу, как о бумагу трется графит, выводя букву за буквой, строку за строкой. Здесь очень тихо, только листья шумят – поцелуй их, ветра, и всё дерево затрепетало. В окнах домов царствует ночь, день позади, все заснули. Жук присел на окно, чернеет на белом. Я смотрю на него и снова пишу. Про жука, про луну, про ветер и листья, а жук все сидит, будто ждет результата. Фонари притянули всех мотыльков, они кружатся по кругу, не зная, что делать. Пробежала собака вдоль соседнего дома, пролезла под решетку и сразу во двор. Слышу, что где-то едет машина. На улице ей одиноко, вот и водитель едет скорей – машина промчалась мимо. Луна чуть сместилась на небосводе, сместился и я. Строчка дописана, точку поставил. «Это последняя»,– сказал я жуку. Он повертелся и улетел, больше не проявив ко мне интереса. Карандаш положил, опустил я блокнот, луна светит теперь на лицо мне. Ночь все также тянет меня, и вот я сижу, не зная, что делать дальше. Я закрою глаза и вспомню, что было раньше.

Подстриженные зеленые газоны омыты каплями дождя, сыростью веет в воздухе. Маленькие белые цветочки, растущие здесь повсюду, начинают склонятся к земле перед лицом неизбежного увядания. Здесь теплее, чем в городе, но руки всё равно приходится прятать в карманы. Мимо пробегает девушка в легкой ярко-жёлтой куртке: пока она находится в своём напряженном движении, холодное дыхание природы ей не страшно, как и редким птицам, пролетающим между верхушек деревьев, готовым в любой момент прервать свой полет, спрятавшись от дождя.

– Твоего любимого не было, я взяла на свой вкус – раздался нежный голос Лены, подошедшей с двумя большими бумажными стаканами в руках.

– Ты же знаешь, что твой вкус обычно приводит меня в восторг, – ответил Николай и взял кофе. – Пошли пройдемся, а то я что-то замерз.

Он взял ее под руку, и они медленно пошли по пустому парку.

– Как? – спросила Лена, когда Зарёв попробовал напиток.

– Восторг, – улыбнулся он. – А еще я никак не привыкну к твоей короткой стрижке.

– Мне надоело, за ними так ухаживать надо.

– Да-да, но сейчас в ванне ты всё равно продолжаешь проводить по полтора часа, – с усмешкой заметил поэт.

– Это привычка, – ответила Лена и прижалась к его плечу. – Вот еще покрашусь…

– Что-нибудь дерзкое?

– Вне всякого сомнения…

Мерно шурша мокрой гранитной крошкой, они прошли мимо строгого, как вытянувшегося на своём посту гвардейца-солдата, красного здания арсенала, этакой мини-крепости в центре парка. В своё время Мирон Игнатьев участвовал в его восстановлении и звал Николая на торжественное открытие. Почему-то поэт не смог прийти, сам уже и не помнит почему.

Мирон появился на пороге редакции месяц назад без предупреждения. Узнав, что Николай на своём месте, он терпеливо дождался конца рабочего совещания, выпив предложенную ему чашечку молочного улуна с голландскими вафлями, и наконец прошел в кабинет Зарёва. За эти годы Мирон прилично набрал в весе и отрастил густую окладистую бороду, из-за чего стал похож на могучего богатыря-старообрядца. Объяснял он это сытой семейной жизнью, ведь когда у человека появляются постоянные деньги в существенном размере и, не дай Адам Смит, человек становится юридическим лицом, то он сразу как-то тяжелеет, при чем на физическом уровне. Наверное, это и есть солидность. Качество, не отрицающее все другие «весомые» качества в человеке.

Николай радушно встретил его, они уселись за стол и немного повспоминали былое, между делом почтив память Кирилла Златоусцева.

– Я тогда в Филадельфии был, – не смог присутствовать на похоронах, – сказал Мирон. – Скоро поеду туда с Олей снова.

Он сделал небольшую паузу и, не дожидаясь реакции собеседника, резко спросил:

– А ты? Как планы? Слышал, что чуть ли не на поклон к тебе с самого верха приходили, а ты ни в какую не хочешь сотрудничать.

– Тебя это удивляет?

– Да. Ко мне, несмотря на благоприятные отзывы от государственных изданий, так и не пришли за эти годы, а вот к тебе…

Он постучал толстыми пальцами с перстнями по столу в ожидании объяснений.

– Да, они приходили, и многое предлагали. А еще больше требовали. Ты работал с ними, знаешь о том, что у них есть даже список запрещенных выражений для журналистов.

– В том числе и я его составлял, – с ехидной улыбкой ответил Игнатьев. – Ты один из немногих на моём веку, кто отказался от такой крыши. А в твоем случае – не продался.

– И что же, мне жить как Горькому? – вскочил Зарёв, устав от этой игры. – Закрыть глаза на все эти бесчинства и довольствоваться ролью живого классика? Да они душат наши права, воруют и уже не прикрываются ничем, используют нас! «Ой, извините, в нашем фонде, куда вы всю жизнь отсылали свои деньги, вдруг оказалось пусто». И вот потом еще на трибуне стоять мне, да? Обласканному лучами любви «народа». Горький же ездил в Соловки, он видел, что там происходит. Ему даже мальчишка-заключенный рассказал всё, что с ним делали. А потом писатель уехал, тьфу, даже противно называть его писателем. И мальчик бесследно исчез. И всё продолжилось. И собственное произведение нагнало Горького. Впрочем, его тоже можно понять. С хорошей жизнью никто расставаться не хочет.

Игнатьев смотрел на него снизу вверх и был слишком расслаблен для такого момента. Он раскинулся в кресле, повел рукой и с легкостью сказал:

– Так вот я тобой и восхищаюсь, правда.

– Ты?

– Да, я бы не смог отказаться. Но, слава Богу, это искушение прошло мимо меня.

Николай сел на своё место и посмотрел в окно на темный купол Казанского собора: с вечно серым небом всё становится только черным или грязно-белым.

– Прости за эту борьбу в печати, сам понимаешь, я сторонник классического слога, ты – дитя экспериментов новаторов прошлого века, – продолжал Мирон. – Мы не могли иначе. Я отрицательную статью на тебя, ты на меня – вот и поднимаем рейтинги друг друга. Бизнес. И ты в нем крепко завяз.

Он повернул голову к окну:

– Красивый вид. Один на миллион. И за него тоже придется платить.

– Зачем ты пришел ко мне? – спросил Зарёв, вновь смотря на собеседника. – Когда ты появился здесь, я подумал, что это они тебя послали. А тут… Мог бы мне просто позвонить.

– Коля, – Мирон протянул к нему руку. – Я предлагаю избежать платы. Тебя же ненавидят, ты заноза в мягком месте похлеще этих жиденьких либералов. Они ограничены сами собой и топят друг друга, а ты… ты слишком громко и хорошо поёшь. У них нет адекватного способа борьбы с этим, даже цензура бессильна против хорошего слова. Поэтому они пойдут на всё. Поехали с нами. Я с Олей, своей женой, помнишь ее? Она была певицей в Мариинке. Мы с ней навсегда уезжаем в Филадельфию. Валить надо, Коля, валить, пока есть возможности и средства.

– Ты ведь понимаешь, что я не могу бросить это всё и всех этих людей?