Грязь. Сборник

Невский в свете фонарей бурлил под окнами. Дом книги уже закрывался.

А что он сейчас хочет написать? О чем просит его душа? Он сел за стол и взялся за ручку. Почему он вообще пишет? А что он мог о себе рассказать? Он и не знал. Наверное, поэтому его так трогали истории других людей.

Он начал выводить на бумаге:

«И мир остановился от …»

Он на секунду замер и продолжил писать. Времени хватило всего на несколько строчек: к нему уже поднимались.

В этот поздний час в дверях кабинета Зарёва появилась Алексия Цвет – изящная жена Антона. Увидев её в дверях, Николай отложил листочек в сторону, думая о том, как её пропустили.

– Не ожидал увидеть вас так поздно, да и вообще не ожидал.

Она медленно сняла длинные чёрные перчатки, брезгливо осматривая обстановку.

– Всё самое интересное…– начала она, подходя к картине на стене. – происходит после заката.

– Вы что-то легко одеты, приехали с Антоном на машине?

Она резко повернулась, присев на край стола в нескольких метрах от поэта:

– Вам не нравится моё платье?

– Вам идёт цвет морской волны.

Зарёв старался смотреть ей в лицо. Эта дамочка надоела ему своими звонками, а теперь пришла в вечернем платье и строит из себя гордую представительницу семейства кошачьих, что выгибается всеми местами и делает вид, что всё так и должно быть.

– Я приехала с любовником, – резко сказала она, вставая и подходя к окну. – Никогда не любила церкви, а вы? Всё детство заставляли там скучать.

Её хрупкие оголенные белые плечи приманивали взгляд на фоне бескрайней ночной черноты за стеклом. Она на несколько секунд обхватила себя руками, а потом продолжила, повернувшись к собеседнику, всё также сидящему в кресле во главе стола:

– Я тут посмотрела ваше весеннее выступление по тв. Вы такой словоблуд.

Она села на край стола, опершись на левую руку и изучающе смотрела на него:

– Вы всё время говорите какую-то чепуху, глупости. Знаете, в чем секрет счастья? Сделать свою женщину счастливой.

– Я полагаю, что даже если это так, у нас разные женщины.

Она улыбнулась. Красная помада и острый нос делали эту улыбку зловещей и ядовитой:

– У меня и женщины есть, – со скукой сказал она. – И этот муж. Но, на самом деле, всё грустно. Муж – не панацея от несчастья и скуки.

Она повернулась к открытому окну и смотрела на луну над Казанским собором.

– Ненавижу его. Он такой глупый мальчишка. Я вот даже писать начала ему «в пику». А он говорит: «молодец, милая, так держать». Думаю, он и не читал ничего моего. Я ему там так косточки промываю…

– Сигаретку?

– У вас их нет, – она вновь повернулась к Зарёву. – Лучше приглушите свет и займемся делом, а то, чувствую, у меня скоро голова разболится от всех этих мыслей.

Николай сжал губы и медленно произнес, постукивая пальцем по столешнице:

– Сигареты есть. У охранника на первом этаже.

– Провожаете меня? – она наклонила голову в бок. – Вы лицемер. Но порой восхищаете. Как вы там говорили, сейчас вспомню… «Стандартные люди не способны на великое. А Любовь, с большой буквы, она, пожалуй, лучшее, на что мы, человечество, можем. И поэтому мы так плохи в ней, потому что вокруг одно среднее ни-че-го. А что будет делать ничего? Явно не любить и прощать». Ваши же слова.

– Вне контекста, – ухмыльнулся Зарёв.

– Как и мы сейчас. По-вашему я «среднее ничего»?

Серые глаза поэта несколько раз оглядели её с головы до ног:

– Это не так, хоть вы и пытаетесь с ним слиться.

– Я? Слиться? – она наигранно рассмеялась.

– Даже сейчас, – Николай со вздохом отвернулся от нее и взял в руки ручку, готовясь продолжить писать стих. – Идите. Сегодня вы встали с не той ноги.

Ещё минуту она сидела на столе, устремив в поэта свой холодный взор брошенной роковой женщины, а он даже не смотрел на неё, всё писал свои строчки.

– Насколько же вы жалок, – прошипела она и быстро вышла из кабинета.

Ночь продолжалась. Под окном уже несколько раз проезжали машины для очистки улиц, тихо попискивая своими мигалками. На днях заходила Маша с Берком. Они поженились год назад. Красивая и практичная пара. Сейчас Маша носила под сердцем ребенка. Они долго разговаривали с Николаем о прошлом и своём будущем. Поэт улыбался и давал советы. В конце он сказал, задумавшись:

– Всё у вас будет хорошо. Такие чудесные люди как вы никому не помешают и будут счастливы в тиши.

Наверное, это звучало как-то грубо. Коля был рад тому, что у Маши всё хорошо.

– Тук-тук-тук! – раздалось над ухом.

Зарёв дернулся и открыл глаза.

– Что-то вы спите на рабочем месте.

Поэт посмотрел вперед и увидел знакомое лицо. Вглянулся ещё раз, пытаясь отделить сон от яви: на подоконнике на фоне подсвеченного Казанского собора сидел Антон Цвет.

– Так и будем молчать? – посмеиваясь спросил он.

– Да я, просыпаюсь… – неуверенно сказал Коля и сел ровно. – Я тут.. завал, в общем. Рад, что зашёл.

– Да-да, кому теперь нужны наши бессонные ночи молодости, – вставая и прохаживаясь вдоль стола, сказал Цвет. – Я тут ехал через центр и увидел в твоём окне свет. И вот…

Он взял стул, перевернул его спинкой вперед и сел, расставив ноги в стороны:

– Как жизнь?

Он заметно потолстел, осунулся, истёрся, будто был тряпичной куклой, забытой на дачном карнизе на всю зиму. Даже глаза потеряли запал, в них тлели лишь едкие угольки, не дающие никакого тепла. Только его губы были по-прежнему всё также изящны.