Мотя

– Я болела тогда, наверно.

– Никите Сергеевичу Хрущеву как-то пришло нигерийское письмо, бумажное еще. На ломаном русском языке, подписанное какой-то Celine Angel Agabe. И там, в этом письме, была одна фраза, которая так его умилила, что он решил ее увековечить. И не просто отлить в бронзе, а сделать светящуюся надпись через весь СССР. Ему потом объяснили, что такое нигерийские письма, но было поздно. Началась отливка большущих ламп с большущими вольфрамовыми нитями. Надпись решили сделать от Перми до Благовещенска, шрифтом Calibri, двенадцатым кеглем. Сначала жирным шрифтом хотели, даже под это дело вольфрам в Казахстане нашли, и сразу же там целиной занялись. Потом побоялись, что мощностей не хватит, потому что вольфрам самый тугоплавкий, и решили просто курсив оставить. В шестьдесят третьем специально, чтобы Надпись обеспечить электроэнергией, стали Саяно-Шушенскую ГЭС строить. Китайцы тоже решили поучаствовать, но халтурили, ставили лампы Гёбеля с бамбуковой нитью вместо нормальных, вольфрамовых, и каолиновые. Потом строительство прекратилось, потому что Хрущев всех со своей Надписью достал, и его сняли за волюнтаризм, а в шестьдесят девятом случился Даманский, и китайцы тоже перестали строить.

При Брежневе наши сферу влияния в Африке начали расширять, и про Надпись снова вспомнили. Да и текст ему тоже понравился. В восемьдесят пятом частично запустили Саяно-Шушенскую, и Надпись ненадолго включили, чтобы проверить недоработки. Потом перестройка, и окончательно ГЭС построили только в 2000, к миллениуму. Надпись удалось полностью включить лишь в 2009, помнишь, тогда еще авария на ГЭС была? Космонавты успели посмотреть, говорят, красиво…

– И что там написано?

– «И помните расстояние или совместное хмуриться ничего не имеет значения, но любовь вопросы выделить в жизни».

– Не по-русски как-то…

– Нигерийское письмо, что ты хочешь.

В автобус поднялся лейтенант в военной форме с краповыми просветами на погонах, сзади маячил лопоухий автоматчик с плоским медальным лицом азиата.

– Документики, попрошу, – пробасил лейтенант и пошел вдоль кресел. Пассажиры доставали пропуска, закатанные в пластик, будили спящих соседей и успокаивали проснувшихся детей. Кока тоже вытащил откуда-то два прямоугольничка – среди бледных геометрических фигур, напоминавших картины Кандинского, можно было разглядеть надпись ПРОПУСК и маленькую фотографию владельца, выглядывающую из левого нижнего угла.

– Ты где это взял? – спросила удивленная Мотя.

– Я серьезно подошел к вопросу, – ответил Кока. – Конечно, мы можем сейчас положить весь караул, и пройти в город по их дымящимся трупам, но нам не нужен лишний шум, верно?

– Верно, – согласилась Мотя.

– Вот так у нас хранится Советская граница

И никакая сволочь её не перейдёт.

В Алёшиной коллекции та пуговка хранится.

За маленькую пуговку ему большой почёт, – пропел Кока.

Наконец, офицер вышел из автобуса и махнул водителю: проезжайте! Часовой поднял шлагбаум, и автобус вкатил в город. Мотя разглядывала разноцветные дома – из-за цветового голода их стены были раскрашены веселыми красками, тут и там стояли стилизованные чумы – то автобусные остановки, то детские городки, то магазинчики, торгующие кедровым молоком. Были и обычные, настоящие чумы – это вогулы приехали в город, чтобы продать муксуна, оленину, бруснику, чучела белок и кисы – красиво расшитую обувь из оленьих шкур; все это было разложено тут же на нартах, у которых стояли вогульские женщины в нарядных ягушках и цветастых платках, рядом мирно дремали олени, иногда изумленно открывающие большие глаза: что нам Юдольск? что мы Юдольску?

«Нас, жизнью брошенных сирот, полуволчат, полулюдей, Сибирь вскормила, словно мать, высоких кедров молоком грудей, – прочла Мотя курсив на фасаде одного из домов, – Вот потому мы будем выть, и жрать луны печальный бок – до той поры, пока наш гнев возьмёт себе наш тихий бог».

– Ого! это чье? – спросила Мотя, указывая Коке на текст.

– Это Кам Ши, поэтесса местная. Хотели гимн Сибири сделать, но решили, что слишком откровенно. Да и потом, Югра же вся к Уральскому федеральному округу относится, а не к Сибири. Поэтому так оставили, отлили, понимаешь, в граните.

Кока вставил в пустое место в игре «15», которую гонял уже почти целый час, вырезанный из пенопласта квадратик, чтобы не гремели костяшки, плотно закрыл коробку, и сунул в карман.

– А куда мы вообще едем? – спросила Мотя. – Нефтяное сердце, я помню. Но где мы его будем искать?

– Мне Ятыргин перед смертью сказал, что нам надо найти в этом городе академика Гугеля, он нам все и расскажет. Я думаю, мы его быстро найдем.

Действительно, в Юдольске все знали академика Гугеля. Дети в детсадах, жующие по утрам отварной говяжий язык, знали, что их кормит акедемик Гугель. Школьники, слушающие в наушниках лингафонного кабинета чужую речь, знали, что такую возможность дал им академик Гугель. Нефтяники, вывозящие своих жен под южное солнце, молились на слезы академика Гугеля.

В тяжелое для страны время ковали советские институты странный народ – геологов. Отбирали их из сирот, которых ничего не привязывало к людям. Отравленные уже на первом курсе копальхемом, геологи могли не спать и совершенно не уставали. В их глазах горел нездешний черный огонь, заострившиеся серые лица их ели лунный свет, а тонкие длинные пальцы отыскивали в тайных закоулках земли полости, занятые нефтью, так необходимой молодой Советской стране.

Страна не жалела себя, кровью, потом, слезами и спермой прокладывая себе дорогу к свету, – потому что и враги ее не жалели себя, изобретая все новые дьявольские ухищрения. Все помнили дело Тухачевского, когда оказалось, что маршал был германским шпионом. И выяснилось это очень случайно, после странной смерти немецкого физика Браффа, который говорил, что большая часть мира для нас невидима, поскольку состоит из частиц, не воспринимаемых нашим взглядом, не регистрируемых нашими приборами, вообще не доступных человеческому знанию до той поры, пока мы не начинаем замечать их разнообразные влияния. Эта часть мира получила название темной материи. Но, раз существует темная материя, темное пространство, значит, может существовать и темное время, и мы живем не 24 часа в сутки, а больше, и про остальное просто не помним. А Тухачевский помнил, и шпионил в это самое темное время в пользу Германии.

Брафф, которым уже заинтересовалось ОГПУ, погиб после своего диспута с Эйнштейном, на котором тот сказал: «Бог не станет создавать то, чего не может увидеть человек», и Брафф возразил: «Бог только это и создает, потому что у Бога и человека разное устройство зрения, и видеть главного мы не должны». Тогда Эйнштейн спросил: а как же Бог тогда допустил вас и вашу догадку? Случайность, но ее легко исправить, – ответил Брафф и через неделю был сбит автомобилем, которого не нашли. ОГПУ заинтересовалось и этим, но вышло какими-то расходящимися тропками на Тухачевского.

А сын царского полковника летчик Благин, который таранил "Максима Горького" – самый большой самолет в мире? А приехавший из Крыма розенкрейцер Белюстин? В общем, страна находилась в окружении внешних и внутренних врагов, и была вынуждена проводить индустриализацию в кратчайшие сроки, делая все возможное, не щадя никого.

Руководил геологическими партиями ребенок-академик Яков Моисеевич Гугель, в свои пять лет уже бывший полным кавалером ордена Трудовой Славы, а в шесть получивший пятый орден Трудового Красного знамени, при вручении которого он сидел на руках знаменитой Тамары Ханум. Яков Моисеевич родился в глухом сибирском селе в семье учителя географии, рос болезненным ребенком, почти не вставал с кровати. Будущий академик рано лишился матери, и отец, уходя на работу, вываливал на постель ребенка географические атласы. Постепенно географ заметил, что сын как-то необычно реагирует на места залежей полезных ископаемых, и особенно болезненно – на предполагаемые месторождения нефти.

С тех пор маленький академик-геоэмпат жил в закрытом северном городе Юдольске, в здании, охраняемом взводом офицеров НКВД. Ежемесячно в комнату Гугеля вносили огромную, подробнейшую физическую карту Советского Союза, и медленно водили по ней указкой, ожидая, когда орденоносное дитя начнет биться в истерике. В зареванное ребенком место тут же отправлялся геолог, у которого была при себе винтовка, определенный срок для нахождения ловушки нефти и, после доклада первому попавшемуся представителю власти, право на трехдневное разграбление ближайшей деревни, если все сложится удачно.

С тех пор многое изменилось, геологи перестали быть людьми, выкованными из стали в подземельях горных институтов, несколько раз поменялось название организации, охраняющей великий слезный труд академика, но осталось неизменным главное – Юдольск все так же оставался закрытым городом, академик все так же оставался ребенком. Уже давно умерли его родители, сверстники, оставшиеся в живых, выбирали между "забыть" или "донести, расплескав" – но академик решительно не собирался стареть. В тиши своего кабинета маленький морщинистый ребенок переставлял испачканными сенильной пигментацией руками взвод пластмассовых солдатиков в пилотках, шепотом отдавая приказы. Солдаты маршировали по зеленому сукну дубового стола, на правом подлокотнике кожаного кресла стояла фигурка медсестры в короткой юбке, вечная фаворитка академика, повелительница его затянувшегося пубертата – она входила в тот же набор солдатиков, подаренных Гугелю кем-то в семидесятые.

Лишь этот пластмассовый взвод был его личной гвардией, остальные не шли ни в какое сравнение: ни синие революционные матросы, препоясанные пулеметными лентами, ни кроваво-красные буденовцы с обгрызенными шашками, ни бледно-зеленые псы-рыцари, ни индейцы, отечественные или гэдээровские, ни темно-коричневые викинги, ни даже недавние оловянные воины, вооруженные экзотическими катарами и глефами.

Только они были посвящены в планы академика по захвату Вселенной. Пластмассовую медсестру звали, конечно же, Женя Комелькова. Каждый вечер рассказывал академик Жене, что знает, как найти нефтяное сердце мира, чтобы подчинить его себе, ибо во всей Вселенной, как известно, пахнет нефтью, и только нефть управляет миром. Он вышепчивал ей все тайны черного золота, рассказывал о пульсе скважин Ромашкинского месторождения, о моче китов, которая оседает на дне океанов, а потом по странным каналам проникает в земные недра, чтобы стать нефтью, о Черных Курильщиках, о временах сотворения мира, когда земля была настолько плодородна, что вся исходила жиром, который пропитывал её от поверхности до самых глубин, и был превращен водами Всемирного потопа в нефть, о жидких чудовищах Баженовской свиты, о башнях Сатаны, о мести древних ящеров, ставших черной жидкостью, чтобы подчинить себе человечество – мы пьем их кровь и едим их тела, а они смотрят на нас из своей Тьмы, ожидая назначенного часа.

– Все в мире – нефть! – жарко шептал академик пластмассовой медсестре. – Даже ты, особенно ты, Женечка – нефть…

Комната академика прослушивалась, и когда Яков Моисеевич совсем уж распалялся, то из вмонтированных в кровать динамиков начинала играть колыбельная:

А может просто нефтью стать

Нефтью стать

Черной черной черной черной по траве

Нефтью стать

Первой первой первой первой по зиме

А может просто нефтью стать

Черной черной черной до тепла

Нефтью стать

Черной черной черной до черна…

Эта песня всегда действовала на академика подобно сильнейшему снотворному, веки его тяжелели, пальцы выпускали верную Женю, тело наливалось свинцом, и уже наволочка намокала от детской слюнки Яши Гугеля… А из динамиков убаюкивало:

А может просто нефтью стать

А мне бы просто нефтью стать

Нефтью стать

Нефтью стать

А мне бы просто нефтью стать