Мотя

Нюра села на ветки, вынула очки, подышала на стекла и протерла их подолом юбки.

– Вставай, Смирнов. Здесь тебе не Мавзолей, нечего валяться, Мотю надо искать, – сказала она, разглядывая через стекла очков звезды. Еще раз подышала и протерла.

Кока медленно открыл глаза. Нюра послюнявила носовой платок и стерла засохшую кровь возле его рта.

– Его косточки сухие будет дождик поливать, его глазки голубые будет курица клевать. Вставай, вставай. Пойдем, я тебя в порядок приведу, – сказала она.

– Я живой, что ли? – спросил Кока, близоруко щурясь на звезды.

– Неа, мертвенький, – ответила Нюра, нацепив себе на нос его очки, и помогая подняться, – то не мертво, что вечно недвижимо: спустя эонов тьмы умрет и смерть. Ты двигаешься – стало быть, мертвенький. Но это неважно. Вставай, Смирнов, тут кафе недалеко, жрать хочется, как из ружья. Кто нас убил, помнишь?

– Помню, – ответил Кока, забирая очки, – павлики. И мы сами на это согласились.

– А ведь точно, – сказала Нюра, отряхивая Коку от снега и иголок, – сейчас вспомнила. А когда выкопалась – не помнила. Я думаю, и Мотя сейчас появится. Нам же три сердца нужно найти, верно?

– Ага. Ну, где твое кафе, мне зеркало надо, в груди мешает что-то, ребра сломаны наверно, в порядок себя привести нужно. А то неаккуратно как-то.

Они добрели до кафе «Лакомка» – внутри было темно, но на витрине в свете Луны можно было разглядеть всякие вкусности. «Моя прелессссть», – облизнулась Нюра, потащила Коку на задний двор, где выдавила небольшое окно в подсобке, в проем прыгнул Кельвин. Следом забралась Нюра, открыла дверь, и поманила Коку: Вуаля!

Кока вошел.

– Не смотри на меня, Смирнов, будь добр. Я сейчас есть буду, это страшно. Туалет вон там, можешь свет включить, с улицы не видно – Нюра махнула рукой в сторону кухни и пошла к витрине.

– Очень надо мне на тебя смотреть, – буркнул Кока, и, сняв рубашку и куртку, надрезал кухонным ножом грудь.

– Таракан к стеклу прижался

И глядит, едва дыша…

Он бы смерти не боялся,

Если б знал, что есть душа.

Но наука доказала,

Что душа не существует,

Что печенка, кости, сало –

Вот что душу образует

Есть всего лишь сочлененья,

А потом соединенья.

Против выводов науки

Невозможно устоять

Таракан, сжимая руки,

Приготовился страдать

Вот палач к нему подходит,

И, ощупав ему грудь,

Он под ребрами находит

То, что следует проткнуть

– бормотал он, стоя перед зеркалом и вытаскивая из надрезов обломки ребер.

– Развлекаешься? – в дверном проеме появилась Нюра, сжимающая в руке здоровенный кусок торта, и перемазанная кремом от уха до уха. На плече у нее сидел Кельвин, а другой рукой она придерживала фартук, в котором лежала горка эклеров, – а ты почему согласился, чтобы тебя убили?

– Как тебе объяснить… давно, классе в первом, я болел. Корью, кажется. И мама спросила, что мне приготовить. И я попросил зразы, где-то прочитал про них, и очень мне было интересно, как это – котлета, а внутри у нее еще что-то. Мама раньше их никогда не делала, но приготовила – она же мама. А я вилкой поковырял, съел чуть-чуть совсем, и больше не стал – плохо себя чувствовал от этой кори. И так мне стало маму жалко, что я заплакал – она же возилась с этими зразами, готовила, чтобы мне угодить, а я не съел. Сидел и рыдал над тарелкой. Мама спрашивает, что случилось, а я ей ответить не могу, не могу объяснить. Да я бы и сейчас не объяснил, потому что сделать эти зразы для нее было не трудно, но дело-то не в этом. Понимаешь?

Или вот, помнишь, на заводе практику проходили? Нам там талоны на питание выдавали, и на один талон можно было комплексный обед взять – первое, второе и компот, не объешься, но и с голоду не помрешь. Все в столовой обычно брали разное: кто два вторых, кто блинчиков еще к котлеткам добавит, кто салатик – в общем, рассчитывались талоном, а сверх суммы еще наличкой доплачивали. И приходил туда один дед, упартаченный весь, зубов нет – и всегда брал только комплексный, с деньгами, видно, туго было. И знаешь, как-то он так ел… в общем, мне его очень жалко было. Хотелось подойти, положить ему на стол кучу денег, и сказать: возьмите, дедушка, поживете на старости лет хорошо. Казалось бы, ну кто он мне? Что я про него знаю? Может, ворюга какой-то, раз пальцы все в синих перстнях. А вот жалко, и все. Что-то у меня все вокруг еды… Это ты меня отвлекаешь своими эклерами.

– Ты говори-говори, я слушаю, – проговорила Нюра с набитым ртом, – не отвлекайся.

– В общем, мне людей жалко. Они же такие идиоты.

– Угу. А ты, значит…

– А я хочу вытащить их из этой дурной бесконечности. Мир, в котором они живут – это игровой компьютер, с прикрученным к нему генератором случайных чисел, который постоянно выплевывает в игровой процесс какого-нибудь нового героя, за которым они бегут, задрав штаны. Ленин, например – мастер слэша, был отражением гамельнского крысолова, но с ним еще можно поиграть в простейшую стратегию – собери электроцепь. Пол Пот был уже мастером антислэша, но все воспринимают их, как разных людей, хотя это все тот же mortal combat, только принцессе Китане периодически цвет лифчика меняют, и все. А бесконечность страдания человека можно увеличивать беспредельно, например, как у Дзюнко Фурута – каждая секунда последних 44 дней ее жизни была размером в кальпу. Вот я и хочу лишить их страданий. Как это сделать, будучи простым живым школьником – я не знаю.

– Ахха, – сказала Нюра, отправляя в рот очередной эклер, – а будучи простым мертвым школьником – знаешь.

– Пока нет, – согласился Кока, – но, думаю, что-нибудь выяснится. И потом, у меня запасной маневр есть.

– Это какой же? – удивилась Нюра.

– Есть такой текст Петра Дуйсбургского, хрониста Тевтонского ордена в Пруссии – "О воскрешении одного мальчика в земле Прусской в замке Бранденбург", где рассказывается, как в 1322 году Фома, сын Гертвига из Покарвиса, умерший от неустановленной причины в возрасте четырех лет, был воскрешен силой святого животворящего Креста Господня. Частицу того самого креста доставил в замок некий брат из Рейна, и, по мнению хрониста реликвия была настоящей, потому что, когда брат Гебхард фон Мансфельд бросил кусок древесины в огонь, тот "отскочил в доказательство многим свидетелям".

– Ииии?

– И у меня там родственники живут. Замок Бранденбург – это теперь Ушаково. Поделятся.

– Ну, я с тобой играю, Смирнов. Вдруг понадобится воскреснуть, имей и меня в виду. Хотя, пока меня все устраивает, – улыбнулась Нюра. – Пойдем Мотю искать?

– Пойдем. Вернее, давай так – ты здесь сиди, жди. Она все равно на запах выпечки придет, если выкопалась. А я в окрестностях поброжу – у меня вид более живой, чего народ зря пугать.

– Договорились. Потом поменяемся, если что.

-1

Мотя вспоминает, что надо идти – её не для того принимали в пионеры, чтобы она стояла и хныкала возле витрины «Лакомки». А для чего? Куда идти? Кто ее убил? За что? Что вообще происходит?