Мотя

– Какой кайдан? О чем ты?

– Этой гостиницы давно нет, я сегодня утром узнал. Вернее, она есть, но закрыта. Не функционирует.

– То есть, ты хочешь сказать, что дежурная, и все постояльцы гостиницы – призраки? Так?

Кока кивнул.

– Тю, – сказала Нюра, – да в нашей стране таких кайданов – на каждом углу. Нет, я офигеваю, мама – сначала они встречают расстрелянного командарма, беседуют с ним, едут чёрти куда по результатам этих бесед, и теперь пугаются какой-то закрытой гостиницы. Пойдемте уже, ghost busters.

Мотя улыбнулась, взяла Коку под руку, и они пошли туда, где виднелся дым труб.

На проходной комбината Нюра улыбнулась охраннице и протянула раскрытые ладони, на которых горело сердце Завенягна – та соляным столбом застыла в своем пластмассовом аквариуме, и друзья спокойно миновали турникет.

– Куда теперь? – спросила Мотя – комбинат был целым городом со своими улицами, железной дорогой, светофорами и крытыми надземными переходами-галереями, сетью покрывавшими воздушное пространство над цехами.

Кока пожал плечами.

Нюра вздохнула, снова вытащила из шубки светящееся сердце, и повертелась, определяя, где свет и биение становились сильнее: – Туда!

Друзья поднялись вслед за Нюрой по ступенькам перехода, и долго шли – Нюра, как Данко, шагала впереди, держа на вытянутой руке горящее сердце.

Они подошли к железным воротам с надписью Kunst macht frei, толкнули заскрипевшую ржавую створку и протиснулись внутрь. Их встретила серая метель, поземкой подметавшая копровый цех и забивавшая растертым в песок шлаком глаза, нос и уши. Из метели вышел чумазый босой ребенок лет шести в черной промасленной спецовке и удивительно чистым тонким красным шарфом-крамой на шее. Он остановился перед пионерами, скрестив руки на груди и расставив ноги: – Вы к кому? Цель прибытия?

– Мы еще не знаем, к кому, – ответила Мотя, – нам нужно найти стальное сердце.

– К Павлику, значит, – криво ухмыльнулся шестилетка, – ну, пойдемте…

Мотя, Кока и Нюра, зажмурившись, шагнули за ним в метель. Когда они открыли глаза, то увидели, что стоят в огромном цеху, на берегу реки из расплавленного металла. На противоположном берегу в мареве раскаленного воздуха стоял, широко расставив ноги, плотно сбитый скуластый человек с раскосыми глазами азиата. Наголо выбритый череп его, и лицо до самого подбородка рассекал страшный шрам, из-за которого казалось, будто голову азиата разрезали вдоль до самой шеи, вставили в разрез еще ломтик чьей-то головы, и наскоро сшили прогудроненной суровой ниткой. Бычью шею азиата украшал пионерский галстук, а в руке он сжимал человеческий череп, расколотый и скрепленный в нескольких местах медной проволокой. По правую руку от него, чуть позади, стояла женщина с изможденным лицом, соски ее небольших отвисших грудей протерли дыры в поношенном сером платье. Слева же от азиата сидели на корточках три сухоньких старичка, седые и сморщенные, потряхивающие головами, будто не соглашаясь с тем, что им нашептывал Паркинсон. Все остальное пространство цеха, сколько можно было разглядеть, было заполнено детьми в одинаковых черных спецовках, возрастом от четырех до четырнадцати, не старше – горящие глаза внимательно разглядывали незваных гостей.

– Give me an ounce of civet, good apothecary, to sweeten my imagination: there's money for thee, -прошептала Нюра.

– А кто это? – спросила Мотя, тоже почему-то шепотом.

– Это Ятыргин-Павликморозов, – сказал за их спинами провожатый, – справа его мать, Татьяна Семеновна, канал и инструмент, который привел Павлика в наш мир из Высшего. А слева – Первосвидетели Павла: Петр Ермаков, Авраам Книга и Иван Баркин. Ждите.

Маленький Харон помахал кому-то, загремели цепи, и горящую реку пересек мост из стальных прутьев, шестилетка перебежал по нему к азиату, вскинув руку в пионерском приветствии.

– Это павликиане, или павлики, секта такая мистическая, я читал, – Кока снял очки, подышал на них, и протер специальной тряпочкой, – последователи Павлика Морозова, считающие его земным отражением небесного воплощения Христа и призывающие множить сущности путем зеркал и деторождения; Татьяна Семеновна, его мать, и была той амальгамой, что привела Павла в мир. Они говорят, что Мао – всего лишь творец нынешнего видимого мира, а Павлик – истинный, совершенный бог. Родители, сотворив ребенка, всегда пытаются удержать будущего человека в абсолютном рабстве семейной любви. И только Павлик освободил его.

Тем временем азиат, выслушав рапорт ребенка-проводника, поманил пионеров к себе. Мотя, Нюра и Кока перебрались по мосту, который тут же подняли, отрезав путь назад.

– Кто вы? И как тебя зовут, девочка? – почему-то сразу выделив Мотю, спросил азиат.

– Я – Мотя Белецкая, а это мои друзья, Анна Одинцова и Николай Смирнов, мы ищем стальное сердце для Адама Кадмона. А кто вы? – ответила Мотя.

– Мотя…, – азиат словно покатал имя во рту, – хорошее имя… у меня была двоюродная сестра, Мотя Потупчик, мы очень дружили.… Побудь здесь и бодрствуй со мной, говорил я ей… Она умерла, давно. А сейчас родилась под именем Кристина, слышали? Она запуталась… плохо себя ведет…

– Девочки, это самое, всегда подводят, – сказал вдруг один из Первосвидетелей.

– Помолчи, – одернул его азиат, – а еще была Мотя Тараданова, из наших. Ей кицунэ голову отрубили, в Старопесочном под Новосибом.

– Кицунэ? – переспросила Мотя.

– Да, лисы-кицунэ. Люди и твари принадлежат разным породам, а лисы находятся где-то посередине. У живых и мертвых пути различны, лисьи пути лежат где-то между ними. Бессмертные и оборотни идут разными дорогами, а лисы между ними. Поэтому можно сказать, что встреча с лисой – событие удивительное, но можно сказать и так, что встреча с лисой – дело обычное. А в деревнях – так вообще запросто.

Кто самый зажиточный крестьянин? Кицунэ. У кого скот ухожен, а засеяно столько, что сам не справляется, и батраков зовет? Кицунэ. А стране, нашей стране, девочка, был нужен хлеб. И тогда началась коллективизация. Знаете, что это?

– Коллективизация, коллективная визуализация. Медитативная техника, основное звено кооперативного плана Ленина. Была особенно популярна в 1929-1932 гг., заключалась в коллективном создании осязаемых мысленных образов, в данном случае – эгрегора сельского хозяйства. В результате коллективизации СССР из страны отсталого, мелкого и мельчайшего земледелия превратился в страну самого передового, самого крупного, механизированного и высокотоварного земледелия в мире, – бодро отрапортовал Кока.

– Правильно. А еще стране были нужны рабочие руки, чтобы строить заводы, потому что мы были одни против всех, и у нас ничего не было. И тогда мы, юные дозорные страны Советов, решили принести себя в жертву индустриализации. Ведь только кицунэ было под силу сделать так, чтобы разрушенная страна как можно быстрее стала мощной сверхдержавой, только их нечеловеческий труд, их магическая мощь могли это сделать. И мы стали сообщать в Соответствующие Органы о местонахождении кицунэ, которые прикидывались людьми. Так мы помогли стране решить проблему нехватки хлеба и рабочих рук, началось раскицунивание, у лис забирали излишки хлеба, а самих их ссылали на комсомольские стройки века – Магнитка, Днепрогэс, Турксиб.… Первым из наших был Гриша Акопян, которого зарезали в Азербайджане за два года до моей смерти. Гриша стал оборотнем-гульябани, и долго потом мстил убийцам. Потом, когда убили меня, то на голову мне надели мешок из-под ягод, боялись, что я мертвым вернусь в деревню, как Гриша. Нас были легионы: Коля Мяготин, Хрисанф Степанов, Проня Колыбин, Павлик Тесля, Кычан Джакыпов… Да всех не перечислишь…

– Заложния показанания придупреждон, постоже посостовтву дела показываю, – забормотал еще один Первосвидетель, но сразу замолчал.

– Мама, не давайте им больше мухоморов, – сказал через плечо азиат, и женщина за его спиной мелко-мелко затрясла головой, соглашаясь.

Мотя вдруг поняла, что Татьяна Семеновна беременна, ноги ее с чуть косолапыми ступнями были широко расставлены, а в глазах светилось какое-то покорное ожидание.

– Но нас было не остановить, – продолжал Ятыргин. – Мы доносили на родителей, братьев, создавали детские штабы борьбы с кицунэ. Некоторые из нас, как Тимур Гараев, сами были из кицунэ, но страна, наша страна – была важнее. Нас резали, отрубали головы, вешали, забивали насмерть. Павлика Морозова убили, его черепом, вот этим, играли в футбол, а кости смешали с костями брата, и залили толстым слоем бетона. Но Павлик вернулся в мир в моем теле.

К нам, в поселок Анадырь Чукотского округа приехали создавать колхоз двое большевиков-уполномоченных. Их убили, а когда на следующий день появился милиционер, то убийц выдал я, чукотский мальчик Ятыргин, сын Вуны, рассказав, что они бежали на Аляску. Милиционер, розовое лицо, револьвер жолт, догнал их на острове Ратманова, где и расстрелял под пение охристых колибри. Оставшиеся чукчи-кицунэ тоже решила уходить с оленями на Аляску. Узнав об этом, я украл у соседа собак и сани, чтобы сообщить в исполком. Кицунэ подкараулили меня, ударили топором по голове и бросили в яму, но я выполз оттуда, придерживая отрубленную половину лица рукой. Меня спасло то, что было очень холодно, отрубленное примерзло кровью, и я, ломая ногти о корни и хватаясь за замерзшие трупы мамонтов, выбрался из ямы и остался жив. Когда меня принимали в пионеры, уполномоченные дали мне новое имя – Павликморозов. И записали новое имя в паспорт: Ятыргин-Павликморозов.

А страна получила хлеб и бесплатные рабочие руки, и это сделали мы.

Я приехал на Северный Урал и забрал из деревни Герасимовка всех детей, за то, что взрослые не уберегли Павлика. Я как гамельнский дудочник возглавил их исход на Южный Урал, на строительство Черной Магнитки, где им предстояло омыться кровавым потом копания доменных котлованов и очиститься в огне св. Мартена, выжить под кнутами не до конца замиренных башкортов, и не попасть в бочку Ющинского – так называлось изобретение кровавых сионистов, железная бочка с приваренными внутри лезвиями, в которую сажали ребенка и спускали с горы: «Тяжелую работу – на плечи машин!», такой ведь лозунг висел в каждом цеху Магнитки…

Голос Ятыргина гремел, заглушая шум комбината, и Моте вдруг показалось, что она это где-то видела, вот эти сотни робко и зачарованно горящих глаз – ближе, бандерлоги, я сыграю вам на своей волшебной дудочке. Мы в город изумрудный идем дорогой трудной…

– Славно, – сказала она. – Это все очень интересно. А вы нам чем-нибудь поможете?

Ятыргин замолчал и задумался.

– Хорошо, – проговорил он. – Лишь бы вы не пожалели об этом. А пока располагайтесь, отдыхайте, вас покормят, а завтра утром поговорим.

Он махнул рукой мальчику проводнику, и тот поманил гостей за собой. Ятыргин уже потерял к ним интерес и отдавал какие-то распоряжения построившимся возле него павликам – те быстро и бесшумно исчезали за дверями цеха, торопясь выполнить поручения.

Проводник-павлик привел ребят в железную комнату, впрочем, почти все помещения на комбинате были железными: стальные стены, стальные потолки, стальной пол из покрытого тире и точками сварочных швов листа, либо просто набранный из металлических прутьев.

– Располагайтесь, – он кивнул на стоящие вдоль стены топчаны, – скоро будет обед.

Мотя открыла было рот, но павлик уже исчез за дверью, и буквально тут же появился, выставил на железный стол три белые эмалированные кружки-«эсэсовки» с обмотанными асбестовым шнуром ручками и чугунный чайник.

– Связь вот, – он показал на стеклянную трубку, торчащую над столом из потолка, и громоздкий металлический аппарат, к которому была прикручена желтая табличка «Дар Советского Союза», – пневмопочта и телефон.

– Удобства там, – павлик ткнул пальцем в единственную в комнате деревянную дверь, с замазанным краской окошечком, – отдыхайте. Обед принесу сюда.

И снова исчез.

– Машинисты – пионеры,