Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Когда мы добрались до цивилизации, я отправил её в Репино на попутной грузовой машине. Не одну, конечно, а в сопровождении командира отряда Саши Меньшова. Оля – в кабине, Саша с лыжами – в кузове. Где наша группа будет ночевать в Репино, я не знал. Поэтому место встречи обозначил просто: в 17.00 возле почты. Я никогда не бывал на побережье Финского залива, но не сомневался, что в таком известном курортно-дачном месте обязательно есть почта. Ну, а если мы запоздаем к этому времени, то Саша будет выходить на свидание через каждый час, до ночи.

Но мы не опоздали. Честно, не пользуясь попутным транспортом, преодолели последние километры нашего похода на лыжах, и вышли к берегу моря. Пологому, как пляж, но пустынно-заледенелому. В назначенный час Саша ждал на крылечке уже закрытой почты. С ночлегом он договорился. Место отдыха было весьма скромным, но это – не сельская изба, а вполне цивилизованное помещение, небольшое, уютное (в какой-то школе).

На утро я назначил экскурсию в Пенаты. Но вместо культпохода пришлось разбираться с жалобой хозяйки помещения: на висевшей в коридоре люстре пропали подвески. Не уверен, что они были хрустальными, но без них у люстры был обиженный вид. Как и у хозяйки.

И тут возник конфликт, которого я никак не ожидал. Я не сомневался в справедливости требования вернуть подвески: кроме нас в здании никого не было. Однако виновник скандала (было понятно, что это не девчонка) не признавался, а остальные не стали его выдавать. Я не на шутку разозлился. Мне было стыдно: в каком виде показали себя москвичи! Но я не стал выяснять, кто обесчестил люстру. Чтобы подавить свой гнев, я дал час на устранение конфликта и ушёл.

Использовал я этот час своеобразно. В знак протеста против такого постыдного поступка и нежелания сознаться я решил сходить в Пенаты один. Однако радости от посещения этого желанного места не получил. И настроение паршивое. И, к тому же музей был закрыт, внутрь войти было невозможно, осмотрел только снаружи.

Когда вернулся, подвески уже были на месте. Я не знаю, был ли без меня какой серьёзный разговор среди моих юных спутников. Тем не менее, ученик из моего класса, сознался в своём грехе. А для такого признания ему нужно было переломить себя. Парень в принципе не плохой, но со своеобразным, капризно-взрывным характером. Возможно, сказывались безотцовщина и слишком прямолинейные требования матери. Она не раз жаловалась мне, что не может совладать с ним. Воспитание без мужа было не эффективным. Надеялась, что в походах со мной его подростковый гонор поутихнет. Недавно, разыскивая по интернету своих спутников по школьным походам, я обнаружил, что этот А. (не хочу раскрывать его имени) зарегистрировал автомобиль, иномарку. Значит, с ним всё в порядке…

Вот такая клякса заключила моё последнее дальнее путешествие со школьниками…

Однако горькую пилюлю этого происшествия перекрыл неожиданный подарок от этой моей последней в школе тургруппы. Это была магнитофонная запись их встречи в домашней обстановке. Поездка на них произвела такое сильное впечатление, что им захотелось встретиться и обменяться воспоминаниями. Более всего, как я понял, им врезались в память даже не виды Ленинграда и его окрестностей, не природные особенности региона, а трудности перехода, преодоление, когда иссякали силы и когда проявилась взаимная поддержка. Они выплёскивали накопившиеся эмоции бессистемно, вспоминая самые яркие, приятные и неприятные эпизоды. Опустошив себя, напевали песни, просто молчали… К сожалению, очень дорогой для меня подарок так и остался на магнитной ленте, не был оцифрован, и воспроизвести эту встречу, это признание в дружбе, в полезности таких путешествий уже стало невозможно. Не выдержал испытание временем материал магнитофонной ленты, а в памяти это сохранилось. По крайней мере, у меня…

Директор школы в двадцать восемь лет? Судьба и райком избавили…

Уходившая на пенсию директор и коллектив школы выдвинули меня в директоры. Я к этому не стремился, не выказывал никаких желаний. И посчитал этот вариант несерьёзным, а потому и не очень беспокоился по поводу исхода этого предложения: будь, что будет. Но райком компартии (тогда во всех сферах решающее слово оставалось за партийными органами) отказал. Под предлогом, что у меня нет педагогического образования (ещё не было даже высшего!).

И правильно сделал! Запоздалое от меня спасибо!

Лет через пятнадцать после ухода из школы мы с женой, поехали в автобусную экскурсию по цветаевским местам в Москве. Экскурсоводом (вот так встреча!) оказалась одна из моих школьниц-туристок Людмила Злобина (по крайней мере, такова была её девичья фамилия). После экскурсии мы поговорили. Она, в частности, сказала мне: «Не знаю, что приобрела журналистика, но школа потеряла – это точно».

Что приобрела журналистика – пусть судят читатели тех изданий, где я работал, а вот школа не много потеряла. Да, я был не обычным советским учителем. Не столько надзирателем за нравственностью и успеваемостью учеников, сколько их другом. Может быть, в силу своей близости в возрасте: я был старше одиннадцатиклассников всего на шесть лет! Но, пожалуй, больше по ментальности. И дело не только в пристрастии к туризму.

Я уже говорил, что они со мной делились популярными в то время среди молодёжи книгами авторов, которых не очень-то одобряла власть, записями модной, полузапрещённой музыки, песен. Мы же не пели в походах «Взвейтесь кострами…». Предпочитали Визбора, Городницкого, Кима, Окуджаву, Галича… Они приносили мне ещё не разрешённые для публикации произведения Солженицына («Собачье сердце» и «Зойкина квартира»)… Они мне доверяли, были уверены, что я для них свой, не выдам, не пожалуюсь в комсомол, в партбюро или директору.

Но я не был своим для партийно-административной системы. Формально – я же член КПСС – был своим, но из-за желания быть честным и справедливым всё время оказывался чужаком. В той коммунистической системе, как, кстати, и ныне при нынешней «вертикали», главное было быть не честным, а угодливым. А я, как уже отмечал, порой несдержанно резал правду матку, за что и получал по макушке. Держать язык за зубами я ещё не научился. И даже если бы мне разрешили стать директором школы, я бы сломал себе шею в первый же год своей работы.

Система требовала от любого директора – маскировки недостатков, приписок, лакировки, безоговорочной поддержки всех предписаний вышестоящих органов советской власти и партийных установок (подчас неразумных, тупых). Как бы я, скажем, реагировал на требование обеспечить установленное тогда обязательное восьмилетнее образование и тем более – введённое позже обязательное среднее образование? Ну, не хочет разгильдяй учиться. Его учителя и уговаривают, и за уши вытягивают, дополнительно занимаясь, и натужно выводят тройки, занимаясь, по сути, приписками. Ведь второгодники и бросившие учёбу – это большой прокол школы, «неуд» учителям и директору. Не правильнее было бы реально оценивать способности и возможности каждого ученика? Понимаю, что это моё мнение спорное даже сейчас, а тогда было бы просто наказуемо.

Спорным и скользким было и моё представление, что школа призвана не столько заставлять учеников зазубривать знания, сколько научить мыслить, рассуждать, анализировать, самостоятельно работать с первоисточниками. А этого-то коммунистическая система как раз и опасалась. Главная её идеологическая цель в школьном образовании – напичкать неразумных детей «правильными» мыслями и представлениями, что такое в Стране Советов «хорошо», а что такое «плохо». Разумеется, не в понимании Владимира Маяковского, а в соответствии с линией партии.

За крамольное желание научить школьников мыслить можно было поплатиться и куда большим наказанием, чем просто быть выгнанным с позором с поста директора.

Я тогда не подозревал, что есть такие продвинутые советские педагоги, которые как раз и призывали учить мыслить и что за это они жестоко были наказаны. Как раз во время моего учительства в журнале «Народное образование» (№ 4, 1964 г.) была опубликована статья философа Эвальда Ильенкова «Школа должна учить мыслить!». Автор и журнал воспользовались хрущёвской оттепелью, чтобы донести до трудившихся в советских школах масс, это вредное мнение, которое противостояло официозной педагогике. Его мысли, увы, по-прежнему современны и… крамольны. Поэтому, учитывая моё к этим нестандартным соображениям благожелательное отношение, процитирую их как, в определённой степени, и моё педагогическое кредо:

«Очень часто, и, пожалуй, гораздо чаще, чем кажется, мы путаем здесь две очень разные вещи. Особенно на практике. Развитие способности мыслить и процесс формального усвоения знаний, предусмотренных программами. Эти два процесса отнюдь не совпадают автоматически, хотя один без другого и невозможен. «Многознание уму не научает», хотя и «много знать должны любители мудрости». Эти слова, сказанные две с лишним тысячи лет назад Гераклитом Эфесским, не устарели и поныне.

Уму – или способности (умению) мыслить – «многознание» само по себе действительно не научает. А что же научает? И можно ли ему научить (научиться) вообще?

На этот счет существует далеко не безосновательное мнение, согласно которому ум (способность мыслить, «талант» или просто «способность») – «от бога». В более просвещенной терминологии – «от природы», от папы с мамой. В самом деле, можно ли внедрить в человека «ум» в виде системы точно и строго отработанных «правил», схем операций? Короче говоря, в виде «логики»? Приходится сделать выводы – нельзя… Известно, что самые лучшие правила и рецепты, попадая в глупую голову, не делают эту голову умнее, но зато сами превращаются в смешные нелепости. Это, увы, слишком хорошо известно. Вряд ли кто будет оспаривать, что преподавание формальной логики, введенное в школах некоторое время назад «по личному указанию товарища Сталина», не увеличило числа «умных» и не уменьшило числа «глупых» среди выпускников средней школы…

Ум, способность самостоятельно мыслить, формируется и совершенствуется только в ходе индивидуального освоения умственной культуры эпохи. Он, собственно, и есть не что иное, как эта самая умственная культура, превращенная в личную собственность, в личное достояние, в принцип деятельности личности. В составе «ума» нет ничего, кроме этого. Это – индивидуализированное духовное богатство общества, – если выразиться высокопарным философским языком.

А это, говоря попросту, означает, что ум («талант», «способность» и т. д.) представляет собой естественный статус человека – норму, а не исключение. Нормальный результат развития нормального в биологическом отношении мозга в нормальных же – человеческих – условиях.

С другой же стороны, «глупый» человек – человек с непоправимым недостатком «способности суждения» – это прежде всего изуродованный человек, человек с искалеченным мозгом. И эта «искалеченность» органа мышления есть всегда последствие «ненормальных», «неестественных» (с точки зрения подлинных критериев человеческой культуры) условий – результат грубо-насильственных «педагогических» воздействий на этот нежный (особенно в раннем возрасте) орган.

«Зубрежка», подкрепляемая бесконечным «повторением» (которое следовало бы называть не матерью, а скорее – мачехой учения), калечит мозг и интеллект тем вернее, чем, как это ни парадоксально, справедливее и «умнее» сами по себе усваиваемые при этом истины. Дело в том, что глупую и вздорную идею из головы ребенка быстро выветрит его собственный опыт; столкновение такой идейки с фактами заставит его усомниться, сопоставить, спросить «почему?» и вообще «пошевелить мозгами». «Абсолютная» же истина никогда ему такого повода не предоставит. Абсолютам всякого рода вообще противопоказаны какие бы то ни было «шевеления», – они неподвижны и жаждут только новых и новых «подтверждений» своей непогрешимости. Поэтому зазубренная без понимания «абсолютная истина» и становится для мозга чем-то вроде рельс для поезда, чем-то вроде шор для работяги-лошади. Мозг привыкает двигаться только по проторенным (другими мозгами) путям. Все, что лежит вправо и влево от них, его уже не интересует. На остальное он просто не обращает уже внимания как на «несущественное» и «неинтересное». Это и имел в виду большой немецкий писатель Б. Брехт, говоря, что «человек, для которого то, что дважды два четыре, само собой разумеется, никогда не станет великим математиком».

Каждому известно, как мучительно переносит любой живой ребенок эту грубо-насильственную операцию над его мозгом – «зазубривание» и «вдалбливание». На изобретение этих поэтически-выразительных терминов взрослых могли вдохновить только очень неприятные воспоминания детства. Ребенок не случайно, не из каприза, переживает «вдалбливание» как насилие.

…«Учить мыслить» нужно прежде всего с развития способности правильно ставить (задавать) вопросы. С этого начинала и начинает каждый раз сама наука – с постановки вопроса природе, с формулировки проблемы – то есть задачи, неразрешимой с помощью уже известных способов действий, известных – проторенных и затоптанных – путей решения.

Ум, приученный к действиям по штампу, по готовому рецепту «типового решения» и теряющийся там, где от него требуется самостоятельное (творческое) решение, именно поэтому и «не любит» противоречий. Он старается их обходить, замазывать, сворачивая опять и опять на затоптанные, рутинные дорожки. И когда это ему в конце концов не удается, когда «противоречие» упрямо возникает вновь и вновь, такой «ум» срывается в истерику – именно там, где нужно «мыслить».

Поэтому-то отношение к противоречию и является очень точным критерием культуры ума. Даже, собственно говоря, показателем его наличия».

За свои крамольные философские взгляды Ильенков, участник войны с Германией, прошедший боевой путь до Берлина, сторонник ленинизма, сын писателя – лауреата Сталинской премии, стал чуть ли не «врагом народа». Во всяком случае, ему здорово досталось от официозных философов и партийных деятелей. Не знаю, почему Ильенков покончил с собой в годы брежневского застоя: затравили, разуверился в коммунистической идеологии и практике или из-за какой-то неизлечимой болезни?

Но точно известно, что за дружбу с этим философом-оппозиционером был наказан академик Василий Давыдов, психолог и педагог. Философские воззрения Ильенкова он пытался использовать на практике в московской экспериментальной школе № 91. Однако в 1983 году его сняли с должности директора Института общей и педагогической психологии Академии педагогических наук СССР, исключили из партии и, как неблагонадёжного, отстранили от работы в 91-й школе.

Увы, об этом нестандартно мыслящем учёном и педагоге я тогда ничего не знал. Прежде всего потому, что школьными проблемами к тому времени уже не интересовался. И потому, что о подобных деяниях продвинутых людей советская пропаганда умалчивала. Разве что только если надо было развенчать враждебные действия. И о наказании Давыдова не знал. Хотя вроде бы должен был знать: ведь в этой школе учился мой сын Сергей. Правда, он поступил туда тогда, когда эксперименты Давыдова были прикрыты. Однако к этой школе родители по-прежнему относились с уважением и доверием, некоторые возили своих чад, даже живя в другом районе столицы, ещё до нынешней системы свободного выбора учебного заведения.

Во время поездки в США в 1992 году я, конечно же, воспользовался редкой возможностью и посетил местную школу, неподалёку от города Атланта. Потом была публикация в газете «Куранты» (1992 г.). В те годы в США была весьма обострённой проблема расового неравенства. А в штате Джорджия, где происходили волнения негритянского населения, где родился лидер Движения за гражданские права чернокожих Мартин Лютер Кинг, где в его честь создан эйкуменистический мемориал, проблема национальной толерантности коснулась и системы образования. В школе, которую мы посетили, в коридорах – портреты чёрных, которые в той или иной степени внесли свой вклад в историю США, Джорджии и Атланты. Это посчитали чрезвычайно важным, чтобы подчеркнуть значимость негритянского населения для США – с целью повышения самооценки и познания белыми их роли, а также разрушения расового барьера. Это – своего рода признание важной роли вообще оппозиционного движения, роли людей, мыслящих не так, как власть предержащие…

Но тогда меня в большей степени интересовали особенности обучения в обычной средней школе. В ней, в частности, отмечались такие особенности американской системы обучения, о которых в нашей стране заговорили только сейчас. И прежде всего – неформальность общения. И столы ставят не в ряд, когда школьники смотрят друг другу в затылок, а – так, чтобы – глаза в глаза. И учитель общается с учениками не как ментор. И так далее.

Как видим, новации в американской школе тех далёких лет перекликаются с предложениями наших прогрессивных педагогов типа Ильенкова.

После школы о школе и школьниках

Школьная система, даже без учёта идеологической направленности, по своей природе весьма консервативна. Школа учит прошлому, опирается на устоявшиеся, общепринятые принципы и понятия. А меня тянуло к новациям, что чревато в железобетонной среде. Я не смог бы на глазах доверявших и всё знавших учеников быть неискренним в угоду системе. И система сломала бы меня в два счёта.

А сломать меня было очень легко. В связи с тогдашней моей административной недоразвитостью вообще, неопытностью в школьных делах и в силу желания делать полезное по своему усмотрению, а не по велению партии, я бы очень быстро наломал дров. Я и так их успел наломать. По мелочи, но наломал. Впрочем, когда речь идёт о репутации, о возможном противостоянии с системой, мелочей не бывает. Как известно, именно в деталях чёрт находит лазейку к твоим недостаткам.

При первых разговорах в коллективе о выдвижении меня в директоры, некоторые учителя стали ко мне проявлять не свойственное ранее повышенное внимание. Так, завуч начальных классов, с которой наши школьные заботы до тех пор никак не пересекались, вдруг подошла вплотную, тепло посмотрела мне в глаза, пощупала мой пиджак и предложила помочь купить новый костюм. Мол, теперь я должен выглядеть солиднее. Хотя у меня не было претензий к моему костюму, сидевшему на мне идеально и ещё не истёртому временем и бурной жизнью. Подхалимов я всегда недолюбливал, сторонился. Одно из самых скверных человеческих качеств. Но впервые подхалимствовали ко мне. Да так явно, без стеснения, что меня… Нет, я не взорвался с негодованием. Меня этот нелепый жест пожилой дамы скорее рассмешил. И мне стало жаль её. Может, она испугалась, что новый директор, как новая метла, выметет её из-за пенсионного возраста? Я вежливо отказался от её непрофильных услуг.

Нынешнему поколению поясню причину превентивного предложения пожилой учительницы. В те «счастливые» советские времена приобрести достойный костюм можно было только по знакомству, из-под полы. Не хочешь озолотить продавцу или завмагу ручку – ходи в стандартной одёжке. А по одёжке, как известно, встречают…

Это была реакция лишь одного человека только на моё возможное назначение. А если бы, став директором, я новой метлой начал выметать явные огрехи, предъявлять к кому-то более жёсткие требования, то мне могли припомнить мои собственные проколы. Точнее, не мне, а сообщить в РОНО или райком партии. Скажем, про алкоголь в школьном походе, в чём я уже здесь признался. Кстати, это стало известно завучу школы. Или аморальное поведение – связь со школьницей при моём семейном положении.

Сознаюсь, с одной из старшеклассниц начались «не уставные» отношения. В турпоход N. ходила с нами лишь дважды. В лыжные. Регулярнее наши встречи (деловые) были по комсомольской линии, как с членом школьного комитета. Девушка впечатляла не столько внешним видом (хотя была весьма привлекательной), сколько необъяснимой внутренней силой, энергией и, как бы сейчас сказали, креативностью, смелыми для того времени взглядами на ситуацию в стране. С ней было интересно обмениваться новейшими книгами, впечатлениями о прочитанном. Я многое узнавал о бурлящих мыслях и идеях в молодёжной среде уже, по сути, нового поколения.

Обменивались за пределами школы, во время «экскурсий» по соседним переулкам. Взаимное притяжение усиливалось с каждой прогулкой… Что ж, сердцу не прикажешь. Однажды я не удержался и… поцеловал её. Однажды. Но это, видимо, было отражено в девичьем дневнике. Откровенную запись прочитала её мама. Она увидела там что-то такое страшное, что её напугало последствиями и привело к директору. Софья Абрамовна успокоила её, сказав, что я не записной ловелас, вполне порядочный человек. Поговорила директриса и со мной. Успокоилась, узнав, что, во-первых, дальше невинного (?) поцелуя дело не дошло, во-вторых, что я не собираюсь разводиться, а значит развиваться наши отношения с N. не могут. При этом директор признала, что девушка она чрезвычайно интересная, такой запросто можно увлечься, тем более, что та увлеклась мною. Тем не менее, Софья Абрамовна поверила, что я поступлю «мужественно», не буду морочить голову юной деве. Так оно и получилось. Я поступил «мужественно» и, в соответствии с тогдашней общепринятой моралью, приказал своему сердцу замолчать. Тем более что нашлись «добрые люди» в школе, которые разъяснили моей жене, кто такая для меня эта N. И всё «рассосалось». Пренеприятнейшим образом, с долгоиграющими последствиями.

Я рассказываю об этом случае не для иллюстрации моей мужской «победы». Какая тут победа? Скорее, поражение, раз отказался от девушки, которая поразила моё сердце и мой ум. Но эти первоначально невинные прогулки могли выйти мне боком, став я директором: связь с ученицей, моральный разложенец! И неважно, что девушке было уже девятнадцать лет, но она же – ученица! И донесли бы куда следует те, кому я, парвеню, не понравился бы в ранге их начальника.

Так что поступившее тогда приглашение на работу в «Московский комсомолец» оказалось своевременным. Дело не только в не назначении директором. Я уходил в свою долгожданную профессию. Да и вряд ли ужился бы с новым директором, довольно серой личностью. Которого, кстати, довольно быстро уволили, так как он был дружен с «зелёным змием». Чем же он показался райкому КПСС и руководству РОНО более приемлемым, чем я? Конечно, по формальным параметрам, как уже сказал, я не подходил. Но зачем же прислали такого директора?

Когда я увольнялся, некоторые учителя удивлённо спрашивали: «Мы думали, что вы будете директором, а вы вообще покидаете школу»… Да, школу я покинул. Навсегда. И не жалею об этом. Так же как не жалею, что поработал в школе…

Жалею только, что потерял связи с учениками. Лишь с некоторыми я случайно встречался.

Двое – Саша Карчава и Тамара Иванова тоже стали журналистами, и наши пути пересекались.

Саша присутствовал на моей первой пресс-конференции в Домжуре, когда я рассказывал о только что созданной газете «Куранты». Как же было неожиданно и приятно получить записку с вопросом от моего ученика, нет, от моего спутника в школьных туристических походах! Он окончил Институт восточных языков и уже работал в Агентстве печати Новости. Через два года после той нашей встречи, перешёл на дипломатическую работу. И в недавнем времени был чрезвычайным и полномочным послом в Шри-Ланке и Мальдивской Республике!