А что скажешь «в защиту своего дома»? В хирургии Святцев чужой. Однако ради чего он, терапевт, нехирург, кинулся на самостоятельную операцию?
Святцев галопом заперебирал события этого злосчастного ночного дежурства по больнице…
В два тридцать по звонку выскочил на «скорой».
Пострадавшей нужна срочная операция.
Кто будет делать? Главпинцет,[281 - Пинцет – хирург.] генерал хирургического корпуса, как за глаза звали Никиту Михалыча, со вчера сам лежит почти с инфарктом тут же, в больнице.
Второй хирург, Катигроб – с такой фамилией как только и жить? – отпускник. Где-то на море охотится за последним загаром.
Везти в город?
Неблизок свет. А потерпевшая нетранспортабельна. Нет, нет. Город отпадает.
Будить хирургов в соседних селах?
В волчий час по такой непролази пока вытащишь кого – не поздно ли будет?
И тогда он решился.
– Что же не послали за мной? – как-то виновато разводит руками Никита Михалыч.
– Дык… Преступление трогать вас с вашим… – на полуслове завяз Святцев.
– Ох уж эти реверансы! Да разве я не оперировал, когда сам был на излечении в больнице? Пускай сейчас я, может, и не стал бы сам. Но… Всё равно лежу без сна. Увидал свет в операционной – заныли все косточки. Пробую встать – никак… Всё же переломил себя, поднялся… Да… Время упущено, жизнь упущена… Трудно стоять… Приди сразу… На худой конец, я б на каталке прискочил. С каталки мог бы вас хоть консультировать… А то… Ну никакой же подготовки хирургической!
– Почему никакой?.. Я в меде первый курс полностью отбегал на хирургическом… Потом меня попросили перевестись на терапевтический…
– За громкие успехи?
– Возможно… Подвернулся случай… Мне загорелось доказать, что напрасно срезали меня с хирургического… Я и полез…
– Ах ты, мать моя! Да хоть позвали б меня для совета!
– Я как-то не подумал, – прижух Святцев.
– Тот-то и оно! – с видимым усилием поднял голос Никита Михалыч. – Когда мы не думаем, мы вот что в итоге получаем! – кивнул на покойницу. – Ах, беда!.. Будто у самого под ножом дочка умерла… Совсем ведь девчошка… Ей бы к венцу собираться… Ей бы жить да жить…
Святцев окаменело уставился на Никиту Михалыча:
– Четыре колото-резаные раны. Повреждены лёгкие, диафрагма, печень, брыжейка, тонкая кишка. Всё в ранах и на ранах и – жить?
– Да, жить! – пристукнул костылём в пол Никита Михалыч. – Если вы заметили, на ноже были лепестки хризантем. Наверное, пострадавшая прикрывалась толстым, тугим букетом, когда ей наносили ножевые удары, и нож, не очень-то и длинный, пока проходил сквозь цветы, гас, застревал в цветах, нанося несерьёзные увечья. Вы плясали вокруг этих зряшных царапин спереди. У вас не хватило интуиции осмотреть спину. А все-то тяжёлые беды пришли именно со спины. Вы даже не знали о ранениях со спины, которыми следовало заняться в первую очередь как наиболее опасными… Я считаю, если человек живой попал на операционный стол, вернуться домой он обязан на своих ногах. На сво-их!
– Ну… Это в идеале… У вас, знаю, не было случая, чтоб умер кто на операционном столе. Счастливое исключение. Так у других, увы-с, умирают. Даже у московских грандов, профессоров, не говоря уже о богах младших родов, – извинительно поднёс в поклоне ладони к груди.
Из последней силы ударил Никита Михалыч в пол палкой.
– Несчастный дурапевт! Да над вами весь район уже в пословицах смеётся! Кого схоронил, того и вылечил! Каково? Как вы не поймёте? Кто везде, тот нигде! Врач, уврачуй наперёд свой недуг!.. Да где… Врачу не исцелить свою хворь. С вашей меркой, сударь, вас нельзя подпускать к больному. Да! Нельзя! И об этом я уж позабочусь!
Глава четырнадцатая
Суд правый кривого дела не выправит.
1
Её нет… Её больше нет…
Глеб сидел за своим столиком, за которым ещё вчера напротив сидела Катя, и без мысли на помертвелом лице смотрел в окно.
Он видел, как люди шли смотреть на Катю, как возвращались от неё.
Покойницкая находилась по тот бок улицы, почти напротив завода – наискосок вправо от проходной. Всем в одночасье не уйти, производство без присмотра не кинешь, и люди, меняясь, ходили поодиночке или маленькими кучками.
Две встречные людские струйки чёрно лились от завода к покойницкой.
Дело уже к обеду. А народ всё шёл и шёл.
Струйки потоньшели, но не рвались, всё текли, текли в молчащее горе.
Глеб тоже было качнулся посмотреть.
Дошёл до скособоченной ветхой двери подвала, занёс ногу над гнилым порожком, увидал самый угол сине-холодной простыни, свисавший с носилок и неосторожным сапогом вдавленный в сырь земляного пола, – его что-то резко толкнуло в грудь, и он шально вальнулся назад, вызвав у идущих следом недоумение.
Постояв несколько у двери, он снова двинулся войти.
В тесный просвет меж людьми увидал глянцевито блеснувшую ручку санитарных носилок – снова полоснуло в душу.
Глеб попятился и, выворотившись из толпы, разгромленно побрёл к заводу. Он понял, что боится посмотреть Ей в лицо. Но почему? Какая его вина перед Ней?
За проходной он почему-то не повернул в компрессорную, а как-то неосознанно, по привычке поднялся к себе на второй этаж, в бухгалтерию, присмиревшую, полупустую. Машинально сел за свой столик.
Сел, поднял лицо и вздрогнул: с того самого места, где ещё вчера сидела Катя, теперь смотрела Она с большой карточки в чёрной рамке.
Перед карточкой на столе широкая тарелка.
На тарелке горка мятых рублёвок, белая мелочь.
Глеба ошеломил Катин взгляд. Любопытство, удивление, восторг, вполовину смазанные недоумением, укором.
Не вынес он этого взгляда, тихонько поставил карточку несколько к себе боком и почувствовал себя сразу успокоенней: изображение карточки размыло боковым светом.
Входили люди, молча клали деньги на тарелку и так же неслышно выходили.
Глеб никого не замечал.
Но он весь подобрался, заслышав грузные шаги на лестнице.