Закусив губу, он как-то отринуто задумался, напряжённо припоминая что-то своё, соображая вслух:
– А моть, к лучшему такой перепляс?.. И чего вгоряче бить яйцом скалу? Тихо-мирно достою его сменушку, останусь на свою. Гляди, начальство задобрится, спростит мне распроклятущий бидончик…
Перекипелый, с зябкой надеждой в лице отходил он от дома, ворча:
– А и поганая кость этот Глебка… А и поганая…
3
После обеда погода сломалась совсем.
В мелко и плотно сеявший дождь вмазалась, продралась крупа. Скоро крупу сменил снег, лохматый, ошмётьями.
Бел снег на чёрну землю, и то к лицу!
Не спеша, прочно ложилась снежная кидь на мокрую землю. Картина была редкая, дивная. Неторопливый радостный снег… Праздник глазу, праздник душе.
Не прошло и часу, как невесть откуда стеной навалился бесноватый ветер. Поднялась, застонала ведьмовская метель-завитуха, сдирая с коченеющей земли и вознося к небу молодой, нетвёрдый ещё снег.
Быстро стемнело.
Не зажигая света, весь вечер просидел я у печи.
Смотрел, как горел орешник, и слушал печальный вой ветра в трубе.
Уже при последних огнях в нашем порядке вернулся из города Глеб, включил на веранде лампу. Совершенно весь он был забит снегом и походил на привидение с вытянутым снежным комом в авоське.
Наверное, Глеб думал, что я сплю, и на пальчиках прокрался в угол веранды, к ширме, за которой бугрились мешки с зерном для кур и кабана. Я же, продолжая сидеть, не покидая уютного тепла печки, наблюдал за ним в полоску, – осталась от неплотно закрытых на окне занавесок.
Несколько раз Глеб осторожно тряхнул авоську.
Снег с неё свалился на цементный пол. В авоське я увидел пеструю обувную коробку и свёрток. Стоя ко мне спиной, Глеб переложил что-то из коробки, из свёртка к себе на грудь под фуфайку, сунул пустую коробку и бумагу за ширму на мешок и всё так же, на цыпочках, выскользнул во двор.
Перед сном Глеб часто проверял замки на сараях и сарайчиках. За тем, думалось, пошёл он и сейчас.
Но он взял не к сараям, а за дом и на низ, к центру села, к городу.
Я встрепенулся.
Какие могут быть дела на низу среди ночи?
Я накинул пальто, шапку и за ним.
Нас разделяли метров двадцать.
Может, окликнуть?
Мне почему-то не хочется этого делать.
Может, догнать? Не решаюсь и догонять.
Я держусь на одном расстоянии, тянусь следом, едва не падая под неистовыми ударами ветра.
Наконец я вижу: с тротуара Глеб срезал несколько влево, побрёл к покойницкой, что ютилась в тёмном подвале маленького одноэтажного домика из обшорканного давностью лет кирпича.
«Зачем он пихнулся в эту дуборезку?»
Я почувствовал холод в животе.
Притаился, примёрз за старым расклешнятым, полным тополем, так что если Глеб и оглянется, вряд ли заметит меня.
Вытянутый в нитку слух ловит придавленный лязг замка. Замок там висит всегда и никогда не закрывается на ключ.
Ржавый, жалобкий скрип двери…
Воровато и коротко полоснув взглядом по сторонам, Глеб боком втирается в жалкий чёрный отвор.
Боже… Там же мёртвая Катя!.. Как же…
До гибели боюсь я покойников. Днём не могу подойти к гробу на столе. Но вот так… чтоб в ночь… один…
Крутой страх сжимает меня тугими обручами, резко поворачивает и шальным шагом, с прибежью, гонит в обрат, домой, под невыразимо горькие плачи и стоны не то чёрной вьюги, не то человека.
Глава пятнадцатая
Быстрой речке тихую не догнать.
Всякая неудача – шаг к удаче.
1
А в Ольшанке между тем всё ласкалось, кажется, к доброй развязке. Несколько оправившись, налившись малой силой, мама затревожилась о выписке.
– Докторь, – просила на обходе Зою Фёдоровну, – выписали б…
– Выпишу, когда окончательно выздоровеете, – с уютной улыбкой отвечала Зоя Фёдоровна, и своим отказом повергала маму в тяжёлое недоумение.
Чего же тянуть, думалось ей, ведь здоровая, как есть здоровая! Я не спорю, плохая была, когда привезли. Что плохая, то плохая, вся прелая да гнилая, не могла усидеть на койке. А зараз чего держать в вашем царстве? Ем, хожу, хорошо сплю… Чего пролёживать бока? Чего придуриваться под больную?
Маме неловко оставаться дольше.
Прежде она лишь однажды лежала в больнице.
Ещё в войну.
А больше сильно не болела и во всякий день со света была на ногах. С первого света до полуночи (раньше не ложилась) – долгий переезд. Спроси, чем занималась, она надолго задумается и только в досаде махнёт рукой, так ничего в ответ и не вспомнив.
– День оттолклась… Ани минуты не сидела, не лежала… А шо такэ исделала, ей-бо, и не скажу. Шо в будни, шо в выходни… Выходного тоже не бачу. Я его жду, жду… А он через забор и нема его! От нахалюга! Одно слово, ох – крестьянский Бог.