Только тут я его заметил.
Изогнув шею, гусь насторожённо вслушивался в разговор.
– Как тебя зовут, девочка? – спросил в окошко Разлукин.
– Девочка Лютик.
– Хорошо зовут, – похвалил он.
– Тем не менее, – бросил я Разлукину, – мы с вами не едем. Спасибо, что подвезли, – и на прощанье подал ему руку.
Я наладился было идти за уходившей машиной, пускавшей весёлые сизые завитушки, – Люда только подивилась мне.
– Да нам в обратушки!
– В обратную так в обратную…
Я взял девочку за руку. Рука у неё была очень холодная.
Я спросил, давно ли она гуляет.
– Я не гуляю. Я иду к бабушке.
– Ты? К бабушке? – опустился я на корточки перед девочкой, сжал её ладошки вместе и, поднеся ко рту, благодарно задышал теплом на спичечные розовые пальчики.
Пронзительно тронуло меня то, что у самой маленькой, у самой слабой во всем Митрофановом семействе шевельнулось что-то в груди к бабушке.
Я почувствовал резь в глазах.
– Славненькая ты моя! Ты соскучилась по бабушке?
– Соскучилась, дядя… Бабушка хорошая. Бабушка не лайкая. Не дерётся, как тётя мама…
– Это ты свою мать тётей зовёшь?
– Да, – со вздохом подтвердила. – К бабушке когда ни приди, даст сладенького. Потома даст карандашики, и я рисую, рисую, рисую… А как устану, бабушка положит меня в кроватку, говорит: пускай твои глазки поспят, пускай пальчики поспят, отдыхай… Раньше бабушка всегда была дома, я в сад не ходила… Я повсегда была с бабушкой на пенсии… А те… перь… приду из школы, хочу пойти к бабушке, а баушки нету… – Слёзы дрогнули в её голосе. – Сколько прошла…
– Километра три одолела. А до бабушки ещё столько в семь слоёв. По нашей скорости, до ночи не дошатаемся.
– А надобится дойти. Позову на своё рождениё…
– Послезавтра только будет. Ты что же, досрочно отмечаешь?
– Не-е! – оживилась девочка, довольная тем, что и не все взрослые всё знают. – Вправде, я родилась послезавтра, а Лялька сегодня. А чтоб не делать два рождения, папка с мамкой сразу отмечают посерёдке наших днёв. Чтоб без обиды. Ни в Лялькин день, ни в мой… Побыла б бабуня у нас завтра, а там и продолживай лечись вовсю.
– Нет, маленькая. Такой воли больница не даёт. Я думаю, бабушка не обидится, если один раз вы погуляете без неё.
– Вовсю обидится, – доверительно прошептала Люда. – Наши ни разу не звали её на деньрожку. Я от себя хотела позвать. Ни мамке, ни папке про то не сказала… Бабушку только зовут к нам, когда я заболею и сидеть со мной некому. Или ещё когда на ночь, когда папка уедет куда, а мамке надобится на завод. А так совсем не зовут.
С горячих глаз я едва не выпалил, что у неё не только мама – тётя, но и папа – гусь не лучше. Не папа, а форменный дядя.
К счастью, я сдержался и коснулся губами её виска.
– От бабушки спасибо за приглашение. Я ей всё расскажу. Она не обидится. Вот увидишь. Бабушка скоро вернётся.
– Через сколько пальчиков она вернется?
Девочка выдернула из тепла моих ладоней свою ручонку и подняла, растопырив пальчики.
Я загнул большой и мизинец:
– Через три. А теперь домой. Наверно, уже кинулись искать тебя.
– Неа, – грустно ответила девочка.
Я взял её за руку покрепче, и мы пошли назад, к Гнилуше.
Люда брела нехотя.
– Лютик! – шумнул я. – Ну кто за тебя будет ноги подымать? Живей шевели коленками!
– Дядя! – взмолилась девочка. – А вы обещаете, что сейчас пойдёте к нам? Если я одна приду, мамка меня забьёт.
Гусь – важно шёл чуть позади – прогоготал, как бы подтверждая: забьёт! забьёт!
В таком случае как не пойти?
6
Разуваясь, Люда увидела, какие заляпанные у неё ботики, обомлело прошептала:
– Совсем разгрязнились…
Лизавета, короткая, круглая – за глаза Митрофан звал её баба-котёл, – картинно уставила сытые кулаки в бока.
– Явилась геройша! Съякшалась с гусаком и днями чёрте где шлёндает с ним напару. Ну после этого не дурища!?
Неожиданно резко она выбросила руку вперёд, норовя поймать девочку за волосы.
Но Люда, шедшая впереди меня и, видимо, ожидавшая такого наскока и при дяде, глазом не мелькнуть как стремительно, профессионально отпрянула назад за меня и уже из-под моей руки, из безопасности, дразнительно посмеялась матери: ну что, обрезалась?
– Скажи спасибо своему дяде! – погрозила Лизавета ей тупым, отёкшим пальцем. – А то б я те проредила космы, дура умнявая!..
Меня завело.
– Лиза, – мягко, как-то вкрадчиво сказал я, – ну что ты заладила дура да дура? Со всей ответственностью заявляю, если тут дура и есть, так не Люда.
– А кто же? Кто же ещё? Я? Может, Лялька? – ткнула Лизавета на сидевшую с книжкой за столом старшую дочку, сгоравшую от нетерпения забросить учебник с этой тоскливой «Капитанской дочкой» подальше и ввязаться в общую суматоху. – На весь дом у нас одна дура. Иначе не назовёшь. Ну посуди сам. Вечер. У меня завтра экзамен. Некогда носа поднять. На последнем дыхании строчу шпоры. А эта трёкалка, изволь радоваться, учудила. Выдула вчера из пузырька все чернила! Я так и отпала. Ты ж меня на второй год на первом курсе оставишь! Чем мне теперь писать? Карандашом? Карандаш я плохо разбираю… По её милости я сегодня на экзамене молчала, как партизанка Зоя. Еле выплакала дохленький тройбанчик.[291 - Тройбан – тройка, оценка «удовлетворительно».] Спасибо, преподаватель попался сочувствующий. Пожалел заочницу с тремя детьми. Сказал: «В Японии за шпаргалки студентов судят. Вы шпаргалками не пользовались. Только за это на первый раз…» Золоту-у-ушная, затюканная удочка нас и развела. На дурика еле сдала. И всё из-за этой шмынди!.. Вот видал, дядя, такую у нас дурочку? – с ласковой мстительностью указала Лизавета на Люду. – Ничего. За мной не прокиснет. Ты ещё у меня наткнёшься рылом на кулак!