Что посмеешь, то и пожнёшь

– С дорогой душой! Только чего мелочиться?.. Какие-то пятнадцать… Для надёжки сдадим в камеру хранения![232 - Сдать в камеру хранения – посадить в тюрьму.]

– Гражданин! – с заметным усилием хмурясь, загремел бдец комком ключей. – Ну, что? Гуси улетели?[233 - Гуси улетели – о странном поведении человека.] Пожалуйте в канарейку! – полуприказал он мне, указывая на жёлтую милицейскую машину у выхода. – В политбюро[234 - Политбюро – отделение милиции.] обязательно поймаем ваших гусей. А попутко и разберёмся.

В отделении дежурный сказал моему конвоиру:

– Сень! Покуда я буду оформлять свеженького бомбардира… Я тут собрался… Вот тебе лампочка. Вкрути в амбарухе, – и кивнул на комнату за огромной застеклённой рамой.

Там на лавках вдоль стен понуро сидело человек пять задержанных.

Сеня схватил лампочку и в амбар.

Взлез на табуретку.

– Сень! Ну ты умён до безобразия! Постели ж хоть газету!

– А зачем? Я и так достану!

Дежурный записал меня в какую-то амбарную книгу, записал с моих слов.

А потом спрашивает, а чем я могу подтвердить, что я – я.

Молча подаю командировку, редакционное удостоверение.

– Сеня! – потускневшим, линялым голосом проговорил записывавший за перегородкой. – Ты с чем привёз товарища к нам в трибунал?

– Да как сказать… С Нюшей в дверях что-то не поладил.

– А что мне было с ней ладить? – не смолчал я. – Командировка какая-то жизнерадостная. С утра до ночи в бегах. Толком и разу не поел. А тут вдруг на пути родная столовка. Закрывалась уже. Я и попроси эту Нюшу дать или продать хоть кусок хлеба. Вот и вся авария!

Дежурный толсто вычеркнул меня.

Пристукнул кулаком по разложенной книжке:

– Ох, Сеня, Сенюшка! Тоскливая портупеюшка…[235 - Портупея – милиционер.] Всё-то у тебя кверх кутырками… Несчастный безнадёга! Неминуче выстарал себе выговорешник в приказе. А сейчас повинись перед товарищем да по-рыхлому[236 - По-рыхлому – быстро. (От польского rychly – быстрый.)] свези назад в тошниловку. Пока там твоя ненаглядка всё перемоет, он и поест.

И мне:

– Вы уж извините за нашего бейбёнка.[237 - Бейбёнок – ребёнок.] Совсем оплошал молодожён от счастья. У него с Нюшей медовый месяц в самом распале!

Сеня трудно извинился и покуда вёз в столовую, покаянно ругал себя малоумным до полного упора и рассказывал про себя, про Нюшу.

На прощанье он достал пачку дешёвеньких сигарет «Друг». Простодушно тряхнул передо мной пачкой с изображением овчарки:

– Угощайтесь портретом участкового!

Я не курил.

Но отказаться не повернулся язык. И я взял одну сигарку. Так, на сувенир.

Из столовой я не пошёл в гостиницу сразу.

А вернулся в отделение.

Любопытно было понаблюдать, что за публика туда стекается. А заодно попрошу, чтоб не наказывали Сеню.

Приворожил он меня своей наивностью и чистотой.

4

Святцев вернулся в кабинет главного врача и, бледный, угрюмый, угнездился в проседавшем уголке дивана.

В холодном вызове складывая руки на груди, ядовито проговорил:

– Итак, вернёмся к нашим баранам. – Однако с опаской, будто боясь испачкаться, тронул двумя оттопыренными пальцами, указательным (старики ещё называют его шишом) и средним, газетную вырезку, что свисала со стола. – Вы внимательно изучили это?

– Допустим.

– Вы думаете, чем кончается ваша эта писанина?

Что следовало отвечать на столь грубую выходку?

Взорванный ею, я, трудно сдерживаясь, глухо отстегнул, если он не сбавит тон на пол-оборота, я вообще не стану с ним разговаривать.

– Понятно! – отозвался он со слепящей злобой. – Что с нами разговаривать? Кто мы? Так… Второсортняк… Белые нули!

– Не смею возражать. Вам лучше себя знать.

– Но мы и вас знаем! – привскочив, он неистово ткнул в меня шпажисто острым пальцем. – Знаем и не боимся вашего железного клюва. Как клюнете, – кивок на газету, – так покойничек, как… Антон Долгов… Скажите, вы не задумывались, случайность это или закономерность, что ваши инициалы складываются в жуткое слово АД? Человек-ад… Передвижной ад… Ходячий ад… Для кого ад? Мне кажется, для всякого, с кем вас сводил рок. Адская жизнь начиналась для того, кого хотя вы и не клевали своим железным клювом, но на кого положили свой глаз. Этого было уже довольно… И в конце концов… Нынешний день встречи с вами мне следует, как учат древние, отметить белым камушком. Мать моя отмечала свой день… Мать мою вы не трогали, но после встречи с вами она вся изошла переживаниями. Всё ждала, ждала позора, который накличете вы на нашу семью, раззвонив на всю область об отце-дезертире. Изо дня в день ждала она беды, всё прислушивалась, не носят ли по селу слухов про отца с ваших газетных слов. Каждый день молила Бога, чтоб в газете ничего не было, и в газете, действительно, ничего не было. Отмолила мать от дома беду, да не отмолилась от вас. Со страха, с того надсадного, кусающегося страха, когда ждала, как приговора, вашей статьи, с бесконечных удушливых переживаний таяла, таяла… Сгорела свечка. Кому-то от этого темней стало в жизни, только не вам. Вы-то хоть раз подумали о ней!?

Ещё бы!

Не появилась статья вовсе не потому, что слишком хорошо молилась Авдотья, вовсе не потому.

Помнится, обе статьи занимали целую полосу.

По верху полосы шла шапка

ЛУЧШЕ УМЕРЕТЬ СТОЯ, ЧЕМ ЖИТЬ НА КОЛЕНЯХ!

Статью про бухенвальдца разверстали под тремя начальными словами шапки «Лучше умереть стоя…», а статью про Святцева – под окончанием шапки «… чем жить на коленях». В самый последний момент уже с подписанной в свет полосы я снял статью о Святцеве. Долго колебался, а снял-таки. И слава богу!

Самому Святцеву эта статья была б что мёртвому припарка. А Авдотье? А Санушке? Каково на всю жизнь печатные клейма: жена дезертира, сын дезертира?

Обо всём этом сбивчиво, путаясь почему-то, рассказал я Александру.

Александр принял рассказ с открытым недоверием.

– Если вы промолчали однажды, – пробухтел он с чёрным, дробным смешком, – то что же потянуло вас осчастливить отца во второй ваш визит вот этим? – костью пальца он сильно подолбил в вырезку фельетона на краю стола. – Что вам не молчалось? Разве вам уже не было жаль меня? Между нами, мальчиками, на что было подымать весь этот бум вокруг алексеевского вклада? Он что, ваш личный? Не мои это слова. Отцовы… Сын за отца не ответчик… Не одобряю я его… В законе не твоё – не тронь, считаю я. Отец же, увы, считал иначе. По его мнению, преступление там, где есть пострадавший. В данном случае, спросил бы он вас, кто в убытке? Государство? Не-ет… Шелестелки не его, шелестелки Алексеевой. Пострадала сама Алексеева? Опять же нет. Эти мани-мани, – подушечкой большого, наладонного, пальца он блатмейстерски потёр по подушечкам среднего и указательного пальцев, – ей там как-то ни к чему. Тогда зачем весь этот сырым-бырым? – показал снова на вырезку. – Хоть знаете, чем кончилось?