28
Даже солнце не в состоянии всегда быть в зените.
В. Жемчужников
В спешке мама гладила свою выходную кофту.
– Уже двичи пропикало радиво! А я дома. Ойо-оеньки!.. Базарь зачнёт расходиться. То и поспею к шапочному разбору… Кто кукурузу станет брать?
– А почему Вы меня спрашиваете? Не смотрите, как на икону. Сегодня я Вам больше не служка. Говорили сходить до обеда на чай – сходил. После обеда моё личное время. Всё расписано. График. Поем и на речку. А там футболио. Прощёная игра.
Сказать прямиком про зажатый обед не поворачивался язык. Из чего готовить? Когда?
Но голод в такие тонкости не вдавался.
С напускным безразличием я тихонько, вроде для себя пропел:
– Л-люблю-ю с-салат в нач-чале м-мая…
Это дожало матушку.
– Я и забула зовсим! – плеснула руками. – У нас же куры всё сидят у себя в кабинете! Сбегай выпусти да яйца подбери. Яешню на скору руку сконбинирую.
Курятник сотрясало громовое кудахтанье.
Крику, крику! А яиц-то всего три.
Отдаю я их маточке, себе на умке тяну враспев:
– Закудакала курочка… выкудакала яичко… Докудахталась спасиба… Накудахталась вволюшку…
Мама хлоп яичко об ребро сковородки. Пустое!
Лицо у неё вытянулось.
Ни звука мне, торопливо хлоп второе. Пустое! Третье – пустое!
– Грех… тёмный… – бессвязно шепчут белые губы.
– Можно подсветлить… Вы сегодня кормили кур? Нет. Вот они и забастовали. Той же монеткой ответили… Да не пугайтесь Вы так. Это они Вас разыграли. А я помог. Булавкой проткнул скорлупки, всё выпил. Не надо жарить. Время где?
– Насмерть выпужал… – бормочет мамушка. – Это надо удумать?
– Нет. Вот это надо удумать! – Из её чайной корзинки я достал кусок кукурузного пресного чурека и луковичку. – Утром не съели. На чаю съем! С чая принесли назад. Съешьте хоть сейчас!
– Да когда? – Она бросила чурек, луковичку в мешок с кукурузой. – На базаре делать нече будет. Буду торгувать и зъим.
– Уха-а… Чем Вы, ма, и живы? Что Вы вчера в ужин ели? Чурек помазали постным маслом, посыпали солью и запили холодной водичкой из криницы. И больше до си ни крошки!
– А с чего ты чужие взялся куски насчитывать?
Она сердито связала бечёвкой хохолок мешка и ручки соломенной кошёлки. Наперевес взвалила всё это на себя.
Её забавно повело.
В мгновение зигзагами добежала до стенки, воткнулась в неё мешком.
– Ох-охоньки… Тпру-у, дивка. Приихалы! – Мученически-виноватая улыбка зарделась у неё на лице. – Как мы скоро… Е-право… Чем тяжельше ноша, тем быстрее бежит ишак!
Я снял с неё поклажу.
Приладил кукурузу на багажник, кошёлку на руль.
Мамины глаза засветились надеждой.
– Иль ты, сынок, хочешь мне помогти?
– Всю жизнь мечтал! – огрызнулся я и тоскливо повёл навьюченный велик из комнаты. Господи! Это ж как минимум вымахни речку из графика!
– От спасибо! Дай тоби Бог здоровьячка! Дай Бог! – причитала вслед. – Без Бога не дойдёшь и до порога…
– Но мы уже миновали порог! – буркнул я.
Сразу за калиткой городская мятежная дорога разгонисто летела книзу. Садись и дуй. А мама? На одиннадцатом номере в гордом одиночестве? Как-то неладно бросать одну.
Может, упросить на раму? Так и сформируем наш поезд.
(В классе в третьем мне дали в премию книжицу. Называлась премило. «Как мы формируем поезда с головы и хвоста одновременно». Много чего с той поры забыто, а это незабываемо. Захочешь забыть – ломом не выковырнешь из головы.)
Я остановился.
Галантно, в поклоне, широченным жестом – всё-то у нас на барскую ножку! – показываю на раму.
– Битте-дритте, фрау мадам. Карета подана-с!
Мама замахала руками, отхлынула в сторону. А ну силком ещё усадит!
– Иди ты! С этим чертякой лисапетом и костей не сберём!
– Боженька даст, не рассыплем. И он лишит Вас пикантного удовольствия – подбирать собственные косточки. Садитесь.
– Отстань! Бабе пять десятков – изволь радуваться. Лезь на лисапет!
– Лезть не надо. Просто садитесь.
– Не… Я уже подстарелая… Превзошла к старости… Я боюсь. Поняй один. А я сбоку… петушком… петушком…
– Может, уточкой? Всё Вы с причиндалами. Да пока приползёте, всейный базар расползётся. Послушайте меня, дурака!