Один поход потней другого.
А туристских променадов мы не знали. И не узнаем.
Так про что же тогда написать?
А что если про чай? Чай!
Вот я и раскатаю, как наша совхозная пацанва всё лето дерёт чай!
Свою первую заметку в газете я помню наизусть всю. До последней точки.
Каляки-маляки!
Захотел – смог. Написал!
Правда, я накрутил полтетрадки. А в редакции оставили всего четыре фразы. Двумя пальцами всю заметку в газете закроешь!
Утеснили до гениальности. Одели мои простосердечные слова во всё казённое.
Зато фамилию не сократили. Ни на буковку. В полном составе дали!
Гордость немножко расправила мои сутулые плечи на короткий срок. Но по-прежнему держался я от людей на околинке, в тени.
Эта моя первая заметка выскочила в прошлом июле.
В субботу.
В субботу же, второго апреля, печатались и задачки, которые я отгадывал. Опять же в субботу, 14 мая, дали ответы и имена правильно ответивших.
Ещё одно событие местного значения сварилось в субботу. Я родился.
Так что к Субботе у меня особое отношение.
Нет мне легче дня против Субботы. Суббота вывела на свет, подала надежду на журналистскую судьбину.
Я кланяюсь тебе, милая моя Субботушка…
Ты мудро рассудила, что «не следует запрещать детям играть с творческим огнём».
Иван в лицо похвалил, что не забыл я помянуть в заметке его сестрицу Марусинку. Так чего же он сейчас строит вид, что не было ни этой заметки, ни новых двух? Что это его заело на тех задачках? И с чего в голосе насмешливый ядок? И чего он на меня так злится, что мелочь плавится в карманах?
Тупарь я!
Да с чего ему приплясывать-то передо мной? Ну вспомни.
С Иваном я в разводе.
Ещё прошлым летом я с ума сходил по нему. Вместе с Юркой помогал грузить в пять ярусов четырёхпудовые ящики с чаем в бригадах, разгружал на фабрике. А он за это великодушно разрешал кататься с ним. Пока достоится своей очереди на фабрике, уже три часа ночи. Пока приедем домой, расцветает.
Мамушка восстала вся.
Запретила мне подходить к машине. И к Ивану ни ногой.
Раз от разу выговаривала Ивану. Да зачем? Кто её просил? Он же обещал взять к себе в грузчики. А там и в помощники, в стажёрики. Выучит, вытащит в шофёры! Я ж и дня не проживу без запаха машины. Буду умирать, поднеси к выхлопной трубе – снова побегу!
– Писарюк! Ну, у тебя уже прошло острое воспаление хитрости? – нарочито громко пульнул в мою сторону Иван. – Давай-но, писателюха, сюда грузить!
Как ни в чем не бывало вылетел я из-за ёлки, поскакал назад.
Иван сидел на подножке. Дымок с ленивой преданностью обволакивал, обнимал его: мотор был в работе.
Дымок грел мне душу. Я лечу к нему, ловлю облачко, но оно сквозь пальцы, сквозь меня куда-то уходит. На руках, на лице оставалось лишь ароматное его тепло.
Иван криво взглянул на меня. Как гусь на зарево.
А! Пусть злится. А я не буду.
В заглазном случайном злом трёпе он подсказал мне мою судьбу. Раньше я и не подозревал, не догадывался, что есть на свете какая-то журналистика. А он жёлчно указал мне на неё, смехом толкнул к ней. Подсказал мне меня. И спасибушки! Теперь-то я точно знаю, чего я хочу в жизни!
Мы с Иваном снова начинаем подавать ящики на машину.
– Прокатимся, лысый ёжик? – жмурит один глаз из дымка Иван. – В цэковский кабинет сажаю рядом. Чин чинарём! Может, дам чуток порулить…
Я жмусь.
И хочется по старой дружбе прокатиться на фабрику, и колется, и мамка не велит.
– Мне нельзя. После обеда уговорено с матерью кукурузу на базар везти.
– А-а… Покрепче держись, тюня, за мамкину юбку. Да смотри не заблудись, манюнечка! На досуге займись цветиками. Заране расти на окошке кактус «Стул для любимой тёщеньки!»
Все грохнули.
Я на полдороге бросил тащить ящик.
Иван еле удержал его, четырёхпудовую дуру, на коленях, покрыл меня пересоленным словцом.
Я взял корзинку и побрёл домой.
Краем глаза я вижу: наконец ящики в пять этажей установлены в кузове.
Степенно, парадно машина поплыла в хмельные фабричные края.
Что же он так медленно едет? Тащится, как моль по нафталину. Нарочно? Думает, побегу догонять? Как бегал в прошлые разы?
Я б и побежал. Но зачем он обозвал меня манюней? Чего буровил про какую-то тёщу? И после всего этого?..
А! Фикушку тебе!