Так ещё не всё. Вместе с Ниношвили учился Филя Махарадзе. Ему не то что улицу – весь город отдали. Стали Озургети величаться Махарадзе. Революционер был. Ещё потом большим начальником был в Тбилиси. Заслужил.
Особенно мне глянулось, что многое у Фили было точно так, как у меня. Только у меня чуть похуже.
Он в десять лет часто босиком ходил на занятия в город за шесть километров. Я тоже хожу в тот же город. Но если напрямки, посуху, по хлипким мосткам через Натанеби – семь кэмэ с гачком. А вольёт дождина, река рассопливится во всю долину – дуй в обход, через настоящий мост. А в обход до школки моей уже одиннадцать чистеньких кэмэ.
У Фильки батя был попиком в селе Шемокмеди.
А у меня нигде никакого батечки. Война не отпустила домой… Забрала…
А в остальном мы с Фильком ехали на одном полозу.
После школы горбатился он в поле, по хозяйству. И я. Готовил он уроки по ночам. И я.
Ему поставили памятник у вокзала. А мне забыли.
Фу ты… Какие наши годы? Я только родился в день смерти Фили.
А впрочем, забыли, ну и забыли.
Я даже вовсе не в претензии.
Стоит-киснет махарадзевский бюст на месте. Нудное это дело, стоять на месте. Зато я дважды на день, в школу и из школы, пробегаю мимо куда хочу… Могу добежать до школы, могу и свернуть…
Раскатал я всё это, почувствовал себя умным-умным.
Даже голова перестала вмещаться в старую кепку. Разорил матушку на новую.
И пошёл я всю газету внимательнейше читать. До буковки. Всё искал свою фамилию. Даже на свет смотрел.
Однажды мама испуганно спросила:
– Ты шо утворил?
– Пока вроде нигде… Ничего…
– А мне навроде сдаётся, в милицию тебя вызывают.
– С чего бы это?
– А с того! – тайком сунула письмо из редакции. – И на конверте буквы печатные, и на бумажке. Я распечатала.
– Да кто Вам позволил чужие читать письма?
– Нашёл об чём печалиться… Я и свое не отчитаю. Или забыл? Без грамотёнки я. Мне все буквы на одну личность.
Статью мою забраковали. Советуют писать про какой-то летний отдых школьников, про какие-то походы по родному краю.
Добежал я письмо по диагонали и скис.
– Ну шо пишуть? – насторожённо шепнула мама. – Шо в письме?
– Сплошное уважение. Сам редактор так и начинает: уважаемый такой-то! Имя, фамилия мои. Ни с кем не спутаешь. Про летние походы школьников зовёт писать им…
– А ты и пиши, раз просють. Или чорнил жалко?
Чернил хоть залейся. Только про что писать? Про походы?
У нас не ихние походы.
У нас свои походищи. С семи лет одни походы. До обеда в школу поход. После обеда поход на чай – до вечера гнуться рядом с матерью.
Если не плантация, так огород до ночи. Воют шакалы. Глухая, чёрная ночь. А ты копаешь под картошку. Катаешься на лопате, больно понравилось. Оторваться не можешь.
А то после занятий убежишь в поход по лесу.
Скачешь, скачешь с цальдой. Нахватаешь вязанищу вдвое толще тебя и попёр жук вприбежку.
Пока допрёшь – горб мокрый, последний пар из тебя вон.
Иль таскаешь навоз из сарая опять же на тот проклятый огородище. И бегом, и бегом…
Одни походы…
А блеснёт воскресенье, опять рвётся душенька в поход по родимому краю. Собьёмся в стайку, лаврика три с района, и по соседним сёлам.
Бредём и орём:
– Работник нужен? Работник нужен?..
В какой двор пустят, мы и рады.
Чай, яблоки рвать, по огороду убраться – за всё хватались. Абы чего платили.
Поесть дадут, шелестелок немножко дадут.
Какие ни малые бабурики, а свои. Кому неохота, чтоб с ладошки своя копейка смеялась?
На кино, на карандаши, на тетрадки, на учебники у матери не напросишься. Опустошительные гангстерские налёты на родительский узелок не в чести. Домашний капиталик всегда на виду. Получит мама зарплатку, соберёт всех. Скажет:
– Вот, хлопцы, принесла грошенята. Трошки наскирдовала я денежек… Кому надо – в платочке за портретом.
Как бежишь за хлебом – нырь за портрет мамы с отцом на стене. А разбрызгивать тети-мети на киноглупости кто рассмелится? Без кина ни один не окацубился.
Но кто без хлеба уснул?
А если ты и без кина не засыпаешь, так дуй в выходной по селеньям, заработай и сори, как хочешь!
Вот мы и погуливали по окрестным сёлам.