– Личны огород эсчо нэ город! И твой кукуруз мнэ нэ волнуэт! Ти должэн бил бить на дэмонстраций. Ти знаэшь политицки значень дэмонстраций? – это тэбэ нэ глазки строить какой-нибуд козе с сосэдни парта!
Мне надоел этот нудёж, я вежливо молчал.
– Карашо… Пачаму ти вчэра нэ бил на воскресник?
«Воскресник – показатель безделья», – вспомнилось где-то прочитанное, но сказал я другое:
– Вчера был пока четверг.
– Ну и что, умник? – Илларион Иосифович одёрнул стального цвета полы костюма, воткнул руки в брюки, перекатился с пяток на носки блестящих остроносок. – Два дня шалопайничать – жирно будэт! Первого поскакали и хватит. А второе ми объявили воскрэсником. Для старшеклассников. Прикажэшь мне за тэбэ таскай металлолом, убирай наш парк? Где ти бил вчера?
– У себя на огороде сеял кукурузу.
– Опять кукуруз! Сэял он у сэбя! У сэбя!!! Вот твоя суть. Кто из тэбя вырастэт? Кулак! Мироэд! Башибузук! Кругом праздник на мэждународни солидарности трудящихся! Всэ – вмэсте! Работ – вмэсте! Отдих – вмэсте! А он один у сэбе на огород! Долго такоэ будэт продолжай? Ти всэгда игнорируэшь дружни школьни коллектив. Нет тэбэ на собраниях, нет на встречах, нет на воскрэснике! Ти ставишь сэбя вне школьни обшества. Какое же ти имээшь право представлять его на страницах уважяемой комсомолски газэти? Ти субъект повышенной опасности! Ничего не знаэшь, строчишь всякую эрундистику-болванистику! Думаэшь, я нэ знаю? Это ти зимой наябедничал, что на каникулах в нашей школе било скучно. Видите, нэту дажэ шяхмат! Это твои чёрни глупости!.. Ти! Ти стукнул, толко другои памили подписал!
– Я такую заметку не писал. Я б не отказывался, напиши я. Чего мне прятаться за чужую фамилию?
– Хоа! Так я тэбе и поверил! – Он в экстазе кинул руки к потолку в жёлтых разбегах. – У Аржадзе нэту шяхмат!
Он распахнул гардероб, подбито пал на корточки.
– Вот! – горячечно тычет в высокую стопу новеньких шахматных ящичков. – На! Проверь! – Он с грохотом сунул мне ящичек. – На! На! На!
Однако Илларион Иосифович излишне увлёкся. Набросал ящичков с десяток. Вот-вот вывалятся у меня из рук. Я кое-как поджимаю к себе стопку подбородком.
– Зачем они мне? Я не играю… Не умею в шахматы…
– Чтоб ти убедился и нэ писал чэпуху эсчо!
– В газете чепухи не бывает. Правильно ж написали. Разве шахматам место в вашем гардеробе?
Он зверовато уставился на меня. Прохрипел:
– Яйца курицу учат?! Хулиган! Бандыт! Постидись моих сэдин!
Я постыдился, вытянул руки по швам.
Коробки грохнули на пол, фигурки радостно брызнули куда какой хотелось.
– Ти самачечи!.. – Хрипучий его голос едва был слышен.
Он кинулся лихорадочно подбирать коробки, фигуры. В беспорядке лихостно метал всё назад в гардероб.
Я извинился и стал помогать ему.
Он оттолкнул меня локтем.
– Нэ трогай! Эсчо украдёшь мои пигури…
Господи, да на хрена мне его фигульки! Что они мне – огород засеют? Воды принесут? Тригонометрию за меня вызубрят?
Я поднялся, пристыл столбиком. Стою наблюдаю, как ударно хлопочет наш чабан. Возится, шебуршится папашик Арро, как мышь при галстуке в норе.
Мой глаз зацепился за слоника – упал в гардеробе на горку доспехов ревнивой барышни. Тут и расчёсок с дюжину, и баночки со всякими кремами, и ногтечистка, и пудреница, и щёточка, и чёрный карандаш для бровей… Над всей этой чепухнёй висят на жёрдочке задумчивые костюмы. Дорогие, один другого бойчей на расцветку.
Теперь до меня доходит, почему директорио, изячный, респектабельный, румяненький, духовитый почти каждую перемену выскакивает в коридор в новеньком форсистом нарядике.
Мне отчего-то становится совестно. Взгляд упирается в заляпанные грязью кирзовые сапожищи. В одной кирзе я шлёндаю в школу осень, зиму, весну.
Мешковатые штаны с пузырями на коленях сливаются в сапоги одутловато, гармошкой. И смокинг на мне не родня директорским. Нас три охламона. Вырос из пиджака старший, таскай середняк. Оттрепал середнячок – мой черёд. Долгие рукава пообтирались – бахрома сплошная. По самое некуда выдирал я её с мясом. Так и подсекало укоротить рукавчики топором на бревне, всё не соберусь. Да и без того всё на мне латаное-перелатаное. Видок мало не пажеский, только собак до инфаркта разжигать.
Себе я скучен.
Обозреваю стену и натыкаюсь на беспризорную мудрость:
«Школа – учреждение, где старшие учат младших грамоте и прилежанию, а младшие старших – выдержке и терпению».
Занятно. Взяли в рамочку, всё культуришь. Но кто это сказал? Спросить? Ну его, ещё вспышку даст…
Угрёб Илларион Иосифович шахматные побрякушки в гардероб, хлопнулся в кресло. Уф-уф! Сопрел, совсем сопрел! Кинул ногу на ногу, промокнул лоб вчетверо сложенным платком.
– У меня нэту своих на тэбя слов… – жёлто блеснул он. У него полрта золотого. – Повторю чюжое… «Легкое отношение к жизни может привести к тяжелым последствиям». Ти к этим тяжёлим послэдствиям ужэ приэхал. В газэт тэбе болша делать нэчего… Допёк редакцию. Бедняжка ишэт обшественни форм воздействи на тэбе. И нашла, дорогой, в моём лице!
Во мне всё так и обломилось.
Я пробовал взглянуть ему в лицо, в котором проницательная редакция что-то нашла, пробовал и не мог, ещё круче угинал голову.
«И газета меня по мусалам? За что? Или все они как сговорились?»
– Вот! – Он сошвырнул на зелёный край стола редакционный конверт. – Получи!
Я опасливо взял желтовато-грязный конверт.
Сбоку он был аккуратно обрезан.
– В-вы…. ч-читали?..
Директор зверовато свёл толстые надутые брови.
– Читал… Твой писмо прислали в копии мнэ. Нэту у тэбя от меня сэкретов! Винужден читать твой писмо. А ти заподозрил мнэ в нэпорядочности?
Илларион Иосифович так усердно топнул, что в недрах шкафа испуганно звякнул звонок, что выпускал нас на волю с уроков.
– Смотри на адрес!
– Да. Письмо вам…
– А ти хотела лови мэня на слов? Подкуси язик, бумажка-марашка! А то вилэтишь из кабинэт, как шямпански пробка! Твоя счастья, что я должен провэсти с тобой воспитательни работ, а то б ужэ бил за двэр!