– Странный ты человек. Не работал, получил и ещё не доволен!
Я разочарованно сажусь на своё место и вскакиваю: Почему подставила ручку вверх пером!
– Ты что?
– Не хватай пару.
– Завидуешь? Могу тебе отдать.
– Спасибо. Двойку я и сама как-нибудь добуду… Особо не горюй. Исправишь.
Я смотрю на забрызганное веснушками лицо, на крупные тугие губы, на блёсткие печальные серые глаза, и мне хочется, чтоб она никогда не отрывала щёку от парты и глядела только на меня.
Наверное, её и посадили на то со мной.
В восьмом, в Насакирали, мы сидели кто с кем попало. Больше девчонки с девчонками, мальчишки с мальчишками.
А здесь, в этом городе… Навалился кислый казус, пала среди мальчишек дисциплина. На прорыв срочно мобилизовали наших ненаглядных весталок. Подсадили к каждому. Всем братцам по серьгам!
Не берусь судить, зауважало ли ребятьё дисциплину. Лично мне некогда стало баловаться. За чужими спинами нравится нам с Почему класть головы на парту, не мигая смотреть друг на дружку. Кто кого пересмотрит. Игра это у нас такая.
– Вот ты, писарелли, – Илья Ильич ткнул в меня пальцем и фыркнул, – в «Молодом сталинце» дал заметку, что в Махарадзе к Первомаю заасфальтировано ровно пять тысяч квадратных метров тротуаров. Ты что, локтем… саженью мерил? Или складным метром?
Класс загоготал.
Я покраснел. Подумал:
«Зачем же такой наив?»
– Так где ты взял эту цифру? Очень уж впечатляющая. С потолка слизал?
– В райисполкоме сказали…
– Ах, в райисполкоме!.. А если тебе неточно в том раю сказали? А газета должна говорить правду и только правду! – насмешливо отчеканил он.
– У вас есть случай проверить. Возьмите метр…
Не знаю, что б я ещё наплёл с горячих глаз, не войди директор.
Наши взгляды столкнулись.
Директорий хищневато поманил меня к себе злым пальцем:
– А-а! Оратор!.. Ко мне. Ко мне, дружок Цицероненко!
Почему ободряюще щипнула меня за локоть.
– Держи там у него в козлодёрке хвостик пистолетом!
Я весь съёжился.
Не до шуток рыбке, когда крючком под жаберку хватают.
20
По мнению учителей, яйца курицу не учат, по мнению учеников, курица не птица.
Л. Сухоруков
В холодном директорском кабинете, в этой комнате смерти, у меня прорезалась потребность в лёгкой дрожи. Кажется, я мелко завибрировал.
Я терялся в догадках.
К чему эта аудиенция с глазу на глаз при плотно закрытых дерматиновых дверях? Не на чай же сгрёб диктатор меня с урока. Чем всё это кончится в этой респектабельной волкоморне?
Я присох, заякорился у порога, воткнул рога в пол.
Немного освоился, крайком взгляда пошарил вокруг. Упругий живописный ковёр улыбчиво спал на полу. Солидный чёрный диван с валиками, чёрные пышные кресла льстиво жались к стенам. Массивный п-образный одутловатый стол степенно дремал под зелёным сукном посреди комнаты. Огромная высокая комната жила без майского тёплышка. Наверное, как и все ученики, оно тоже боялось сюда заходить? Говорили, все зимы пережидали здесь лето. Филиал вечной мерзлоты! Филиалом Верхоянска звала дирюгин кабинет ребятня, что была ударена двойками и попадала сюда на сеанс скоростной перековки.
Хозяин кабинета стоит ко мне спиной у зеркальной дверцы шкафа, сурово изучает у своего двойника внушительный горбатый нос. Из носа робко выглядывали щёточки белых волос. Илларион Иосифович пробежался расчёской по седому ёжику, хмыкнул. При этом его тело несколько подалось вперёд, взгляд застыл в удивлении, как бы спрашивал меня в зеркале: ты-то что здесь забыл? Он недоуменно пялился на меня в зеркале, машинально сложил ладони вместе и заиграл указательным пальцем по указательному, безымянным по безымянному, мизинцем по мизинцу.
Очередь дошла до меня.
– Я давно мэчтал с тобои встретиться, – ровно, протокольно зудит Илларион Иосифович. – Но толко вот сэгодня посчастливилось. Ми живём в замечателное время, когда всэ мэчты сбиваются. Сбилас наконец и моя…
Яд в его голосе холодил душу.
В судороге я сглотнул слюну, вмельк глянул на него.
– Он эсчо дэрзит! – сорванно пальнул дирик и выхватил очки в золотой оправе из нагрудного кармашка, суетливо оседлал свой величественный кавказский нос.
Очки ему вовсе без нужды.
Но года два назад, когда в моду въехали очкарики, он привёз из Тбилиси полную тележку очков.
Он наводит на меня насуровленный взор и совсем ничего не видит. Всё расползлось в тумане, больно глазам. Он зло сшиб очки на самый пик почти орденоносного носа, с петровской выси[82 - Рост Петра Первого два метра четыре сантиметра.] устрашающе воззрился поверх очков на меня, будто изготовился основательно боднуть.
Я ужался, глаза вниз.
Мне видны лишь так углаженные его брюки, что стрелкой можно порезаться, как косой.
– Он эсчо дэрзит! – после короткого передыха сделал Илларион Иосифович второй заход для верной разгонки. Только нотой выше, ересливей.
– Я не сказал ни слова… – пискнул я.
– Он нэ сказал! Да кто тебе даст з д э с рот открить?! Пачаму ти позавчера не бил у нас в городе на первомайски демонстраций? Я бил на трибун. Я видэл, кто бил, кто нэ бил. Пачаму ти нэ бил?
– Я сеял кукурузу.