Поленька

Отлетели далеко.

Безмятежность в его голосе подломилась, пошла таять, уступая раздумчивости, грусти.

– Э-эх вы, братцы, вы, товарищи,
Не поможет мне вино,
Оттого что змея лютая
Гложет, точит грудь мою.
И теперь я все, товарищи,
Сохну, вяну день со дня,
Оттого что красна девица
Изменила мне шутя.
А и впрямь-ко я попробую
В вине горе потопить
И тоску, злодейку лютую,
Поскорей вином залить.

После каждого куплета шёл припев. Глебка и Антоха ни один не прокараулили, брали в самую пору. Митроше пало к душе, как ему подпевали, и в ответ он, едва дошив первую чуню, с ласковой важностью проговорил:

– Певчуки! Необутики! Получите отдарок. Меряйте!

Глеб, заранее разувшись, торопливо воткнул ногу в чуню и скис:

– Ой!.. Больша-ая… Как корабель!

– Ну и радуйся. Не утопнешь в луже.

– До лужки ещё надобится добежать. Зачем такие большие мастурячишь?

– Где большие? Ну где большие? Я на вырост шил! Ты, клопик, собираешься когда-нибудь расти?

– Что, сиди и жди, когда нога вырастет по чуньке? Это ско-оль ждать?

Глеб вжал в чуню вторую ногу. Сделал прыжок и, не удержавшись, вальнулся на бок. Зажаловался:

– Бо-ольшие… Горбатые чуники… Я из них выбегаю… Выскакую… Ты маленькие сошей.

– Не положено.

– Большие положено, а маленькие не положено?

– У нас все равны, как в бане. Все носи одинаковые!

Глеб присвистнул:

– Хэ! Кто все? Кто все?.. Не хочешь, а рассмешишься!.. Что, и Машуня, и Антонка, и я, и ты, и мамка – все равны? Антя достаёт мне головой до мышки. Машутка ещё короче. И все одинаковые носи? Ты сошил эту чуньку по маминой калошке. Маме её и оставь. А нам… – Глеб поставил на отрезанный кусок шины свой размолоченный ботинок, очертил карандашом. Другой кусок подложил Антону под обутую ногу, обмахнул карандашом. – Нам давай по нашим меркам. Зачем нам шить по маминой ноге? Не перевязывать же чуньки на ноге верёвочкой, чтоб не слетали!

В душе Митя согласился с Глебом. Но принять это он не мог. Не дорос ещё, братка, учить старших!

Не дорос-то не дорос, да тогда неправ и Сергей Данилович? Сергей Данилович говорил в классе, что все у нас равны. А этот шкетик упёрся: не равны. Похоже, его правда. Выходит, учитель неправ, а вместе с ним и я? И прав один Глебочка, не видавший ещё школу и в глаза?

С досады Митрофан щелканул Глеба по верху уха.

– Эв-ва, Балда Иваныч! Ещё в школу не ходил, а уже такой вумный, как вутюк. А что с тобой будет, когда в ту школендию побежишь?

Глеб зажал боль в ухе, промолчал. Чего не вытерпишь ради новых чунек?

До самой старой ночи Глебка с Антоном ждали чуники. Но так и не дождались. Зато утром, едва пролупив глаза, увидели у койки две новенькие пары. Надели. Ловкие, удобные. В самый раз.

– Нога в чуньке прямо спит как дома! – подхвалился Глеб Мите.

– Да что она, беспризорка? – довольно пожмурился Митя. – Где ж ей ещё спать как не дома?

Ещё вчера за окном беспризорно болтались редкие снежинки, а сегодня повалил точно из ковша февральский дождь, уже по-кавказски тёплый, обомлело-радостный.

Митя убежал в школу, а братья вылетели в беспогодицу обгулять обновку. Раскидав перед собой руки на воображаемом огромно руле и правя им, то басовито подвывая, как студебеккер, тяжко ползущий в гору с грузом, то жалобно подскуливая на лад полуторки, Глеб с Антохой бешено носились под ливнем по жирной грязи, и пацанва, с фырчаньем табунком клубясь за ними следом, обалдело млела от восторга, во все глазоньки с немым изумлением таращилась на их отпечатки легковушных шин.

– Вот это класс! – стонало пацаньё.

Вечером на чуни положила глаз и сама Аниса. Осведомилась, в какой это Москве раздобыли.

– Братик Митя сошил! – похвалился Глеб.

– Что-то веры не дам… Моднячие штиблетики, вечные. Избою не жди… Всёшки где, Митрюшечка, укупил?

Митя зацвёл. Его чуни принимают за магазинные! Вот и он на конике!

– Да не покупал я, тёть Ань! Правдушки, сшил… Видите, кое-что и я могу… Сварить что, помыть… Руки-то на что привязывал Боженька?

Тем временем Глеб разулся. Аниса увидела, что носки на пятках у него прохудились. Сняла с мальчика носки.

– А то сапожульки новые, а пяточки голые. Негожо так…

Аниса села штопать. Это выдернуло Митю из себя.

– Да не беспокойтесь Вы за нас! – въехал он в каприз. – Мы сами! Сами! У самих же руки без дела висят!

И будто в оправдание того, что вовсе не зря болтаются у него руки, Митя нервно свалил в корыто ведро холодной воды. Тут же птицами полетели в нее рубашки, штаны, майки, что толсто висели на спине койки. Из печки черпнул ладошкой-лопаткой золы, шлёпнул в одёжную горку.

– Ты зачем ещё грязней делаешь мои штаники? – крикнул Глебка. Его штаны лежали поверху. – Разве так мама делала? Забыл?.. Она сыпала золу в марличку, завязывала и клала не в холодную воду, а в горячую. И мыла нам головы.

– Так то головы! – нашёлся Митрофан. – Такую дурную башку, как твоя, и кипятком не отмоешь с самым лучшим мылом! Не то что в холодной воде с золой. Жалко, нету мылки… Ну да этот тарарам, – взгляд в корыто, – и в холодной воде с золой денька за два умякнет, чисто выстирается сам. Без помогайчиков!

На первые глаза, увлечённый маленький человечек толковал сам с собой. На самом же деле выпевал Анисе. Поймала это она и не знала, как быть. Взять и уйти? А Полькин наказ? Её замешательство накинуло мальчику храбрости.

– Так что уж не учащайте Вы к нам, – сказал прямо. – Не убивайтесь. Мы сами с усиками… А у Вас и своих забот полный мешок да ещё вприсыпочку.

– Лепишь ты, Митрюха, старее деда… Ну-ну… Что эт, дедо, за мой мешок у тебя такая переживанка?

Митя насупился индюком. Отмолчался. Аниса не полезла в новые допросы. Живо дочинила носки и ушла.