Поленька

– Ты чего так с нею? – насыпался Глеб на Митрофана. – Она помогать приходит. Она добрая, хорошая. А ты! А ты!..

– Все хороши, пока спят носом к стенке и ничего не видят кроме снов.

– А разве видят с закрытыми глазиками?

– Видят. Невредно бы и знать.

– Ну-к закрой… Тэ-эк… Ну что ты видишь?

– Ничего.

– Жалко, – постно вздохнул Глебка. – А я тебе дулю скрутил.

– А я тебе за такое скрутю шейку. Но мне сейчас некогда. Это удовольствие я перенесу на потомушки.

Щёлкнув гаврика тихонько, жалеючи по носу, Митя тут же был смыт будто водой в пропасть неотвязных дел. Как пироги валял[54 - Как пироги валяет – споро, легко работает.] он их, чувствуя себя первым человеком во всём доме, тем человеком, которому дом в непременности обязан своим спокойствием, жизнью и даже тем, что и рассвет в эти окна входит лишь с его высокого соизволения. Нарубить дров, натаскать воды, протопить печку, наготовить еды, покормить коз, подоить – на всё хватало Митю. Вертелся как волчок. Ложился хозяйко позже всех, вставал раньше всех. И ещё вскакивал среди ночи, напахивал на острые плечишки мамину фуфайку и, дрожа от холода, от страха, шёл к сараю. В сам сарай он боялся заходить, там было ещё темней чем на улице, где хоть звезды подсвечивали, останавливался у двери, накладывал ухо на щёлку и, остановив дыхание, вслушивался в темноту за дверью. Не родился ли кто? Нет ли прибавки?

Но было всё тихо, и лишь по временам козы вздыхали во сне.

Во всякую ночь мальчик подолгу зяб под дверью, боялся, что проспит нового козлёнка. А в ночи коза может ненароком наступить козлёнку на ногу или вовсе стоптать. Правда, случалось такое редко. Однако случалось.

Докисала на отходе зима. Холода уже основательно подрастеряли свою осатанелость, хотя в иные дни и февраль садился на нос крепким декабрём. Начинался окот. Ещё мама дома была, когда окотилась первой Белка. Белкины двойняшки жили под кроватью, огороженной табуретками, фанерными кусками, и будут в доме до поры, пока не падёт стужа.

Теперь вот в тягости ходила серая большая коза с жёлтыми подпалинами на животе, на груди. Её звали Серка. Четыре ночи Митя бегал к ней под дверь, всё слушал, не родила ли. На пятую почувствовал, что именно сегодня произойдет всё самое главное. Опасаясь, как бы чего не произошло худого, привёл на ночь Серку в дом, чем остро изумил младших братьев.

Огрузлая важная гостьюшка, сухо постреливая вытертыми старыми коленками, охотно прошлась по душной комнате, всё с любопытством оглядела, познакомилась и ко всеобщему удовлетворению рассвобождённо улеглась на чистенькой ветхой дерюжке, раскинутой ей на пятачке между жарко натопленной печкой и койкой, на которой укладывались спать Глеб с Антоном.

Раздеваясь, Антоня с излишним усердием бросил носок на кроватную спину. Носок перелетел через спинку, повис на высоком литом роге Серки. Она удивилась, видимо, хотела посмотреть, что за напасть села на рог, устало подняла голову. Рог подался назад и вышло, будто подала Антону носок.

– Спасибушки! – Мальчик благодарно погладил её по лицу, по седой бородке. – Серка, а Серка! Скажи, а где у тебя грудь?

Коза покачала рогами, словно твердя, чего не знаю, того не знаю, притомлённо положила голову перед собой на дерюгу. Отвянь, дай отдохнуть!

Антоня озоровато протарахтел тот же вопрос Митрофану. Митрофан не знал, что ответить (когда люди не знают, они злятся), сердито пробухтел:

– Ума у тебя палата, да ключ от неё потерян!

– Поискал бы ключ от своей палаты, – подпёк Глеб Митрофана.

Мирофан состроил вид, что не слышал нарывистого совета, и скоро установилась тишина.

Первый сквозь сон поймал тоненький, жалостный зов новорожденного Митя. Спичек в доме не было. С криком «Глебка!.. Антоха!.. Вставайте, вставайте!» накатился он их тормошить и, не разбудив, кинулся в барак напротив за огнём.

Напротив жил одинокий бригадир. Батлома. Мерклый свет уже грел низ его окна. Первое свое дело – пораньше поднимать посёлок в работу – он переложил на петуха, выменял в городе за пиджак. Не всегда бригадир надеялся на себя и частенько вскакивал под оранье петушаки, единственного во всём первом районе.[55 - Район (здесь) – отделение совхоза.] За бригадиром просыпались соседи. Обычно, выглянув в окно, говорили:

– А у Батломы уже светится.

Это значило, что и нам след вставать.

Когда ни посмотри на бригадирово окно, в нём всегда теплился слабый, сиротливый огонёшек. Даже поговаривали, что Батлома вовсе не тушил лампу. Как же, богач! И богат лишь тем, что у него были спички. По утрам ближние бараки стучались за огнём. Спичек он никому не давал, а лучинку от лампы почему не зажечь? Зажигай и неси, что и сделал Митя-огнедар. Каждое утро-вечер добывал, приносил в дом огонь, в бережи защищая полой фуфайки или пиджака зябкое пламешко.

Митя торопливо поднёс лучинку к каганцу на столе – свет несмело облил комнатёшку. Мальчик увидел: на дерюжке лежал маленький козленок. Серка старательно вылизывала его.

Митя выгреб откуда-то из-под койки кукурузный ломоть, накрытый перевёрнутой лёгкой бамбуковой корзинкой, куда мама собирала на плантации чай.

– А-а!.. Ты от нас хлебушку прячешь?! – заныл Антон. – Расскажу мамке!

– Пока не расцвело, скорей бежи в центр в больницу и докладывай. Голова! Это ж ещё сама мама спрятала полпайки. Давно-о… Черствей кирпичины…

В миску с водой Митя положил хлеб.

– А зачем спрятала? – донимает Антоха.

– Значит, надо… Так ведётся… Наказывала дать козке хлеба, как родит… Тогда будет помно-огу таскать молока. Ты любишь молоко?

– Ну!

– Не нукай, я и так довезу… Не ной…

Набухший, потолстевший кусок Митруха щедро осыпал синеватой крупной солью, протянул Серке. Ела она захлёбисто, с опаской, со страхом, что эти детские руки, пахнущие только что сдоенным её молозивом, возьмут вдруг да и решат годового лакомства, случавшегося от снега до снега, раз на году, в окот, отчего – опасайся бед, пока их нет! – угорело отхватывала куски во весь рот, роняя пену, тряся блёстким пуком тягучих нитей до полу; в спешке глотала, поводя шеей из стороны в сторону, помогая живей пройти хлебу, и было видно, как он в спехе бежал по горлу – один бугорок за другим.

А у её ног, голых, вытертых на коленках, билась уже новая, молодая жизнь. Примерно через полчаса после своего появления беленький прибавленец храбро ловчил встать. Подымался на колени, а на большее, ах ты, боже! духу невдохват. Коленки разъезжались, и он, аврально вскрикнув, падал ничком. С минуту лежал не двигаясь, приходил в себя, а придя, снова за своё, и снова падение, и снова отдышка… Бог весть на какой попытке он все ж таки подымается в полный росток. Ух как высоко! Даже дух занялся!

Стоит на тоненьких длинных ножках неуверенный, дрожащий, не отваживается и голову повернуть. Страшно! В следующее мгновение незаметно для себя, скорее по толчку чутья – всё живое двигайся! – делает первый самостоятельный шажок, делает и не падает! Печальные глаза наливаются праздничным ликованьем, и беленький, выгнув шёлковую спинку и отставив далеко левую заднюю ножку, всласть потянулся до весёлого хруста в косточках. Не удержавшись на трёх ножках, упал и тут же снова резво поднялся.

Заслышала, заметила его квочка – сидела под маминой койкой в ящике. Подошла, с шипом присела, пристально посмотрела беленькому прямо в глаза красным воспаленным пылающим взглядом, а тронуть не тронула. Поохала, поохала да с тем и села снова на яйца. Познакомилась…

Громкое наседкино оханье разбудило близнецов, что спали в тёплом углу возле печки, спали, встречно обнявшись долгими шеями и положив головы друг другу на спинки.

Увидев новенького, двойнята обрадованно подскочили к нему и, толкаясь, поддевая друг дружку зудкими прорезывающимися рожками, стали бесцеремонно рассматривать его со всех сторон, ласково посмеиваясь глазами, словно говорили:

«Неужели и мы были такие потешные слабачки? Дрожишь?.. Ну, грейся, грейся дрожью!»

Лёгкий, грациозный перестук копытец в столь ранний час – уже отпевал третью песню петух – заинтриговал Анисина кота, дремал у Антона в ногах. Кот, прозванный за невероятно роскошные усы, за осанистый, вальяжный вид Ус Усович Усатенко, к тому же, по словам Семисынова, «с отличием окончивший церковно-приходскую школу и насобачившийся там открывать лапой комнатную дверь и тумбочку», изящно спрыгнул на пол.

Сильно горбясь, он ради знакомства картинно продефилировал под новичком, основательно задев того. Беленький зашатался, едва не упал. Усатенке этого показалось мало. Заигрывая, он зажмурился и, блаженно потягиваясь как после пробуждения, навалился всем корпусом, всей своей тянущей книзу свинцовой тяжестью – ростом они одинаковы, а в кости Усач и поразмашистей, – и беленький с паническим вскриком упал. Повалился на него и сам Ус Усович. Ну это слишком!

– Ну, дядь Ус! Вота заснёшь, я состригу тебе усищи. Будешь знать, как обижать маленьких! – погрозил коту Антон.

Душа у мальчика мягкая, отзывчивая, чувствительные кости слышали чужие падения. Потому при падении беленького он так вскрикнул, будто упал он сам. Зверьком слетел с койки, подхватил козлёнка на руки.

– Мой маленький братик… Мой маленький братик…

Почувствовал себя козлёнок в безопасности, чисто с младенческим доверием прижался к мальчику; греясь, плотно обвил шеей насколько мог его шею. От этой доверчивости, от этой беззащитности, от этой дрожи мальчик как-то обмяк сердцем, ещё острей ощутил боль при падении беленького. Судорожно притискивая его к голой грудке, мальчик тихо заплакал. Он был легкораним, оттого при всякой беде он был так прост, так скор на слезу. Он снова лёг на койку уже вместе с беленьким, и чтоб никто не видел его слёз, накрылся одеялом с головой.

Антон боялся расспросов и всегда прятал слезу от показа. Выплакавшись, вылив душу, приподымает край одеяла, в щёлку смотрит, что же делается без него в комнате. Внимание упало на то, как сосредоточенно, как натужно Митя почему-то уже второй раз за утро доит Серку, приговаривает:

– Да не крути, не крути ногой… Серка! Не на танциях! А то и я крутану кулаком в лоб. Знаешь как! Искры пудами полетят!