Поленька

На их красном вагоне было мелком нацарапано: «Скоропортящийся».

Ни в долгие дни, пока красный состав тащился на север, подолгу отпыхиваясь в тупиках суматошных станций, ни после, в бесконечные заполярные ночи, Никита и словечком не намекнул Поле про её грех. Напротив. В чужедальней стороне он как-то ясно почувствовал виноватым во всём себя. Ну да, говорил себе, оставаясь наедине со своими мыслями, если подумать, так разве её не понять? Она ж честно созналась в первый же день, что любит другого. А любивши да разом с корнем из души – это только у того и получается, кто вовсе не любил, кто только трещал про ту любовь. Разве она что-нибудь скрывала? Врала? И если по старой памяти Горбылёв забрёл на старую стёжку, какой я судья в этом клубке бед сердечных? Отлепись я от неё сразу, она, может, и дохороводилась бы до венца со своим Серёжиком. А раз я сам полез к ней не силком ли, взявши в помогайлы жадину её батечку? Кого теперь винить кроме себя? Досталась гадине виноградная ягода…

Конечно, ягода Поля. Его сжигала жажда поскорей замыть свою вину перед ней. Если в Криуше он раскладывал работы на мужские, на женские и уж не за свою и за золото не брался, – мог и отец подструнить, или ты не казак, что за бабьи хлопоты хватаешься? – то теперь, оказавшись на заполярных высылках, зажили они ладней, согласней, и Никита не различал, где в доме чья работа. Подбегала свободная минута, ломил все подряд. И обед сварит, и пол помоет, и пристернёт что по мелочи, и ночью к ребёнку встанет, покачает… За старушкой матерью шибко не разгуляешься. Часто и тяжело она хворала, ей самой нужна была подмога.

На вторую весну, в мае, нашёлся у них Глеб. Три года спустя, родился и третьяк, Антон. Вот тебе и полное хозяйство в дому.

Может, так бы и примёрзли, прожили б они за Поляркой, не получи однажды письмо от Полиных стариков. Сели читать. В обычае, Поля слушала, по временам просила повторить понравившееся или непонятное место. Непонятных мест было густо, потому что и из Никиты был чтец никудышный. На двоих один класс путём не кончили. Отходил Никитка в первый до Николы, отец и скажи, хватит попусту жечь монастыри (протирать штаны), и этого довольно за глазоньки. Читал Никиша по слогам. Длинное слово бралось с отдыхом посередине. Пока одолевал он конец, Поля порой умудрялась забыть начало. Разгадывалось всё сначала. Сам Никиша, еле-еле разбирая руку Анюты, Полиной товарки, сестры Сергея, – писала старикам под диктовку и читала ответы – трудно вникал в соль письма. Почти вся его энергия уходила на прочтение, на выкрикивание раскрытых с превеликим усердием слов. Казалось, Анюта в зло писала так, что сам архиерей не поймёт. Даже Поля деловито пускала глаза в листок, манило помочь мужу.

Весь вечер забирало письмо. Прочитав его раза три, Никита выучивал его чуть ли не наизусть. И если потом Поля спрашивала про что-нибудь из письма, он не лез в конверт, куда складывали все собачанские и криушанские грамотки, по памяти говорил интересное ей место.

Обыкновенно, получение и чтение письма превращалось в маленький семейный праздник. Как-никак вестонька с Родины. Из ДОМУ!

В противовес прежним эта читка вышла какой-то невесёлой, смятой.

Никита невпопадку повторял не ясные Поле места, проглатывал целые слова, не то что окончания, всё спешил отпихнуть письмо в сторону. Поля уже привыкла к Анютиной руке, знала, что та всегда кончала одной и той же привеской «Писала Анюта» и тут же ставила дату. На этот раз ниже даты курчавились ещё строчки. Совсем другая рука. Чёткая, уверенная, смелая, сильная. Полю заподкусывало разведать, что ж то за слова, кто писал. И чем ближе подбирался к той пришлёпке Никита, тем всё заботливей, всё просительней заглядывала она ему в глаза.

– «Писала Анюта. 15 мая». И всё… – Никита воткнул письмо в конверт.

– На этом всё?

– Добавки не прислали.

– А под Анютой, под числом что подлеплено? И сбоку ещё что-то, на поле, поперёк? Рука совсем свежая. Другая.

– Руки все одинаковые. Непонятные.

– А ты всёжки своими словами скажи, шо там.

– Да ничего стоящего. Про порядок в танковых частях… «У нас всё в порядке». Очень интересно?'

Чисто бабьим чутьем уловила она, что бухнул он то, чего не было.

Бухнул и заалел. Враньё ему не давалось.

– Ты сказал три словка, а там вроде до паралика было накидано!

– Растянуть, размазать можно и одно слово на весь лист. Не веришь, так читай сама! – Он угрюмо подтолкнул к ней по столу письмо и вышел.

Поле стало не по себе. Он что-то скрывал от неё? Что именно? Наутро ей пришла мысль показать приписку одной своей письмённой товарке. Едва Никита ушёл к себе на распиловку в лесопильный цех – обычно он уходил первым, по пути заводил Митю в детский сад, – кинулась она к конверту. Вчерашнего письма не было.

«Старые письма годами целёхоньки, знай себе пыль копят, а это в мент исчезло? Да что в нём такое было? Тут какая каверза да и буянит!»

Чутьё не обманывало Полю.

Ни звука не сказала про пропавшее письмо. Под сурдинку наладилась ждать, как оно всё покатится. Заприметила, стал её благоверушка какой-то рассеянный, всё больше молчит. В лице толклись досада, недоумение. Казалось, недоумевал он только потому, что таил от жены что-то такое, что никак не мог ей сказать, и это вынужденное молчание угнетало его, било.

А в конце нового письма была эта большая приписка, которую Никита не своей волей скрывал от жены.

Никиша, сынок, – сообщал милый тестюшка, – тольке на той неделе отписал под диктантий вам свою писульку, а уже соскучилси, как малое дитё. Наехали мы сегодня с хозяйкой на секунд к вам в Новую Криушу. Постояли на вашем меловом бугре, на милой вашей Лысой горушке, посмотрели на вашу усадьбушку и всё в нас заплакало… Спускаться к соседям вашим побоялись – ещё неизвестно, что потом бы связали… Сынок, где усадьба ваша жила – теперь голая ладоша… Дом ваш взял себе колхоз под правлению. Землюшка ваша при доме брошенная плачет. Обижают её осот, лебеда, лопух, незабудь, калачик… Я писал уже, скот ваш колхоз прибрал. Колхоз прозвание имеет «Безбожник». Ох, «Безбожник», он и есть безбожник.

По обычаю, писала вам письма под мой диктантий Анюта. Написала она и это письмо. Я его не отправил сразу. Отложил. Сегодня у меня писарчук надёженец, я и говорю, чего б не сказал при Анюте. Она писала, писала, много пустого места осталось. Не пропадать же, я и диктую ещё. Ты это Полюшке не читай пока.

Не соли лишний раз душу… Добежали до нас окольные слухи, нету Горбыля в Калаче. Перебросили не то в Нижнедевицк, не то в Лиски, не то за Лиски. Можа, возвернулись бы к нам? Мы с хозяйкой истаяли, как воск. Ишшо не таять! Нам же в субботу будет по сто лет. На том свете семеро колёс объездили, никак не сыщут нас, а мы-то ещё на этом свете. Я совсем слабкий… Кабы человек, а то хуже нашего старого кота. Старость, сынок, не младость, не красные дни. Поджалели б нас, возвернулись. А Полюшка не захочет, не сымайтесь с места. Было б вам хорошо, а нам и Боженька подхорошит…

Вчера полез на печь, подул ветер навстречь. И надул мне в уши… Что вы вцепились в тот север, как грешник в праведника? Грешника ещё поймёшь. В рай за компанию разлетелся пролизнуть. А вот вас я не понимаю. Что вы, каторжанцы, убёгли в холод? На север по тюрьмам засылают, а вы своей волькой туда вскочили! Скажете, как же это своей волькой, раз нас под ружьём на спецпоселенку… на те чёртовы выселки везли?! Смехота куриная эти ваши выселки! Вы б наших покушали, хоть нас никто никуда не выселял! Время какое отбежало, и только теперь видишь, что все мы на выселках. Только вас кудай-то вывезли, а нам наши выселки подали дома, до-ома… Вот так я сверяю и вижу, что ваши выселки слаще. Вы не стали вступать в колхозий-бесхозий и правильно сделали. Вас и повезли нашармака мир показать. А так бы, на свои кровнушки, куда б вы поехали и когда? А то везли с каким почетищем! Под прожекторами! Под охраной! В сталинских красных вагонишках! Как царей! Никто чужой не подойди! А поедь сами… Доро?гой ещё какие бандюры и приплантовались бы… А так… Подходи! Пулемёт на вагонной площадушке ждёт-с!.. Вы там свои часики отгрохали на лесозаводе и вы в свободе. А мы у себя дома? В колхоз столкали, как щенят слепых в отхожую яму покидали. Цвети и пахни, Владимирушка! До последнего обобрали. Всю живь, всё зерно под метёлку выдрали… Вы по часам отбываете свой завод. А мы горбатимся с ночи до ночи. А за что? За палочки-стукалочки! Палочек тебе можно с миллионий нарисовать. Только на них и мешка зерна не дадут за год. Что с огорода у хаты сгребёшь, то и твоё… Ни выходных, ни проходных… Беспросветь вечная. Так чем ваши выселки не лучше наших? Охо-хо… Прежде, до коммунизмии, мы жили не тужили; теперь живём – не плачем, так ревём! «Оглушены трудом и водкой В коммунистической стране, Мы остаёмся за решёткой На той и этой стороне». Ну разве неправду сказал дядько поэт?

В Криушу вам не к чему возвертаться. И в Собацком вам делать нечего. А что позвал, так это так, от дури старческой. Ну чего вам, молодым, тонуть вместе с нами в нашей общей отхожей яме? Можа, перемахнёте в тепло в Казахстаний? Бабка Олена уже тамочки коптит свои косточки. Дед её Борохван примёр, угорел на службе. Пошёл сторожить, уснул в певчей и позабыл проснуться. Горе какое… Детишков у них не было. Олёнушка-свахонька и съедь к замужней приёмной дочке-выселенке куда-то в Казахстаний. Видишь, дочка – выселенка, Олена – вольная, а живут под одной крышой. Навприконец Вы тоже выселенчуки. Начальство ваше разве не отпустит? Какая разница, где жить на высылках в Заполярье или в азиатском тепле. Так у вас козырь какой. Трояшка детишков! Всё про Олену, генералиху над дочкиными детьми, знает мой новый писарчук, в новом письме он даст точный ихний адрест. Спишись, уведай всё до точности. Понаравится, можа, и скакнёте на теплышко. Внучка?м там было б ладно. Поле и про Казахстаний не читай. Чего допрежде время болты болтать? Уведай, расспроси письмом всё хорошенько. Устроит вас всё, тогда и пой. А так не баламуть бабу в пустой след. Не пристало мужику ходить в болтунцах…

Криуша отпала сразу. Ну с какими глазами ехать домой? Все ж травинки знают, от какого сраму убегали. И на?, явились, как красны солнышки… Не станут ли Горбылём стебать по глазам? В сторону и Казахстан. Что мы там забыли?

Но примерно через месяц пришло новое письмо от Полиных стариков с припиской поперёк. На полях. Снова была рука не Анюты, а надёжного писарчука. Не читая вслух адрес-приписку, Никита мрачно отбубнил письмо, тут же его сжёг и тайком от Поли каракулисто настрогал бабе Олене целых полтетрадки. И как только отнёс бегом на почту, стало легко, ясно на душе, будто уже получил ответ и было в ответе всё как хотелось.

Не удержал себя. Однажды невзначай возьми и ахни под настроение:

– А чего б нам да не увеяться куда отсюда? Лично у меня один глаз на Кавказ, а другой на тёплые воды!

– Кавказ? – удивилась Поля. – Зачем?

– И правда, зачем? – Он спутал Казахстан с Кавказом. Подумал и не стал ничего уточнять. Весело подпустил: – Ну как зачем? У нас три женишка. Что им в промозглой ночи преть, в вечной темноте в этой? По полгода без солнца!

– Зато полгода и ночью сонце! – возразила Поля. – Сплять при сонци.

Было в доводе Никиты что-то дельное. Тогда чего он о солнце молчал раньше? Солнца не было и раньше по полгода, хотя ребята и были.

Между тем разговоры эти вылезали все чаще. С ними свыклись. Склонилась к переезду и Поля, и вопрос всего стоял в том, куда ехать.

– Непременно в тёплую сторону. На солнце! Мы живём для ребят. Ихнее здоровье – наша главная забота.

Поля не возражала. Однако север ей нравился. «Обживёшься – думала она, – и в аду рай…» Здесь обрела она равнинный, душевный покой. Здесь пережила полную радость материнства. Здесь наконец ей нравились и завод, и люди, и посёлочек, покрытый весь досками, где никто не видел на улице ни земли, ни асфальта. А доски, доски, доски одни кругом. В досках тротуары, в досках улицы…

Никита с Полей пришли по обычаю отметиться – отмечались они в комендатуре дважды в месяц, – а отмечальщик, кротоватый, заплывший ленью и жиром коротенький старик, и скажи:

– Пятачок ваш истаял… Что думаете?

– Откуда взяли, туда надо и возвернуть, – сказал Никита.

– В Новую Криушу?

– А хотя бы…

– Для Новой вы умерли навсегда! Ниоткуда ни с кем из Новой никакой переписки! Даже в гости туда на минутку нельзя! Ни-ког-да! Нарушите наш закон – схлопочете лагерей!

– Но мы отбыли своё!

– Своё вы отбудете, когда… – он сложил руки на груди и полусонно всхрюкнул. – Не забывайтесь, граждане ссыльнопоселенцы. Ссылка вам продлевается ещё на пять лет. А там продлят ещё… Песенка эта из рода вечных-бесконечных… И чтоб не было соблазнов…

Комендант положил перед ними по листочку с каким-то текстом.