– С-спа… с-си… бо… – как-то растерянно прошептал я.
– Спасибо? Всего-то?.. Хо! Спасибо не буль-буль!
Он насмешливо посмотрел на меня и провёл пятернёй по лицу с верха до низу:
– Выкушал!.. До состояния нестояния!
На что он намекает? Сунуть ему в лапу на пузырёк?
Я покраснел. Ничего другого я не мог.
– Ну! – вздохнул хирург. – Раз целоваться[185 - Целоваться (здесь) – распивать поцелуй – смесь красного вина с водкой.] некогда, то и не будем. Давай бегом со стола прямо на свидание! Обжималочку уже завёл в хозяйстве?
Я ужался. Попробовал согнуть ногу.
– До… доктор… А ч-чего… он-на… н-не гнётся?..
– Чересчур гордая! Потому и не гнётся. От народ! Полный обалдемон! Дай ему мёд да дай и ложку самую большую! Ты радуйся, что красавицу ногу сберегли!
Но радость как-то не накатывала.
– А как же?.. В прошлый раз вы обещали… Про футбол…
– Будет тебе футбол. Будет… Но не всё кучей… – пусто промямлил хирург и быстро пошёл из кабинета.
Митя со страхом глянул на мою бедную ногу и трудно перевёл обиженные и злые глаза на хирурга в дверях:
– Что утворил с ногой этот мудорез? Ну не гадство, якорь тебя?!
Митик угрюмо присел.
Я сполз со стола братычу на плечи.
Мы молча дотащилась до угла Ленинской площади, молча ждали попутный автобус, молча ехали, молча расстались уже в своей совхозной больничке. Ну что было трясти языки? Не гнётся нога – нет ноги.
Неужели я больше не побегу? Не выйду играть в мяч? И какая Танечка станет водиться с хромуном?
Нет, нет! Должна гнуться!
Обязана!
Там, при городском пижонистом молодом хирурге, может, она стеснялась? А сейчас чужих рядом нет. Кого стесняться?
Начнём всё сначала.
Пошевелим пальцами.
О! Живые. Двигаются!
Потрогаем пяточкой прут в спинке кровати. Прут прохладный. Значит, нога живая, раз чувствует тепло-холод.
А живая, так ты уж, пожалуйста, гнись.
Дружись…
Я уважительно потянул её под себя – боль обожгла, осадила меня.
«Не сгибается», – пожаловался я самому себе.
От страха всё выстыло во мне. Вдобавок будто кто упарил обухом по голове, радужные круги плеснуло перед глазами.
Я зарылся лицом под подушку и заплакал.
Час был вечерний.
Кто унырнул в кинцо, кто гулял под окнами по косогору и некому было прилипать с расспросами.
Под подушкой я так и уснул.
На первом свету ко мне подскрёбся сияющий стакашка-зацепа.
– У меня, – доложил, – сегодня закрывается отпуск. Выписывают нах хаузе[186 - Наххаузе (нем. nach Hause) – домой.]. Один рыпок[187 - Рыпок – рывок.] – и я дома!.. Постой, постой… А ты чего киснешь в грусти? Как выпал из саней… Смотреть на потолок и грустить… Вот такого добра не надо. Это ж страшнее пустого стакана! Слушай сюда…
Он подбоченился, тихо запел:
– Человека водка вяжет,
Он напьётся и спать ляжет.
Я вызывающе отвернулся к стенке.
– Понял, понял! Меняю пластинку! Ты знаешь, как спастись от блошек?.. Слушай. По жизни пригодится… Съешь пять селёдок без хлеба, без воды. И беги в воду. Блошки наедятся твоей солонины, кинутся с тебя в воду пить. А ты поворачивайся и быстро-быстро убегай от них.
– Да идите вы! – спустил я злость сквозь зубы. – Издеваться? Да? Мне только и драпать на костылях от ваших блох!
– Прошу пардонику-с, – и старик, не поворачиваясь, в поклонах пошёл от меня пятками наперёд. – Удаляюсь… Удаляюсь в кабинет задумчивости… В сортирий… Прощальный визит… Прощальная гастроль…
Долго ли, коротко ли я лежал – крик:
– Пти-и-ички!.. Завтрикать!.. За-а-автрикать, пти-ички!..
Тётя Галя летала с тарелками из палаты в палату.
– Птичка, ты уже съела?
Через минуту:
– Птичка, дай я тебе компоту капну.
Мы ей не люди. Птички.