Вы печка, от которой начинают танцевать будущие строители коммунизма. Нужно, чтобы они взяли нефальшивый ритм. И это ваше священное дело. Ребёнок семи лет ещё не существо, а вещество. Это воск, из которого можно вылепить и Венеру Милосскую, и олуха. Не забывайте, что учитель не профессия, а призвание. Вы будете учить строителей коммунизма. И не забывайте, что с грязью прошлого на подошвах не переступить порога коммунизма. Скребком критики очищайте наши ряды от всякой погани и пропагандой красивого утверждайте новое. И тут-то надо читать Программу партии не только холодной головой, но и горячим сердцем как закон своей жизни.
В двадцатилетие мы, пишущие, должны создать образы тех героев, по которым бы поколение делало жизнь. Поэтому писатели должны жить в гуще народа, сердце к сердцу с читателем и героем. Правда, Толстому и Пушкину было легче. Их герои жили в Москве и Петербурге, а наши – на Полярной станции номер десять, в Мирном… Далековато от столицы. И всё-таки я верю, что наша литература в двадцатилетие близко подойдёт к народу. Тогда она не будет приходить к жизни с беленьким блокнотиком, не будет её интервьюировать…
Поэтишко ещё долго тарахтел, как пустая бочка на уклонистой ухабистой шоссейке, с волчьим подвывом читал стихи.
И когда он, разохотясь, куражливо входил в пике, густо нагонял вою, страсти в голос, зал ужимался в спинки стульев, клонился в страхе вбок, а слабонервные и вовсе закрывались от него руками.
– Дозвольте вопрос из публики! – крикнул наш стакашка, когда поэт уже вволю навылся.
– Кароши вопрос подавай, да! – велела папаха, та самая папаха, что была минулым летом с лекциями у нас на пятом районе по случаю неожиданного, срочного приближения коммунизма.
Я внимательней пригляделся к папахе.
Ба! Старый знакомец!
Это был дорогой папаша Арро, пламенный агитатор из райкома и по совместительству директор моей городской школы, куда я стал ходить с прошлой осени.
Давно не виделись.
Интересно, что бы он сказал, узнай, что сейчас я наблюдаю за ним в щёлку?
Папаша Арро приподнял указательный палец, вельможно кивнул старику:
– Ка-ро-ши!
Что означало: без глупостей!
– Я маненько интерес к стихам держу. Вопросняк таковецкий… Голову продолбил, ответа ниоткуда не вытащу. У Жуковского в стишке «Лалла Рук» есть строчки:
Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты.
Я читал, Жуковский это написал вроде, когда увидал картину «Сикстинская мадонна». Знаете, там… сцена на небесах… В другом стихе Жуковский уже так составил слова:
Цветы мечты уединенной
И жизни лучшие цветы, –
Кладу на твой алтарь священный,
О Гений чистой красоты!
Слетели годы.
В Тригорском Пушкин встретил старую знакомицу Анну Керн. Кончилось это стихами:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Вот я и набегаю на вопрос. «Гений чистой красоты» – это плагиат? Пушкин плагиатор? Этого не может быть. Помогите мне угнездиться в правоте моей линии.
По сцене прошелестел озноб ропота.
Зал ничего не понял, чего же хотел стакашка, и простодушно пялился на поэта. Хоть наглядеться в кои века! Во всю жизнь впервые видим живого московского поэта!
– Вы правы, дорогой товарищ! – пристукнул поэт ладошкой по трибунке. – Не может Пушкин быть плагиатором. Зачем гению хватать какую-то чужую строчку? Своих тома! Пушкин как гений не мог стоять на месте, смело пошёл дальше – вглубь, а также, что естественно, и вширь. Творчески осмыслил, творчески углубил тему чистоты. Подумаешь, у Жуковского какое-то хилое, мёртвое «О Гений чистой красоты!». Да чего сто?ит его О?.. А ничего не сто?ит!. Круглый ноль! Пушкин прозорливо предвидел это и из принципиальных высоких творческих побуждений заменил его убогое О на своё принципиальное, ёмкое, высокохудожественное, солнце – и сердцевейное КАК. И строка зазвучала гениально! – вдохновенно саданул поэт сразу обеими кулаками по трибунке, и трибунка, казалось, красно сморщилась, присела и при этом в ней что-то от старости хрустнуло.
Зал одурело захлопал. Хлопал и стакашик.
Под шлепки угрюмая папаха сошла со сцены, подсела к старику.
Стакашка сидел вприлип к стене прямо напротив меня, лишь по ту сторону фанеры. Я слышал их разговор.
– Слюши, кацо, я какои разреши вопрос? Ка-ро-ши! А ти какои принесла?
– Какой наболел. Из сердца вынул.
Папаха погрозила пальцем ему перед самым носом:
– Твои счастье, чито ти спасла мине.
Стакашка напряг лицо.
– А когда ж это, милок, я спасал тебя? Где?
– А на лэкци. Про врэд миаса.
– А-а!.. Мясо! Было! Было!!
– Ти спасла мине, я спасла тибе… А то б не посмотрэли на твои рука на бинт. Один минут пэрэпрофилировали б диагноз, и поэхала б ти на дурдомэ. Это твои голова понимат нэ можэт. А мои можэт…
Папаха ещё что-то говорила, я не разобрал. Потом сунула стакашке какой-то газетный клочок и на цыпоньках покралась назад к сцене.
Моя старуха еле дождалась, когда поэт утихомирился, кончил пугать стихами, и первая ринулась к нему на сцену.
– Куд-ды-ы? – коршуняче раскинул на порожках руки молодой раскормленный пузогрей при шляпе. – Низзя!
– Нельзяшка! Да ты что? К депутатцу низзя? К служке к свому?
– Мамаша! – подскочила тут папаха. – Вибираи виражэния!
– Так уже выбрали до меня. Вон чего написано? – ткнула бабуня пальцем в плакат на стене.
Депутат-слуга народа
– Мало ли чито напишут… – засипела папаха.