Трансмутация

– Я помню наш вчерашний разговор насчет свободы и безопасности, – произнес её вроде бы дед. – И теперь понимаю: я не имел права делать из тебя узницу. Но сейчас… Я сам остался бы узником в изуродованном теле, если бы не сделал того, что сделал.

– Твой дедушка спас тебе жизнь, – прибавил Макс; он выглядел смущенным – он оба раза согласился принять план её деда.

– Он всем спас жизни – всем пассажирам Нового Китежа, – сказала Настасья. – И они теперь смогут продолжить свое путешествие – как люди-невидимки. Здорово, правда?

И, не дожидаясь ответа, она встала и направилась к выходу – хоть Гастон и наградил её непонимающим взглядом: почему она вздумала уходить и так мало его гладила?

– Настасья, подожди! – крикнул ей вслед Макс, но она уже опускала за собой полог палатки.

7

Макс подумал: название «Новый Китеж» теперь становится вдвойне оправданным. Железнодорожный состав после всех злоключений пришлось обновить чуть ли не на треть – благо, они с отцом давно держали наготове парк запасных вагонов. Однако купе, в которое вселили Настасью, оказалось в прежней части поезда. И Макс без труда отыскал его.

Он постучал, и девушка тут же открыла ему – как если бы она ждала его. Он шагнул внутрь и закрыл за собой дверь – машинально отметив, что вся её нижняя часть исчиркана теперь собачьими когтями.

Некоторое время Макс и Настасья просто стояли друг против друга – не начинали разговор.

– Ты хочешь вернуться в Санкт-Петербург? – спросила, наконец, девушка.

– Не в Санкт-Петербург: мы с твоим дедушкой сошлись во мнении, что для основания «Возвращения» больше подойдет Москва. Но – да: я должен вернуться. Вряд ли я сумею возместить весь ущерб, какой уже нанес. Но что-то исправить я еще в состоянии. Теперь, когда Дениса не стало, руки у меня развязаны.

Макс подумал: развязаны, но не до такой уж степени. Именно теперь, когда он сумел бы положить конец производству капсул Берестова/Ли Ханя, он не мог этого сделать. Открытие профессора Королева требовало наличия донорского материала – чтобы вернуть к жизни всех тех, у кого открытие Максима Берестова эту жизнь отобрало. И, хотел Макс этого или нет, но свои планы по ликвидации «Перерождения» ему явно требовалось отложить на потом.

– Ты ведь знал, что он – Денис – твой сводный брат? – спросила Настасья.

– Знал. – Макс поморщился. – Он рассказал мне об этом давным-давно. Еще даже до того, как мы с ним создали «Перерождение». Но я уговорил его не говорить ни о чем нашему отцу. И Денис на много лет вывел меня из игры, угрожая раскрыть отцу правду – и поведать, что тот повинен, хоть и косвенно, в гибели мамы. А вчера папа мне заявил: оказывается, он уже обо всем этом знал! Какая нелепость!

– А твой отец? Что он собирается делать дальше?

– Он – останется здесь. Заменит Огюста Дюпена – возглавит службу безопасности Нового Китежа. А фактически – станет комендантом поезда.

– Жаль, что мне не удалось познакомиться с ним поближе. С твоим отцом – не с прежним Дюпеном.

– Думаю, у тебя еще будет такая возможность – раз вы будете путешествовать вместе.

– Это вряд ли. Я здесь не останусь.

Вот теперь Макс удивился всерьез.

– Но ведь вы с Иваром хотели остаться в Новом Китеже!

– Ты не Ивар, – сказала Настасья. – Да и сам не останешься здесь. А если ты беспокоишься о том, как бы до меня не добрались колберы, то теперь вряд ли у них появятся такие шансы. Корпорация «Перерождение» этого не допустит. Ведь так?

Макс хотел прибавить: «И твой дедушка этого не допустит». Но решил, что лучше будет промолчать. Настасья и так не могла прийти в себя после того, как узнала, какое решение принял Петр Сергеевич Королев. Потому сказал другое:

– Ну, может быть, ты еще передумаешь. Осмотришься, познакомишься с другими пассажирами. Среди них есть множество по-настоящему привлекательных людей.

– Я тебя ненавижу! – Настасья отвернулась от него, опустила лицо, обхватила себя руками за плечи. – Всегда буду ненавидеть! Будь он проклят – твой Новый Китеж. На первой же остановке я сойду. И даже не пытайся…

Она не договорила: явно побоялась, что голос выдаст её слезы. Только распахнула дверцу маленького гардероба с зеркальными дверцами и начала вынимать оттуда вешалки-плечики со своими новыми вещами и швырять их на стоявший у стены диван. Все эти обновки Макс принес Настасье нынче утром со склада на их станции-базе: он помнил её размер после посещения супермаркета в Псковской губернии.

Когда дверцы оказались под углом к нему, Макс увидел в одной из них свое отражение: будто бы – отражение восемнадцатилетнего юноши. Но только – на деле-то ему было далеко не восемнадцать лет. И он прекрасно знал, что означает такое вот – ненавижу. Оно всегда означает одно и то же: люблю без взаимности.

– Это неправда, – сказал он – и сам удивился тому, как ухнуло у него сердце; даже при поездке на заминированном электровозе он так не волновался.

– Что – неправда? – Настасья повернулась к нему, держа в руках одну из новых блузок и комкая её. – То, что я сойду? Или то, что я тебя ненавижу?

– Это неправда, что я тебя не люблю, – сказал Макс.

Настасья уставилась на него, в первый момент не поняв смысла его фразы. А потом очередная вешалка выпала у неё из рук. И её цветастое платье – то самое, которое она выбрала для себя сама, – распласталось на полу вагона, как бабочка, распахнувшая крылья на цветке.

Эпилог. Секреты семьи

28 июля 2086 года. Воскресенье

Комарово. Санкт-Петербургская губерния

1

В палате частной клиники, выстроенной посреди соснового бора на окраине Комарова, медперсонал держал окна открытыми. Стояла середина лета, и даже здесь, на севере Европы, установилась жара. Правда, панораму Финского залива портила стальная мелкоячеистая сетка, которой окна были затянуты. Но этого требовала специфика лечебного учреждения.

Молодую пациентку, сидевшую возле окна в своей палате, облачили в хлопковый сарафан на бретельках. И ветерок, долетавший сюда с залива, слегка теребил его легкую, цвета морской волны, ткань.

Пациентка эта доставила не так давно массу хлопот всему медперсоналу клиники – хотя не по своей вине, конечно же. Вначале – она пропала куда-то, исчезла прямо из палаты. И пожилой мужчина, который её в этот санаторий поместил, просто рвал и метал, когда ему сообщили об этом по телефону. А когда прибыл в клинику, то чуть было не придушил – в буквальном смысле – главного врача этого чудесного заведения. Но на другой день, к счастью, унесся куда-то. Ну, а еще через три дня его дочь нашлась: снова сидела в кресле-каталке посреди своей палаты, словно бы никуда и не исчезала.

В этом же кресле она восседала и теперь. Не покинула его даже после того, что произошло через месяц после её исчезновения и возвращения. Тогда медсестра, вошедшая в её палату утром, чтобы поднять (при помощи специальной лебедки) безымянную пациентку с постели и пересадить в это самое кресло, зашлась диким визгом. И опрометью из палаты вылетела.

– Там, там!.. – кричала она, тыча пальцем куда-то себе за спину.

В коридоре с ней столкнулись еще две медсестры и врач, которые тут же решили: очередной их пациент скончался. Их только удивила реакция коллеги. Всем им было не привыкать к потере пациентов. В их заведении дольше двух-трех лет не гостил никто. И эта пациентка – Джейн Доу – оказалась единственным их старожилом: пробыла здесь целых девять лет. Так что её уход вряд ли мог стать такой уж неожиданностью.

И сотрудники клиники, не слишком торопясь, вошли в палату, из которой только что выскочила сестра милосердия. Да так и застыли на пороге.

Их пациентка больше не была безликой: живым куском плоти с зажмуренными глазами. На кровати, облаченная в фирменную пижаму, на кармашке которой было вышито Jane Doe, с теми же черными волосами, какие у неё были раньше, лежала обыкновенная женщина. И она смотрела на них: удивленно, однако вполне осмысленно. Было видно: она силится что-то сказать, и одна из сестер подскочила к ней – подала стакан с водой. Глотательный рефлекс даже у безликих сохранялся, так что они могли обходиться без искусственного кормления: пили, если вода попадала им прямо в рот; ели, если им давали жидкую пищу.

Однако теперь Джейн Доу сама протянула за стаканом обе руки. И, хоть пальцы её ходили ходуном, она сумела удержать сосуд с водой, поднести его к губам и сделать несколько больших глотков. А потом вернула стакан сиделке и спросила, по очереди оглядывая всех медработников, которые выстроились в ряд возле её кровати:

– Скажите, где я нахожусь?

И вот теперь к этой пациентке, плата за содержание которой по-прежнему регулярно поступала, пожаловал посетитель. Это был не тот пожилой скандалист, который пару месяцев назад выяснял отношения с их главным врачом. Тот – запропал куда-то, перестал навещать свою протеже. Так что врачи и медсестры только пожимали плечами: «Пока она была безликая – приходил, а как стала нормальная – его как ветром сдуло». К ней пришел высокий молодой красавец нордической внешности: высокий блондин с голубыми глазами. Красивый настолько, что у всех работников клиники при виде него возникла одинаковая мысль: трансмутация.

Пожалуй, они даже отказали бы ему в посещении – под предлогом, что их единственную выздоравливающую пациентку никак нельзя беспокоить. Однако посетитель этот сразу же предъявил чек на кругленькую сумму от корпорации «Перерождение». В чеке значилось: за содержание Джейн Доу по 28 июля 2086 года. То есть, по нынешний день.

– Вы что же, – взъерепенился было главный врач, – собираетесь её забрать? Мы не имеем права её отдавать! Её спонсор головы с нас поснимает!

– Не поснимает, – заверил его блондин и вручил главврачу письмо от этого самого спонсора, фактически – карт-бланш на любые действия. – А решение – забирать её или нет – я приму, когда побеседую с ней. Я должен удостовериться, что она уже готова к переезду.

И его проводили в палату уникальной пациентки: симпатичной женщины лет тридцати, которая утверждала, что её зовут Марья Петровна Рябова. И поначалу была абсолютно уверена, что сейчас идет 2077 год.