Четыре пера

– Нет.

– Если бы ты не был помолвлен со мной, то всё равно подал бы документы?

– Да.

Этни медленно стянула с руки перчатку. Фивершэм отвернулся.

– Думаю, что я, скорее всего, похожа на твоего отца, – сказала она. – Я тоже не понимаю.

В тишине, последовавшей за её словами, Фивершэм услышал, как что-то зазвенело и покатилось по столу. Подняв глаза, он увидел, что она сняла с пальца знак помолвки – кольцо с камнем, и оно лежало теперь на столе, а грани, переливаясь, мерцали, словно подмигивали ему.

– И всё это – всё, что ты мне рассказал, – воскликнула она с весьма строгим выражением лица, – ты скрыл бы от меня? Ты женился бы на мне и скрыл это, не появись здесь эти три пера?

Эти слова с самого начала были готовы сорваться с её губ, но она не произносила их, чтобы у него оставалась хоть какая-то, пусть и невообразимая, возможность объясниться и тем самым вновь утвердиться в её глазах. Она предоставляла ему любую возможность, но сейчас задела и оголила наихудшую сторону его предательства. Фивершэм уклонился, не ответил и тем позволил себе молча согласиться. Этни, однако, была беспристрастна, и отчасти любопытна, она пыталась постичь всю глубину случившегося, прежде чем столкнуть его в подсознание.

– Но ты собирался вчера что-то сказать, я ещё перебила, показывая на почтовый ящик, – о чём – о перьях? – рассмеялась она.

– Да, – устало ответил Фивершэм. Какое значение могли теперь иметь эти настойчивые вопросы, раз перья присланы, а кольцо, поблёскивая, лежало на столе? – Наверное, то, что ты говорила, слишком отвлекло меня.

– Я помню, – сказала Этни, спешно обрывая его, – я говорила о том, что значит часто видеться друг с другом. Мы больше не будем обсуждать эти вещи. (Тут Фивершэм покачнулся на ногах, будто падал.) Я помню также, как ты сказал, что кто-то может и ошибиться. Ты был прав, я – нет. Этот кто-то может не только нагородить ошибок, а сделать ещё кое-что. Возьми, пожалуйста, своё кольцо обратно.

Фивершэм, взяв кольцо и держа его на ладони, стоял очень тихо. Он никогда прежде так сильно не любил её, никогда столь основательно не дорожил ей, как в этот миг, когда потерял её. Здесь, в тишине комнаты, она просто светилась, вся такая очаровательная, вся, от ярких цветов в волосах до белых туфелек. Ему стало казаться невероятным, что он когда-то завоевал её. Такое всё же произошло, а вот теперь – потерял. В его раздумья опять ворвался её голос.

– Это тоже твои. Забери их, пожалуйста.

Своим опахалом она указала на перья, лежавшие на столе. Фивершэм послушно протянул руку, а затем удивлённо отдёрнул её.

– Их четыре, – сказал он.

Этни не ответила, и, глядя на веер, Фивершэм всё понял: он был сделан из слоновой кости и белых перьев. Она, вырвав одно, от себя добавила его к тем трём.

То, что она совершила, было, без сомнения, жестоко. Но она хотела положить конец – совершенный, безвозвратный конец; хотя голос её был ровным, а лицо, несмотря на бледность, оставалось спокойным, её мучили унижение и боль. Ухаживания Гарри во всех подробностях, обмены взглядами, письма, написанные и полученные, произнесённые слова – всё при воспоминаниях вызывало жгучую, невыносимую боль. И прикосновения губ она вспомнила с ужасом. После этой ночи она не хотела видеть Гарри Фивершэма больше никогда. Поэтому и добавила четвёртое перо к тем трём.

Гарри, когда она повелела ему, взял перья без возражений и даже с неким достоинством, которое даже в тот момент удивило её, и всё это время смотрел ей прямо в глаза, отвечал на её вопросы просто, и вовсе не казался жалким и несчастным, и Этни уже начала сожалеть о своём последнем поступке. Но он, тем не менее, был совершён, и Фивершэм взял четыре пера.

Он держал их между пальцами, будто собираясь разорвать, но всё же контролировал свои действия. По-прежнему не сводя глаз с её лица, он бережно положил перья в нагрудный карман. Этни даже не подумала, зачем. По её мнению, наступил конец, и возврата к прошлому нет.

– Нам, я думаю, нужно возвращаться, – сказала она, – мы уже довольно долго отсутствуем. Позволь мне взять тебя под руку.

В зале она посмотрела на часы:

– Ещё только одиннадцать, – утомлённо произнесла она, – если уж мы танцуем, то обычно до утра. Придётся нам до рассвета выглядеть бодрыми.

Она взяла его под руку, и они пошли в танцевальный зал.

5. Отверженный

Обстановка помогла им; невнятный гам танцевального зала сразу же передался и их губам; выражение удовольствия не сходило с их лиц, и никто в “Леннон Хаус” в ту ночь не заподозрил, что между ними произошёл разрыв. Гарри Фивершэм наблюдал за тем, как Этни смеётся и болтает так, будто у неё нет других забот, и беспрестанно удивлялся, не думая о том, что сам носит такую же маску весёлости. Лёгкий стук её каблучков, когда она, ритмично покачиваясь, танцевала рядом, убедил его, что сердце её в тот момент полностью подчинилось музыке. Она, казалось, смогла бы управлять и цветом собственных щёк. Таким образом, как она и попросила, они оба выглядели весьма бодро. Даже танцевали вместе. Но Этни всё время чувствовала на себе тот тяжкий груз боли и унижения, который вот-вот раздавит её, а Фивершэму четыре пера прожигали грудь. Его поразило то, что никто из гостей не обращал на них внимания. Всякий раз, приближаясь к партнёрше, он вполне ожидал, что с её языка вот-вот сорвётся презренное имя – его имя, но не боялся этого. Ему нет дела, случится ли это, произнесётся ли. Он потерял Этни. Он наблюдал за ней, а на других гостей смотрел, но не видел их, хотя знал наверняка, что будет подыскивать достойную себя и сравнивать её с Этни. Здесь были женщины хорошенькие, изящные, даже красивые, но Этни выделялась среди них совершенно особенным типом красоты. Широкий лоб, правильный изгиб бровей, большие, ясные, смотрящие прямо, серые глаза, полные, яркие губы, способные смягчиться нежностью и поджаться твёрдостью решения, а также королевская грация её осанки – все эти признаки выделяли её для Фивершэма, и так же воздействовали бы на любое общество. Он наблюдал за ней, отчаянно изумляясь, что ему вообще предоставилась возможность владеть ей.

Лишь однажды выдержка подвела её, и то лишь на секунду. Танцуя с Гарри, она взглянула на окно и увидела, что по ту сторону штор забрезжил рассвет, ещё очень бледный и холодный.

– Смотри! – сказала она, и Фивершэм вдруг почувствовал весь её вес на своих руках. Её лицо потеряло цвет, стало усталым и мрачным; глаза накрепко закрылись, затем открылись снова. Он даже испугался, как бы она не упала в обморок. – Наконец-то утро! – воскликнула она и продолжила измождённым голосом, таким же, как лицо: – Интересно, справедливо ли то, что кто-то должен так долго страдать от боли?

– Тс! – прошептал Фивершэм, – наберись храбрости, ещё несколько минут, совсем немного!

Он остановился и стоял перед ней до тех пор, пока к ней не вернулись силы.

– Спасибо, – сказала она с благодарностью, и развесёлый вихрь танца вновь захватил их.

Это было странно – то, что он призывал её набраться храбрости, а она благодарила его за помощь, но ирония этой неожиданной и кратковременной смены позиций ни до кого из них не дошла. Этни была слишком измучена напряжением последних часов, и после того, как она единственный раз не выдержала, по её искажённому нестерпимой болью лицу и глазам Фивершэм узнал, как глубоко он её ранил. Он больше не повторял: “Я потерял её”, и вообще больше не думал о потере. Ему слышались её слова: “Интересно, справедливо ли то, что кто-то должен так долго страдать от боли?”, и чувствовал, что они будут сопровождать его по белу свету, настойчивым звоном отдаваясь в ушах, произнесённые именно её голосом. Он был уверен, что и при смерти услышит эти слова, звучащие, как приговор, несправедливый приговор, и они заглушат голоса тех, кому случится стоять рядом.

Бал кончился некоторое время спустя. Отбыл последний экипаж. Некоторые из тех, кто оставался в доме, искали курительную, остальные расходились, согласно полу, по спальням наверху. Однако Фивершэм задержался в вестибюле с Этни. Она поняла, почему.

– Не нужно, – сказала она, стоя спиной к нему и зажигая свечу, – я рассказала отцу. Я рассказала ему всё.

Фивершэм наклонил голову, словно уступая:

– Я всё равно должен подождать и увидеться с ним, – сказал он.

Этни не возразила, но, повернувшись, мельком взглянула на него, в недоумении сдвинув брови. При таких обстоятельствах дожидаться её отца означало иметь определённое мужество. В самом деле, она сама почувствовала некоторое опасение, услыхав, как открылась дверь кабинета и раздались звуки шагающего по полу человека. Дэрмод подошёл вплотную к Гарри, на сей раз он выглядел тем, кем был – очень старым человеком, и остановил пристальный, недоумённый взгляд осоловелых глаз на лице Фивершэма. Он дважды открывал рот, чтобы заговорить, но не мог подобрать слов. В конце концов он отвернулся к столу и зажёг свечи – свою и Гарри Фивершэма, затем опять повернулся к Гарри, и довольно резко, так, что Этни шагнула вперёд, будто собиралась встать между ними. Но он не сделал ничего больше, а лишь опять, и надолго, уставился на Фивершэма, а затем поднял свою свечу.

“Гм,” – произнёс он и остановился. Сняв щипцами нагар, он начал было снова, но произнёс лишь: “Гм”, и снова остановился. Видимо, свеча не помогла ему подобрать подходящие выражения. Он уставился теперь на огонёк, а не на лицо Фивершэма, и неотрывно смотрел в течение равного промежутка времени. Он не мог придумать, что сказать, и всё-таки осознавал, что что-то должно быть сказано. Наконец он нетвёрдо выговорил:

– Если хочешь виски – шаркни пару раз ногой по полу. Слуги поймут.

И вслед за этим тяжёлой поступью направился вверх по лестнице. Такая снисходительность старика оказалась, может быть, не самой малой долей наказания для Гарри Фивершэма.

* * *

Уже совсем рассвело, когда Этни наконец оказалась одна в своей комнате. Она подняла шторы и настежь открыла окна. Свежий воздух холодного утра был для неё словно глоток родниковой воды. Она выглянула – мир вокруг не был выкрашен цветами, и такими же, подумала она, будут её грядущие дни. Тёмные, высокие деревья выглядели чёрными; извилистые дорожки – необычайно, безжизненно белыми; даже лужайки казались понурыми и серыми, хотя на них и легла морозной паутиной роса. Этот мир, однако, был полон шума, несмотря на внешне спокойный вид, потому что из ветвей, из травы доносилось пение дроздов, и в своих берегах, укрытый нависшими над ним ветвями, звенел музыкой потоков Леннон. Этни отступила от окна. Ей предстояло ещё много чего переделать в то утро, прежде чем лечь спать. Она, с её природной основательностью, наметила разом покончить со всем, что связывало её с Гарри Фивершэмом. Начиная с того момента, когда проснётся, она не хотела больше видеть ни единого предмета, способного напомнить ей о нём, и, настойчиво и упрямо, приступила к работе.

Однако вскоре передумала. Собрав в кучу подарки, которые он когда-то преподнёс ей, она передумала. Потому что каждый сувенир, на какой бы она ни посмотрела, имел свою историю, и события дней, происшедших до того, как эта проклятая ночь омрачила её счастье, медленно, одно за другим, возвращались к ней по мере того, как она рассматривала подарки. Она решила сохранить что-нибудь, что когда-то принадлежало Гарри Фивершэму, какую-нибудь мелкую безделушку. Сначала она выбрала перочинный нож, который он когда-то одолжил ей, а она забыла отдать, но в следующее же мгновение, словно опомнившись, бросила его. Она ведь была, в конце концов, ирландская девушка, и когда дело касалось предрассудков, она, хотя в них и не верила, предпочитала на всякий случай с ними не связываться. В конце концов, отыскав его фотографию, она положила её в выдвижной ящик и закрыла его на замок.

Остальное подаренное им она аккуратно сложила в коробку, перевязала её, подписала и отнесла вниз, в вестибюль, чтобы слуги утром отправили. Затем, вернувшись в свою комнату, она взяла его письма, сложила их стопкой в камине и подожгла. Прошло некоторое время, прежде чем они разгорелись, а она ждала, сидя в кресле и выпрямившись, пока пламя переползало с одного листка на другой, обесцвечивая бумагу, зачерняя буквы, словно проливая на них чернила, и оставляя лишь пепельные хлопья, похожие на перья; белые хлопья – как белые перья. Едва погасли последние искорки, как она услыхала, как кто-то, осторожно ступая, заскрипел гравием под её окном.

Уже совсем рассвело, но её свеча по-прежнему горела на столе сбоку, и она быстрым, бессознательным движением, дотянувшись, погасила её, а затем прислушалась, сидя очень тихо и неподвижно. Некоторое время было слышно лишь пение дроздов, раздававшееся из-под крон деревьев в саду, и непреходящий шум взволнованной реки. Затем она опять услыхала шаги, крадущиеся прочь; и против её воли, несмотря на формальное избавление от писем и подарков, ей неожиданно овладело непреодолимое чувство не боли или унижения, а – одиночества. Она показалась себе восседающей над развалинами опустошённого мира. Этни поспешно встала из кресла. Взгляд её упал на футляр для скрипки, и она открыла его со вздохом облегчения. Некоторое время спустя до кое-кого из гостей, оставшихся отдыхать в доме и случайно проснувшихся, донеслись негромкие, плывущие по коридорам звуки скрипки, на которой играли с особой нежностью. Этни не осознавала, что держала в руках ту самую скрипку Гварнери, что прислал ей Дарренс. Она поняла лишь, что обрела спутницу, готовую разделить с ней одиночество.

6. План Гарри Фивершэма

Была ночь тридцатого августа. Прошёл месяц после бала в “Леннон Хаус”, но вся небогатая событиями донегальская округа всё ещё обсуждала животрепещущую тему – исчезновение Гарри Фивершэма. Простые горожане на крутых горках улиц, мелкие дворяне за обеденным столом сплетничали, умиротворяя собственные души. Утверждалось, что Гарри Фивершэма видели в то самое утро после бала, без пяти минут шесть, – хотя, согласно миссис Брайен О'Брайен, было десять минут седьмого, – по-прежнему в парадной одежде, с белым, самоубийственным лицом, спешащего по мощёной дорожке, что ведёт к мосту через Леннон. Предполагалось также, что единственным ключом к разгадке тайны стал бы невод. А мистер Деннис Рафферти, тот, что живёт у дороги в Ратмаллен, зашёл так далеко, что отказался от лосося, заявив, что он не людоед, и выражение сие сразу стало расхожим. Что касается догадок о причине исчезновения, то они были не ближе к истине. Ибо лишь двое знали обо всём наверняка, и эти двое как ни в чём не бывало продолжали вести привычный образ жизни, будто и не произошло с ними никакого несчастья. Разве что, пожалуй, свои гордые головы они стали держать несколько выше. Этни стала более кроткой, Дэрмод – более вспыльчивым, вот и всё. А пересуды в округе продолжались.

Но Гарри Фивершэм был в Лондоне, о чём узнал лейтенант Сатч в ночь на тридцатое. В тот день город был взбудоражен известиями о великой битве при Кассассине, что на пустынном востоке Исмаилии. По улицам беспрестанно сновали вестовые, выкрикивая новости о победе и новости о беде. Под покровом ночи конница генерала Друри-Лоуи атаковала арабов на левом фланге и захватила орудия. Ходили слухи, что английский генерал погиб, а Йоркско-Ланкастерский полк разбит. В Лондоне было неспокойно; в одиннадцать часов вечера огромная толпа встревоженных людей собралась под газовыми фонарями Пэлл Мэлла. Искажённые, бледные лица были обращены на шторы окон Военного Министерства, за которыми горел свет. Народ стоял спокойно и молча, но когда за шторой мельком показывалась чья-то тень, трепет надежды охватывал одного за другим, и по толпе от края до края словно прокатывалась волна. Лейтенант Сатч, оберегая покалеченную ногу, стоял с краю, у Джуниор Карлтон Клаб, спиной к парапету, когда почувствовал, что кто-то тронул его за руку, и увидел рядом с собой Гарри Фивершэма. Тот был взволнован и необычайно бел в лице, а глаза ярко блестели, как у охваченного лихорадкой, и Сатч сначала даже и не понял толком, знаком ли ему этот человек.

– А ведь я мог бы быть там, в Египте, этой ночью, – беспокойным голосом, быстро заговорил Гарри, – подумать только! Я мог бы быть там, сидеть у костра в пустыне, обсуждать бой с Джеком Дарренсом, а может, и погибнуть. Что случилось бы со мной, будь я в Египте этой ночью?

Неожиданное появление Фивершэма, не менее чем его бессвязная речь, рассказали Сатчу о том, что судьба молодого человека увела его в неверном направлении, и это вызвало у него опасения. В его голове роилось множество вопросов, но ни одного из них он не задал, а взял Фивершэма под руку и вывел из толчеи.

– Я увидел Вас в толпе, – продолжал Фивершэм, – и подумал, что мне следует поговорить с Вами, потому что – помните, Вы когда-то давно дали мне свою карточку? Я сохранил её, так как всегда боялся, что у меня появится причина воспользоваться ей. Ведь Вы сказали – мол, если попаду в беду, чтоб обратился к Вам, Вы, возможно, поможете.