Четыре пера

Лейтенант Сатч, запустив пальцы в бороду, уставился сверху вниз на своего собеседника.

– Ну что ж, это правда, – признался он, – я могу ответить на Ваши вопросы, но не стану.

– Гарри Фивершэм – мой друг.

– Генерал Фивершэм его отец, а знает лишь полправды. Мисс Юстас была с ним помолвлена, и тоже знает не больше. Я дал Гарри клятву, что буду хранить молчание.

– Не любопытство заставляет меня задавать вопросы.

– Это дружба, я уверен, – искренне сказал лейтенант.

– Не только это. Есть и другая сторона медали. Я не буду просить Вас ответить на мои вопросы, а задам третий. Его мне задать труднее, чем Вам ответить на него. Предал бы эту дружбу друг Гарри Фивершэма, если бы… – Дарренс покраснел под солнечным загаром, – если бы попытал счастья с мисс Юстас?

Вопрос поверг лейтенанта Сатча в изумление.

– Вы? – воскликнул он и замер, размышляя над тем, способен ли Дарренс увлечься женщиной. Он помнил о том, что Дарренс очень быстро продвинулся по службе, однако об этой стороне дела у него раньше и мысли не было, и он был не менее обеспокоен, сколько и поражён. Он приревновал Гарри Фивершэма так же рьяно, как мать ревнует второго сына-любимчика. С приятным ожиданием он лелеял надежду, что в конце концов Гарри вернётся ко всему тому, чем когда-то владел, словно вновь взошедший на трон король. Он пристально посмотрел на Дарренса, и надежда его растаяла. Дарренс выглядел человеком храбрым, и это доказывал его послужной список, а у лейтенанта Сатча имелась своя теория о женщинах: “Бессмысленную храбрость женщины свято чтут.”

– Ну? – произнёс Дарренс.

Лейтенант Сатч осознавал, что должен ответить, и испытывал сильный соблазн солгать, ибо знал достаточно о человеке, который расспрашивал его, чтобы быть уверенным, что ложь окажет своё воздействие. Дарренс уедет обратно в Судан, так и не добившись благосклонности.

– Ну?

Сатч посмотрел вверх, на небо, потом вниз, на брусчатку. Гарри предвидел, что сложность такого рода вполне может возникнуть – он не возлагал надежд, что Этни станет ждать. Сатч представил себе, как Гарри бродит сейчас где-то там, под палящим солнцем, и сравнил его с тем, кто был перед ним – с достигшим успеха офицером, наслаждавшимся досугом в своём клубе. Его тянуло нарушить обещание, раскрыть всю правду и ответить Дарренсу на два его первых вопроса. И вновь безжалостное односложие потребовало ответа:

– Ну?

– Нет, – с сожалением сказал Сатч, – это не было бы предательством.

В тот же вечер Дарренс сел в поезд до Холихеда.

9. В Гленалле

Усадьба отстояла от деревни на милю и находилась выше её, посреди дикой, поросшей вереском местности. Вереск вторгся и в сад, и верховая тропа заканчивалась у самых ворот. Словно корабль в гавани, дом был с трёх сторон окружён полукольцом гор, столь часто, вне зависимости от времени года, менявших цвет, что каждый день можно было замечать новый оттенок. Деревья на этих холмах не росли, и кое-где посреди мха и вереска обнажался гранит. Но в целом они создавали впечатление дружелюбного пристанища, и Дарренс даже подумал, что горы нарочно рядились в свои разноцветные – изумрудно-зелёные, пурпурные и красновато-коричневые – одежды, чтобы вызвать восхищение у девушки, нашедшей здесь приют. Дом выходил фасадом на деревню, долго тянущуюся под уклон до узкого залива Лоу. Из окон можно было увидеть разбросанные чащи, возделанные поля и побеленные одноэтажные домики, а также высокий лес на берегу, а если присмотреться, то заметить коричневую воду и парящих над ней чаек. Дарренс, во второй половине дня ехавший по просёлочной дороге в гору, едва приблизившись, сразу узнал этот дом по плавно льющейся ему навстречу, радушно приветствующей музыке скрипки. Он сдержал поводья, и его фантазии, перехватив дыхание, заиграли с особенно сильной надеждой.

Он привязал коня и вошёл в ворота. Бесформенный барак снаружи, дом был весьма уютен изнутри. Комната, в которую его проводили, широкая, с мебелью из дуба и сверкающими латунными набалдашниками, была светла как день. Дарренс тут же представил её в зимнюю ночь, с зашторенными окнами, с ярко-красным пламенем в камине, когда ветер пронзительной волынкой завывает в горах и стучит в оконное стекло.

Этни приветила его без малейшего признака удивления.

– Я так и думала, что ты приедешь, – произнесла она, и на лице её засияла улыбка.

Пока они пожимали друг другу руки, Дарренс рассмеялся чему-то, и Этни удивилась. Взгляд её, последовавший за его взглядом, упал на скрипку, лежавшую возле неё на столе. На ней, потускневшей, была видна отметина, рядом с кобылкой[9 - Подставка под струны.], где кусочек источенного червями дерева был заменён.

– Это твоя, – сказала она, – ты был в Египте, и я никак не могла отослать её тебе туда.

– Я надеялся и знал, что ты всё равно примешь её, – ответил Дарренс.

– Как видишь, это случилось, – сказала Этни и, глядя прямо ему в глаза, добавила, – я смогла оценить её лишь некоторое время назад. Было время, когда мне необходимо было удостовериться в том, что у меня есть настоящие друзья, и скрипка мне ощутимо помогла. Я очень рада тому, что она у меня есть.

Дарренс взял инструмент со стола, обращаясь с ним очень осторожно, как со священным сосудом.

– Ты играла на ней что-нибудь? Мусолинскую увертюру, например? – спросил он.

– Ты это помнишь? – засмеялась она в ответ. – Да, играла, но только недавно, потому что на долгое время вообще откладывала скрипку. Она слишком сокровенно говорила мне о тех вещах, которые я хотела забыть, – эти слова, как и остальные, она произнесла без колебаний и не опуская глаз.

На следующий день Дарренс съездил в Ратмаллен за багажом и пробыл на ферме неделю. До последнего часа его визита ни Этни, ни Дарренс ни намёком не обмолвились о Гарри Фивершэме, хотя и проводили много времени вместе. Дэрмод оказался развалиной ещё худшей, чем Дарренс ожидал, согласно описанию миссис Адэр. Вся речь его сократилась до односложных слов; остов усох, одежда мешком висела на конечностях; он и ростом, казалось, стал меньше, и даже гнев улетучился из его глаз. Он превратился в домоседа и большую часть дня дремал у камина даже в эту, июльскую, погоду. Ходил он самое дальнее до серой церквушки, открыто стоявшей на холме примерно в четверти мили – её было видно из окна, и даже такая прогулка отнимала у него много сил. Это был старик, впавший в дряхлость, изменившийся почти до неузнаваемости; его заторможенные телодвижения и сиплый голос делали его похожим на ожившего мертвеца, и Дарренсу это зрелище причиняло мучительную боль. Его собака колли, казалось, постарела с ним за компанию, так что, увидев их вместе, можно было посочувствовать обоим.

Дарренс и Этни были, таким образом, на долгое время сведены вместе. Днём они – в сырую ли погоду, в ясную ли – бродили по горам, и она, раскрасневшись, с сияющим лицом и горящими от восхищения глазами, показывала ему округу и настоятельно требовала, чтобы он восторгался тоже. По вечерам она брала скрипку и, сидя, как когда-то давно, с обращённым не к нему лицом, она снова и снова заставляла струны возвышенно говорить о глубоких чувствах, а Дарренс, наблюдая за взмахами её руки, подсчитывал шансы. Он не привёз в Гленаллу предвидение лейтенанта Сатча – что он добьётся здесь успеха. Между ним и Этни вполне может встать тень Гарри Фивершэма. Кроме того, он очень хорошо знал, что она перенесла бы удар свалившейся на неё бедности гораздо легче, чем другие женщины, и тому были доказательства. Несмотря на то, что “Леннон Хаус” оказался полностью разрушен и Этни лишилась земельных угодий, она по-прежнему жила в окружении собственного народа. Люди всегда радовались её приходу, и в деревне и окрестностях она слыла принцессой. Его общество тоже было ей искренне приятно, и она завела разговор об его трёхлетней службе на Востоке. Она расспрашивала его о том о сём, но подробности не имели для неё значения; пока он говорил, её глаза очень чутко следили за ним, а с губ не сходила добрая улыбка. Дарренс не понимал, к чему она клонила. И, вероятно, никто бы не понял, пока не узнал бы, что произошло между Гарри Фивершэмом и Этни. Сейчас Дарренс был в его обличьи, и ей очень хотелось убедиться, что и внутренне он на него похож. Он был для неё словно тёмный фонарь – то ли внутри горело пламя, то ли было пусто и темно, и она пыталась заглянуть и узнать наверняка.

Она таким же образом подвела его к разговору об Египте в последний день его визита. Они сидели на склоне холма, на берегу ручья, в котором чистая, казавшаяся чёрной вода, отскакивая от края к краю, устремлялась вниз по узкой, миниатюрной теснине между скал и с огромной скоростью вливалась в глубокие омуты среди каменных глыб.

– Однажды я четыре дня ехал среди миражей, – рассказывал он, – мне мерещились морские заливы, тихие, отблескивающие зеркалом, а вокруг них – деревья, словно окутанные туманом. Твой верблюд мог зайти в море почти по колени, и лишь тогда оно исчезало и появлялся ослепительно сверкающий песок. Ты не можешь себе представить, насколько ослепительно. Каждая песчинка, каждый камушек танцуют и дрожат, как солнечные зайчики, и ты можешь видеть – да-да, именно видеть! – потоки жары, поднимающиеся до уровня груди и стремительно текущие по пустыне, как вон тот ручей, только прозрачные. И это у тебя перед глазами до тех пор, пока впереди не сядет солнце! Представь себе наступающие затем бесконечно тихие ночи, когда дует от горизонта до горизонта друг-ветер, свежий и прохладный, и постель твоя расстелена прямо под огромным куполом звёздного неба. О-о, – глубоко вздыхая, воскликнул он, – и та страна нравится тебе всё больше! Это как Южный крест – всего лишь четыре перевёрнутые звезды, когда ты впервые их видишь, но через неделю начинаешь искать их, скучаешь по ним, когда уезжаешь опять на север. – Он, вдруг приподнявшись и оперевшись на локте, повернулся к ней, – ты знаешь – правда, я только за себя могу сказать, – я никогда не ощущаю себя одиноким в пустотах того пространства. Напротив, я всегда чувствую, что нахожусь совсем рядом с теми событиями, к которым питаю интерес, а также с теми немногими людьми, о которых забочусь.

Её глаза, смотрящие на него, ярко блеснули, а губы разомкнулись в улыбке. Он, сидя на траве, подвинулся к ней поближе и, вполоборота к ней, подобрав ноги под себя, оперся на руку.

– Там я часто представлял себе тебя, – сказал он, – ты полюбила бы всё – от предрассветного подъёма до ночного костра. Ты чувствовала бы себя как дома. Я часто перед сном лежал и думал об этом и о том, как поживают там мои друзья.

– И ты снова поедешь туда? – спросила она.

Дарренс ответил не сразу. В наступившей тишине стал отчётливо слышен шум пульсирующего рядом стремительного потока. Наконец он заговорил – без всякой восторженности в голосе, глядя пристально в воды ручья:

– Поеду, в Вади Халфу. На два года. Я предполагаю так.

Этни опустилась на колени около него:

– Я буду скучать по тебе, – сказала она.

Он сидел на траве, а она по-прежнему стояла на коленях сзади, и опять молчание разделило их.

– О чём ты думаешь? – спросила она.

– О том, что тебе не нужно скучать по мне, – сказал он и почувствовал, как она отпрянула назад и присела на пятки. – Моё назначение в Халфу… Словом, я мог бы укоротить срок, а то и вовсе избежать его. У меня есть ещё пол-отпуска.

Она не ответила и не изменила позы, а осталась спокойной и неподвижной, и Дарренс встревожился, и все его надежды рухнули. Потому что он знал, что её неподвижность была настолько же определённо выражением страданий, насколько в другой женщине она была бы криком боли. Он вполоборота повернулся к ней. Голова её была опущена, но она сразу подняла её. Губы её улыбались, но глаза были полны тревоги. Дарренс похож на своего друга. Первое, о чём он подумал – а не мешает ли ей что-то выразить согласие, даже если она хочет его выразить?

– Есть ещё твой отец, – сказал он.

– Да, – ответила она, – и отец тоже. Я не могла его бросить.

– Тебе и не нужно, – быстро сказал он, – эту трудность можно преодолеть. По правде сказать, я и не думал сейчас о твоём отце.